Книга: Когнитивно-лингвокультурологический анализ картины мира казахско-русских билингвов

Название: Когнитивно-лингвокультурологический анализ картины мира казахско-русских билингвов
Раздел: Топики по английскому языку
Тип: книга

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РК

АКТЮБИНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. С.БАИШЕВА

Н.М.ЖАНПЕИСОВА

КОГНИТИВНО-ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ

АНАЛИЗ КАРТИНЫ МИРА КАЗАХСКО-РУССКИХ БИЛИНГВОВ

Учебное пособие по спецкурсу

Актобе 2006

УДК 80/81

ББК 81.2я7

Ж 27

Рекомендовано к печати

Секцией гуманитарных и естественных наук РУМС МОиН РК при КАзНУ им. аль-Фараби (протокол №2 от 19.05.2006г.)

Рецензенты

доктор педагогических наук Н.Ж.Курманова доктор филологических наук К.Б.Уразаева

доктор филологических наук Ж.О.Тектигул

Жанпеисова Н.М.

Ж27 Когнитивно-лингвокультурологический анализ картины мира казахско-русских билингвов : Учебное пособие по спецкурсу. – Актобе:Принта,2006. – 232 с.

ББК 81.2я7

В книге рассматриваются теоретические аспекты формирования когнитивной лингвистики, лингвокультурологии, контрастивной лингвистики и других направлений современного языкознания.

Читателю представлен один из возможных путей лингвистического анализа картины мира двуязычных индивидов путем обращения к традиционно-лингвистическим и когнитивным подходам исследования. В качестве примера предложена методика анализа концепта мать/ана в казахской концептосфере.

Учебное пособие адресовано студентам филологических факультетов, аспирантам, преподавателям.

Ж 4602000000 00 (05) – 06

ISBN 9965-400-58-X Жанпеисова Н.М., 2006

СОДЕРЖАНИЕ

От автора………………………………………………....................................... 4

Глава 1. КАРТИНА МИРА БИЛИНГВОВ КАК ОБЪЕКТ

ЛИНГВИСТИКИ................................................................................................. 7

1.1. Вопрос о структуре картины мира билингвов …….......................... 7

1.2. «Когнитивные революции» в лингвистике и антропологическая

парадигма изучения языка................................................................... 22

1.3. Лингвокультурологический аспект изучения двуязычия ................ 26

1.4. Концептосфера: культурно-языковой феномен, воплощающий

когнитивный опыт народа .................................................................. 40

1.5. Концепт как единица концептосферы ............................................... 44

Глава 2. МЕТОДИКА АНАЛИЗА ЯЗЫКОВЫХ И НЕЯЗЫКОВЫХ ЗНАНИЙ В

СТРУКТУРЕ КОНЦЕПТА ................................................................................ 53

2.1 Лингвистическое описание концептосферы: проблема языковых и

неязыковых знаний 53

2.2 Традиционно-лингвистические подходы к экспликации языковых

знаний ………………………......................................... 69

2.3 Концептуальный анализ как способ экспликации неязыковых знаний 79

2.4 Когнитивный анализ: «концептуализация мира» сквозь призму языка 93

2.5 Контрастивный анализ: проблемы и перспективы …….......................... 113

2.6 Лингвокультурологический анализ картины мира билингвов................ 124

Глава 3. КОНЦЕПТ МАТЬ/АНА В КАРТИНЕ МИРА КАЗАХСКО-

РУССКИХ БИЛИНГВОВ ...................................................................... 133

3.1. Контрастивное структурно-семантическое описание лексем мать и ана .......................

………….............................................................. 133

3.2. Контрастивное описание фразеологизмов, включающих

концепты мать и ана, в русском и казахском языках...................... 146

3.3. Лингвокультурологическая характеристика парадигматических

связей в пределах тематической группы «Родство» в русском и

казахском языках............................................……….......................... 154

3.4. Эпидигматические связи слов мать и ана в сопоставляемых

языках.................................................................................................... 166

3.5. Описание концепта мать/ана в структуре казахской

концептосферы на основе семантики фреймов …............................ 174

3.6. Концепт мать/ана в картине мира казахско-русских билингвов:

социально-исторический комментарий ……..................................... 200 Список использованных словарей и справочников.......................................... 216

Список литературы............................................................................................. 220

От автора

Современный Казахстан, оказавшийся волею судеб в так называемом евразийском пространстве, переживает глобальные изменения, которые коснулись буквально каждого члена социума. Пересечение двух культур (условно: Запада и Востока) привело к появлению специфического культурного типа, в связи с чем ученые говорят о рождении принципиально нового явления – бикультуры , которая «в самом широком плане является содержательно-смысловой и структурнотипологической формой взаимодействия этнических культур Востока и суперэтнической культуры Запада» (Аязбекова). В бикультуре, со свойственным ей двумирьем, «всплывает проблема целостности, центра, эстетической доминанты», а также этнической самоидентификации. Социозамеры свидетельствуют о том, что представление о национальной принадлежности у казахов формируется на основе комплекса «язык – культура – традиции и обычаи», т.е. как раз тех этнических ценностей, которые подвергались наибольшей ассимиляции и размыванию (Аренов). Проблема «бикультурного билингвизма» (Белл) - явления, сопровождающего любые межэтнические контакты, особенно выпукло обозначилась в современном динамичном мире, характеризующемся мозаичностью структуры, высокой степенью информационной проницаемости.

Ученые, обращаясь к проблеме культурных типов в современном Казахстане, выделяют: 1) архаистский тип («традиционалистический», «ортодоксальный», «фундаменталистический», «партикулярный»), 2) так называемый манкуртский тип и 3) евразийский культурносоциальный тип (Габитов). Такая позиция позволила более объективно охарактеризовать ментальность того многомиллионного слоя коренных жителей Казахстана, которые, ставши русскоязычными в результате объективных социально-исторических факторов (по данным М.Татимова, в 1992 г. 25%, т.е. четвертая часть казахов не говорила в своих семьях на родном языке), тем не менее, не оторвались от духовных, культурных ценностей своего народа.

Причудливая мозаика, которую может представлять собой картина мира билингвов, все же подчинена определенным законам упорядочения: если в общении между собой билингвы мало заботятся о языковой форме выражения мысли и легко переключаются с языка на язык, то в акте коммуникации с монолингвами билингв старается придерживаться одного языка. В зависимости от степени владения тем или иным языком (и, соответственно, погруженности в концептосферу) речь билингва может быть несколько замедленной, отличаться тщательностью подбора слов, а иногда сопровождаться комментариями («как говорят у нас, казахов»; «орысша айтќанда» и пр.). Известны случаи, когда переключение с одного языкового кода на другой для некоторых билингвов не представляет труда и не сопровождается заметной интерференцией, однако это фактор индивидуальный. Речь большинства билингвов характеризуется интерференцией на разных языковых уровнях.

Интерференцию даже в пределах лексико-семантического уровня можно прогнозировать, обратившись к компонентному, а также полевому анализу с позиций контрастивистики. Различия в семантическом объеме слов, характере семантических компонентов, а также разница в структурных – парадигматических и синтагматических связях сопоставляемых языков, выявленные посредством такого анализа, позволяют составить представление об объективных причинах лексикосемантической интерференции.

Гораздо труднее выявить «фоновые знания» («неязыковые знания», «содержательные понятия», «когнитивные значимости», «импликационал»), составляющие культурноязыковую компетенцию билингва. А эти знания существуют, они релевантны для сознания билингва и во многом определяют его речевое поведение.

В данной книге предлагается один из возможных путей выявления сходств и различий в знаниях лингвокультурологического характера (лексико-семантических и когнитивно-прагматических), представленных в казахской и русской концептосферах и характеризующих языковое сознание казахско-русских билингвов, т.е. их картину мира.

Культурно значимые ценности, убеждения, понимаемые как истинные пропозиции (их истинность никак не связана с логикой или эмпирическими соображениями, они являются истинными в силу того, что принимаются всеми носителями культуры), являясь внутренними стандартами для восприятия и направления действия, зачастую бессознательны и могут различаться в частотных, национально не маркированных словах, совпадающих на поверхности в своих лексических значениях.

Так, например, в функционировании даже такого частотного слова, как мать, имеются существенные различия, обусловленные спецификой казахской и русской концептосфер, что и показано на материале около 60 источников: толковых, этимологических, фразеологических, культурологических, двуязычных, диалектных словарей, сборников пословиц и поговорок, афоризмов на казахском и русском языках. Кроме того, привлечены данные историко-этнографических исследований.

ГЛАВА 1

КАРТИНА МИРА БИЛИНГВОВ

КАК ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

1.1. Вопрос о структуре картины мира билингвов

Выдвинутый в начале XIX века В. фон Гумбольдтом антропологический принцип изучения языка дал мощный толчок развитию самых различных направлений языкознания. Напомним, что, исследуя языки, Гумбольдт пришел к выводу, что они результат не прямого отражения мира, а только интерпретации человеком действительности. Народ видит мир сквозь призму своего языка, представляющего круг, выйти за пределы которого можно, только вступив в другой круг. Как полагал ученый, язык очерчивает границу вокруг людей, которым принадлежит, а изучение иностранного языка должно быть освоением новой точки отсчета в миропонимании индивида. Однако это освоение никогда не является законченным, поскольку индивид всегда привносит в иностранный язык большую или меньшую долю своей собственной (космической) точки зрения – на самом деле, свою собственную лингвистическую модель». «Влияние языка, - пишет Гумбольдт, - выражается в двоякого рода преимуществах – возвышении чувства языка и формировании своеобразного мировидения» [Гумбольдт 1985: 375]. «Язык есть как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его дух и дух народа есть его язык и трудно представить себе что-либо более тождественное <…> строение языков человеческого рода различно потому, что различными являются духовные особенности наций» [Гумбольдт 1984: 68]. Философское осмысление сущности языка, предложенное немецким ученым, не потеряло своей актуальности и по сей день. Представитель европейского неогумбольдтианства Л. Вайсгербер выдвигал идею о детерминированности мышления языком, считая, что люди по-своему преобразуют внешний мир, превращая его в особую, специфическую для данного языка «картину мира».

Эту идею подхватывают и по-своему интерпретируют Э. Сепир, Б. Уорф, Й. Трир, Г. Ипсен, В. Порциг и др. Общим лейтмотивом в их различных по диапазону исследованиях звучит мысль о том, что язык народа сам создает мировоззрение и картину мира, а разные языки порождают различные взгляды на мир. Наиболее конкретное воплощение эти взгляды получили в теории лингвистической относительности (Sapir; Whorf ), суть которой заключается в следующем. Каждый язык содержит культурно предписанные категории, посредством которых личность не только общается, но также анализирует окружающий мир, замечает или игнорирует отдельные отношения и явления, направляет свои рассуждения и, в конечном итоге, строит мир своего сознания. По образному выражению Д. Хаймса, языки не сегментируют по-разному одну и ту же картину мира, как если бы различные мозаики были вырезаны из одного и того же полотна. Миры, в которых живут различные общества, являются различными мирами, а не одним и тем же миром, к которому прикладываются различные ярлыки. Как отмечает Г.В. Елизарова, «Д. Хаймс был первым, кто по-новому сформулировал связь языка с культурой <...>, отметив, что развиваемая им этнография говорения призвана заполнить пробел между тем, что изучается лингвистами, то есть системой и структурой языка, и тем, что изучается этнографией, т.е. особенностями культуры. В таком понимании лингвистические единицы могут обладать культурным компонентом значения, который чаще всего носит индексальный характер и отсылает к системе ценностей соответствующей культуры» [Елизарова 2000: 58-59].

Термин «картина мира», появившийся в рамках физической науки на рубеже XIX-XX вв. (Г. Герц, М. Планк), получает в философии и лингвистике новую жизнь, заняв прочные позиции в философских и лингвистических исследованиях

(Л. Витгенштейн, К. Ясперс, Л. Вайсгербер и др.). Точки зрения ученых относительно взаимоотношения языка и мышления в «картине мира» различны, к термину «картина мира» относятся зачастую как к метафоре, сам термин вызывает к жизни новые терминообозначения, применяется в различных контекстах и не всегда однозначно, однако идея «картины мира» в последнее время, по-видимому, начинает наполняться именно тем содержанием, которое подразумевалось В. фон Гумбольдтом. Так, в трудах ученых советского периода (Г.В. Колшанский, Б.А. Серебренников, В.Г. Гак, Ю.Д. Апресян, Ю.Н. Караулов и др.) не отрицается влияние языка на способ мышления: «носители разных языков могут видеть мир немного поразному, через призму своих языков» [Апресян 1995: 37]. Однако ученые говорят об отражательной способности языка: «в целом не язык навязывает нам то или иное восприятие действительности, а, напротив, действительность неодинаково отражается в различных языках в силу нетождественных условий материальной и общественной жизни людей» [Колшанский 1990: 24]. Если быть точнее, «результатом отражения являются концепты или понятия <…> Язык не отражает действительность, а отображает ее знаковым образом» [Серебренников, роль... 1988: 6]. Здесь нелишне обратиться к образной формулировке, которую еще в XIX веке дал языку А.А. Потебня: «Язык можно сравнить со зрением. Подобно тому, как малейшее изменение в устройстве глаза и деятельности зрительных нервов неизбежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерцание человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли»

[Потебня 1993: 163].

Таким образом, «картина мира», отображенная в сознании человека, есть

- «исходный глобальный образ мира, лежащий в основе мировоззрения человека, репрезентирующий сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющийся результатом всей духовной активности человека» [Постовалова, роль...1988: 21];

- «вторичное существование объективного мира, закрепленное и реализованное в своеобразной материальной форме, которой является язык, выполняющий функцию объективации индивидуального человеческого сознания лишь как отдельной монады мира» [Колшанский 1990: 15];

- «результат переработки информации о среде и человеке» [Цивьян 1990: 5].

Уже в работах Л. Вайсгербера, который первым ввел в лингвистический научный обиход термин «картина мира», наблюдается обращение к двум понятиям – Weltbild и Sprachliche Gestaltung der Welt, «которые характеризуются свойством репрезентировать реальность и в равной степени могут рассматриваться как «картина мира». Первое <…> включает, очевидно, всю сумму языкового содержания, второе представляет собой сумму внутренних форм данного языка» [Караулов 1976: 244]. Как считает Ю.Н. Караулов, под «картиной мира» стали понимать два аспекта рассмотрения семантики (=лексики): либо общую, интегральную ее картину, все языковое содержание, либо специфические черты семантики данного языка (интегральный и дифференциальный аспекты) (И. Лярошетт, С. Эман и др).

В 60-х годах Г.А. Брутян предлагает ввести для разграничения указанных аспектов понятия «концептуальная модель мира» и «языковая модель мира». Под концептуальной моделью мира Г.А. Брутян имеет в виду «не только знание, которое выступает как результат мыслительного отражения действительности, но и итог чувственного познания, в снятом виде содержащийся в логическом отражении», под языковой моделью мира – «всю информацию о внешнем и внутреннем мире, закрепленную средствами живых, разговорных языков» [Брутян 1973: 108]. Эту точку зрения поддерживает

А.А. Уфимцева. Б.А. Серебренников, В.И. Постовалова, Е.С. Кубрякова решают этот вопрос несколько иначе: концептуальная картина мира шире языковой, посколько в её создании участвуют разные типы мышления.

Так, Б.А.Серебренников доказывает тезис о полиморфном характере мышления, не отрицая того, что словесное мышление – основной тип (наряду с невербальными типами мышления: образным, практическим, редуцированным, поисковым и т.д.). Е.С. Кубрякова полагает, что субстрат концептуальной системы – концепты, образы, представления, известные схемы действия и поведения и т.п., некие идеальные сущности, не всегда связанные напрямую с вербальным кодом. Как только носителями определённого языка получена обусловленная чисто языковыми свойствами «дополнительная информация о мире» и в распоряжение говорящих попадает некий круг сведений об объектах мира и его членении, рефлексы этих сведений пополняют концептуальную систему говорящих на данном языке. Принимая в целом точку зрения Б.А. Серебренникова, Е.С. Кубряковой, мы считаем, что в исследованиях, связанных с контрастивным анализом двух языков, когда несовпадения могут быть обусловлены причинами как внеязыковыми, так и собственно-языковыми, особую актуальность приобретает выявление и «языковых периферийных участков, которые выступают носителями дополнительной информации о мире» (Брутян), и той области «концептуальной картины мира», которая не совпадает с «языковой картиной мира». Поэтому более целесообразной с точки зрения научного анализа представляется следующая схема соотношения концептуальной и языковой картин мира. В своём основном содержании они совпадают. За пределами языковой картины мира остаются участки концептуальной картины мира, связанные с особенностями концепта; в свою очередь языковая картина мира имеет периферийные участки, выходящие за рамки концептуальной, обусловленные только особенностями конкретного языка, варьирующие от языка к языку.

Весьма оригинально, как нам кажется, пытается решить вопрос о картине мира Ю.Н. Караулов, который считает более конструктивным введенное Г.А. Брутяном понятие моделей мира – языковой и концептуальной. Основными элементами, составляющими «языковую модель мира» (ЯММ), учёный считает семантические поля, тогда как «концептуальная модель мира» (КММ) складывается из единиц более высоких уровней - групп и сверхпонятий, представляющих собой «константы сознания». Ю.Н. Караулов приходит к выводу о том, что большая специфичность ЯММ, варьируемость, зависимость от КММ делают соотношение этих разноуровневых моделей аналогичным соотношению нормы и структуры в языкознании, и между ними нет непереходимой границы. ЯММ и КММ имеют много общего: обе представляют собой способ существования лексики в сознании носителя, обладают потенциальностью, свойством прегнантности (способностью развертываться во времени), восходят к одним и тем же источникам, «складываясь из структуры словаря, связанной с ней <…> грамматики и, наконец, идеологии, помогающей установить зависимость между разрозненными элементами и воссоздать целостную картину» [Караулов 1976: 274]. Эта картина, считает Ю.Н. Караулов, организована не по языковым законам, а по «законам мира», что позволяет говорить о «лингвистической семантике», сфера которой поглощается ЯММ, и «семантике отражения », которая относится к КММ. Такая трактовка приводит учёного к логическому выводу о многоярусности, объёмности самой картины мира. Низшие ярусы (ЯММ) фрагментарны, динамичны, характеризуются наличием лакун, пробелов, «дыр», которые отчётливо обнаруживаются при сравнении с другим языком, при проекции ЯММ на другую плоскость. КММ отличается большей устойчивостью, универсальностью, системностью, главную роль в ней играют научные представления и идеология. КММ, являясь частью картины мира, покрывает лакуны. «Расхождения между языковыми моделями мира внутри одной языковой общности и между ЯММ разных языков нейтрализируются в значительной степени на уровне КММ, что и обеспечивает взаимопонимание» [Караулов 1976: 273].

С.Г.Тер-Минасова вводит термины «реальная картина мира», «культурная (или понятийная) картина мира», «языковая картина мира», под которыми понимает, соответственно, «объективную внечеловеческую данность», «отражение реальной картины через призму понятий, сформированных на основе представлений человека, полученных с помощью органов чувств и прошедших через его сознание, как коллективное, так и индивидуальное». Языковая картина мира «отражает реальность через культурную картину мира» [ТерМинасова 2000: 41,46]. Ученый предлагает говорить не о соотношении часть-целое, а о взааимопроникновении, взаимосвязи и взаимодействии, ибо, несмотря на то, что национальная картина мира «полнее, богаче и глубже, чем соответствующая языковая», «именно язык реализует, в е р б а л и з и р у е т национальную культурную картину мира», «язык способен описать все». Н.В. Дмитрюк, подводя итог рассмотрению соотношения понятий образа мира (картины мира) и языковой картины мира, отмечает «три исходных положения:

- различие языковой картины мира и

концептуальной картины мира (Брутян 1973; Колшанский 1965; Рамишвили 1981; Караулов 1987; Кубрякова 1988);

- признание того, что концептуальная картина шире и богаче языковой картины мира, поскольку в ее образовании, по всей видимости, участвуют различные типы мышления, в том числе и невербальные

(Серебренников 1988; Караулов 1987; Постовалова 1988; Кубрякова 1988; Шахнарович 1987; Павиленис 1983);

- языковая картина мира и концептуальная картина мира «восходят к одному источнику», каковым является «общая целостная картина» (Караулов 1976: 274; Шахнарович 1987)» [Дмитрюк 2000: 61].

Своеобразный итог дискуссиям о соотношении этих двух понятий (Г.А. Брутян, Р.И. Павилёнис, Г.В. Рамишвили,

С.А. Васильев, Г.В. Колшанский, Н.Г.Комлев, М. Блэк,

Д. Хаймс, Б.А. Серебренников, Е.С. Кубрякова, Ю.Д. Апресян,

В.Н. Телия, В.И. Постовалова, А.А. Уфимцева и др.) подводит Э.Д. Сулейменова: «В настоящее время можно более отчетливо сформулировать вопросы, связанные с возможностью выделения языковой картины мира и картины мира». Отмечая существование двух аспектов (пластов) в понимании «языковой картины мира», один из которых связан с выделением языковой картины мира как таковой, а другой обусловлен различиями, существующими между языками (общеязыковая и частноязыковая картина мира), Э.Д.Сулейменова заключает: «Картина мира – это познавательный когнитивный феномен, который не складывается из значений или суммы значений отдельных слов. <…> Можно, пожалуй, вслед за Г.В. Колшанским, допустить, что языковая картина мира представлена в глобальном тексте, т.е. во всей совокупности текстов, порождаемых и порожденных обществом, <…> само по себе понятие картины мира включает в себя признак целостности и может быть реализовано в языке только в виде текста как длительного акта общения людей» [Сулейменова 1996: 90]. Ученый снимает противопоставление «языковая картина мира»  «концептуальная картина мира» и знакомит нас с концепцией восточного философа Абу Хаййана ат-

Таухиди об универсальности мышления и зависимости/независимости его от языка: «Никакой язык не в состоянии создать преграды для знания, которое «рассеяно по миру между всеми». Сопоставив образ «ограды» (Таухиди) и образ «языка-круга» (Гумбольдт), Э.Д.Сулейменова констатирует противоположность выводов, к которым приходят ученые: «Общее утверждение о неразрывности мышления … и языка приводит ат-Таухиди к мысли о целостности знания, о том, что между знаниями невозможно провести преграду, а В. фон Гумбольдта, напротив, к положению о специфичности мироведения разными народами» [Сулейменова 1996: 92]. Думается, здесь мы имеем дело с диалектикой философских категорий общего, частного и отдельного. Если Гумбольдт в качестве объекта изучения выбирает частное, особенное, «отличное», то Таухиди больше интересует проблема общего, «универсального» в языке.

Таким образом, термин «языковая картина мира», по мнению ученых, не более чем метафора, ибо в реальности специфические особенности национального языка лишь способствуют созданию специфической «окраски» этого мира [см.: Караулов 1976: 246, Маслова 1997: 50 и др.]. Поэтому в исследованиях последнего времени говорится больше о «языковой модели мира» (ЯММ) [Караулов 1976: 271; Нильсен 2000: 369]. Так, Е.А.Нильсен считает правомерным выделение единой картины мира, сегментами которой являются религиозная, научная, философская, языковая и другие модели мира. Причем, по мнению исследователя, языковая модель мира не является зеркальным отражением как объективной действительности, так и концептуальной картины мира человека. Другие же исследователи, отмечая наличие разнообразных формулировок, синонимичных терминологическому выражению «языковая картина мира»: «языковая репрезентация мира», «языковая организация мира», «языковая модель мира», «языковой промежуточный мир», принципиально не соглашаются с трактовкой языковой картины мира как одной из «специальных картин мира», наряду с физической, химической и др. Она интегральна и универсальна, поэтому применительно к ней целесообразно просто использовать термин «картина мира». Думается, мнение Ю.Н. Караулова о том, что «выражение «картина мира» остается метафорой, пока не существует эксплицитных процедур ее построения», не потеряло актуальности и по сей день.

Точки соприкосновения, которые обозначились в последнее время в логике и лингвистике, создают основу для так называемого конденсированного понимания выражения «картина мира»: «Содержание выражения «картина мира» может быть в этом случае синонимично содержанию выражения «совокупность знаний о мире» (Колшанский). Логика человеческого мышления, объективно отражающего внешний мир, едина для всех людей, на каком бы языке они ни говорили. Именно это доказывал ат-Таухиди. Такое же понимание, очевидно, имел в виду и Д.С. Лихачев, обосновывая целесообразность введения понятия «концептосфера ».

Не в меньшей степени, чем проблема соотношения ЯКМ и ККМ, нас интересует комплекс терминов, появившихся в последнее время в связи с попыткой эксплицировать знания различного уровня – от примитивных, донаучных до абстрактно-символических, способствующих выявлению архетипов человеческого сознания. В научном обиходе используются терминологические понятия обыденная картина мира (повседневная картина мира, бытовая картина мира), общеэтническая картина мира, наивная картина мира, научная картина мира и др. Нас будут интересовать наивная картина мира – «база данных и база знаний, без которых невозможно принятие любых повседневных решений как текущего, так и долговременного характера» (Касевич). «Наивная картина мира структурирована в соответствии с системой ценностей и базовыми мотивами индивида, которые отнюдь не всегда им самим осознаются» (Дубровская); научная картина мира

«логизированный свод дискурсивных знаний о внешней действительности, человеке, обществе, который на данный момент утвердился в науке» (Касевич). «Осознанная, аналитическая, логически упорядоченная система знаний, основанная на данных современной человеку науки»

(Дубровская).

Наивная картина мира приравнивается к языковой [Апресян 1995]; ее принято интерпретировать как отражение обиходных (обывательских, бытовых) представлений о мире, имеющих «донаучный» характер [Апресян 1995; Яковлева 1994; Урысон 1998]. «Считается, что язык отражает наши самые обычные, житейские представления о том или ином объекте (ситуации). А это значит, что лингвиста, описывающего языковую картину мира, ждут открытия двух типов. С одной стороны, исследуемый фрагмент языковой модели мира будет необыкновенно точно соответствовать нашим <…> обиходным представлениям о данном кусочке действительности. С другой стороны, этот же фрагмент наивной картины мира может удивительно отличаться от научного знания, которое современный образованный человек склонен рассматривать как эталон «правильных представлений», - считает Е.В. Урысон [Урысон 1998: 3].

Однако самое интересное происходит в связи с тем, что обиходные представления меняются гораздо быстрее, чем язык. Реальные знания человека вступают иногда в противоречие с «языковой картиной мира» (противоречие между содержанием и формой). Носители языка не осознают, что выражают свои мысли на языке «древнейших» понятий. Тем не менее никаких «сдвигов» в акте коммуникации монолингвов не возникает, ибо в этих случаях в силу вступает концепт со своей

«заместительной функцией» [Лихачев 1993].

Тексты, продуцируемые в ситуации межкультурной коммуникации, представляющей собой контакт двух языков и двух культур, зачастую оказываются в стороне от лингвистических исследований, что объясняется их маргинальностью. На этот психологический фактор уже указывали лингвисты: «…ситуация двуязычия сама по себе отпугивает большинство традиционно мыслящих лингвистов. Лишь когда одноязычие восстановлено, они могут вновь вздохнуть свободно» (Мартине). Возможно, именно поэтому феномен двуязычия привлекает внимание исследователей, в основном, с позиций социолингвистики, лингводидактики, психолингвистики.

Исследование художественного билингвизма на примере творчества О. Сулейменова, привело нас к выводу: нестандартность, самобытность художественного творчества, специфика идиостиля поэта во многом обусловлены спецификой его мировосприятия как билингва, что и заставило задуматься о структуре картины мира билингвов, сформировавшихся на пересечении двух языков и культур. Что может представлять собой ментальный мир билингва? Каким потенциалом осознанных и неосознанных знаний он может владеть, вступая в контакт с монолингвом или таким же билингвом, как он сам? Вопросы достаточно сложные, но предпринять попытку ответить на них можно. В этом плане интересна метафора зеркала, применяемая иногда при исследовании межэтнических культурных контактов (Топоров, Мыльников).

Говоря о моделях мира, реализуемых в различных формах человеческого поведения, В.В. Иванов и В.Н. Топоров констатируют существование следующих способов взаимодействия разных моделей: «а) их изолированное употребление, когда каждая из моделей приурочена к определенной сфере, и существуют правила перехода (детерминированные и вероятностные) от одной модели к другой; б) креолизация, т.е. наложение моделей друг на друга, выявление в них общих или отождествляемых моментов; в) патологическое разъединение моделей и программ поведения личности» [Иванов, Топоров 1965: 8]. Что касается сознания личности, оказавшейся «меж двух зеркал», то полный произвол здесь исключен.

Двуязычная ситуация чаще всего представлена в несбалансированном виде, ибо, как считают Б. Гавранек, А. Мартине, Э. Хауген, полное и автономное владение двумя языками превышает психические возможности обычного человека. Кроме того, в индивидуальной речевой практике и социуме наблюдается функциональная специализация языков (преимущественное употребление того или иного языка в зависимости от сферы общения, темы, собеседника, среды). Интерференция, которая происходит в результате их частичного

отождествления и смешения, проявляется в самых разнообразных формах (иногда на одном, иногда на обоих языках) и затрагивает любые уровни языка. Наибольший интерес, с нашей точки зрения, представляет лексикосемантическая интерференция, обусловленная как различной способностью контактирующих языков репрезентировать действительность (наличием лакун, различным семантическим объемом слов, различием системных связей), так и спецификой знаний о мире. Как звуки в речи иностранца искажаются под влиянием родного языка, так в его речи происходит искажение значений в ходе замещения моделей иностранного языка и культуры моделями родного. «Лексические вариации» возникающие в этом случае, отражают культурные различия и представляют собой бесценный инструмент изучения культуры и общества (Вежбицкая). В общем плане речь должна идти не только о «лексических вариациях». Это пласт знаний, находящийся на поверхности. Не в меньшей степени интерферирующие явления обусловлены спецификой ментального мира носителя двух языков, который формируется на пересечении концептуальных сфер двух этносов с их прошлым и настоящим опытом, материальной и духовной культурой, ценностными ориентирами, стереотипами мышления.

Обращаясь к проблеме структуры картины мира билингвов (двуязычных индивидов), сошлемся на подробный анализ, осуществленный Э.Д. Сулейменовой в рамках контрастивной лингвистики [Сулейменова 1996: 69-119]. Самыми существенными сторонами феномена двуязычия автор считает степень (уровень) владения вторым языком, а также характер существования двух языков в когнитивной системе билингва. Успешность акта коммуникации зависит от языковой компетенции, включающей прагматические и коммуникативные знания, а также внеязыковые знания, которые вряд ли возможно «четко разграничить на релевантные и нерелевантные». Причем важно и то, что использование знаний «имеет в данном случае не только глобальный, но и динамический характер» [Сулейменова 1996: 93]. Думается, успешность акта коммуникации проблематична для билингва не в большей степени, чем для монолингва, что обусловлено самой спецификой человеческого общения, связанного с так называемым «эффектом растворения». Что касается

представления о том, «на каком языке мыслит человек», то сама формулировка кажется нам некорректной, ибо формирование когнитивной системы происходит не только и не столько вербальными средствами. К тому же оно зависит от условий приобщения личности ко второму языку, связано с функциональной специализацией языков, обусловлено тем, на каком языке был репрезентирован и закреплен в сознании билингва данный «кусочек действительности».

Таким образом, структура картины мира билингва отличается от подобной структуры монолингва по следующим параметрам:

1. Когнитивная система билингва сформирована на базе двух языков. Поэтому в картине мира билингва в разной конфигурации, обусловленной индивидуальными особенностями двуязычия, представлена разница в организации лексики двух языков на уровне семемы, слова, семантической группы, значимостей, выраженная, в частности: в различном семантическом объеме слов (наличие-отсутствие тех или иных сем, семем); в различной функционально-стилистической характеристике; в разнице внутренней формы слов и словосочетаний; в наличии межъязыковых лакун, связанных с различным членением окружающего мира и разницей предметного содержания; в разнице парадигматических и синтагматических связей слов и т.д.

Кроме того, мы полагаем, что динамика языковых знаний в сознании билингва несколько отличается от подобных процессов в сознании монолингва: высока вероятность «взаимной» проницаемости лексики двух языков с частичной ассимиляцией своеобразен характер приобретения или утраты сем (в структуре слов одного языка под влиянием второго языка).

Разница внутренней формы слов и фразеологизмов обусловливает и специфику соотношения наивных картин мира двух народов, сохраняющих элементы прототипического (архетипического) сознания, с общей картиной мира.

2. В когнитивную систему включается и весь комплекс знаний о мире: «энциклопедические» знания, или

«внеязыковые» знания. В.И. Герасимов и В.В. Петров считают, что вопросы о составляющих базы знаний исследованы, в общем-то, достаточно полно. По их мнению, «в состав базы знаний входят, по меньшей мере, следующие компоненты:

1) языковые знания: а) знание языка – грамматики (с фонетикой и фонологией), дополненное знанием композициональной и лексической семантики; б) знания об употреблении языка; в) знание принципов речевого общения;

2) внеязыковые знания: а) о контексте и ситуации, знания об адресате (в том числе знание поставленных адресатом целей и планов, его представления о говорящем и об окружающей обстановке и т.д.); б) общефоновые знания (т.е. знания о мире) - знания о событиях, состояниях, действиях и процессах и т.д. [см.: Герасимов, Петров 1988: 11]. К общефоновым знаниям мы можем также причислить систему убеждений и ценностей (внутренние стандарты для восприятия и направления действий), «культурно обусловленные сценарии», т.е. все то, что входит в понятие «концептуального содержания».

Концептуальное содержание («фоновые» знания, «импликационал») в картине мира билингва представляет наибольший интерес с точки зрения контрастивного исследования, ибо в целостную картину мира билингва обязательно вплетаются общефоновые знания, несущие на себе национально-специфический отпечаток.

Таким образом, взаимодействие языковых знаний вызывает различные виды языковой интерференции, в том числе и лексико-семантическую взаимодействие внеязыковых знаний вызывает явление, аналогичное «лингвострановедческой интерференции» (Верещагин, Костомаров), которую в нашем случае уместно назвать «лингвокультурологической интерференцией» (термин В.Т. Клокова).

Думается, попытка контрастивного описания языкового и неязыкового знания (описания «вглубь») в рамках определенной концептосферы может быть рассмотрена как опыт частичной реализации идеи В. фон Гумбольдта, который считал энциклопедическое описание хотя и невероятно трудоемким, но, тем не менее, необходимым этапом в развитии языкознания [см.: Журинская и др. 1986: 36].

Контрастивное описание фрагментов двух национальных концептосфер, входящих в соприкосновение в процессе межкультурной коммуникации, во-первых, позволяет прогнозировать лексико-семантическую и лингвокультурологическую интерференцию в языковом сознании билингва; во-вторых, дает возможность выявить «свойства национального характера, вычитывая их из национально-специфического в соответствующих языках» [Вежбицкая 1996: 17]; в-третьих, может способствовать выявлению и объяснению некоторых этнических стереотипов, формирующихся в процессе межкультурных контактов.

1.2. «Когнитивные революции» в лингвистике и антропологическая парадигма изучения языка

Исходя из постулата, что каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации («концептуализации») мира, ученые единодушно пришли к выводу о том, что выражаемые в языке значения складываются в единую систему взглядов – своеобразную коллективную философию. По мнению В.А. Масловой, «возникает как бы «пространство значений» (в терминологии А.И. Леонтьева), т.е. закрепленные в языке знания о мире, куда непременно вплетается национально-культурный опыт конкретной языковой общности» [Маслова 1997: 49]. Подчеркнем еще раз: способность языка направлять специфику видения и понимания мира вовсе не означает, что человек в состоянии воспринимать и понимать только то, что ему «подсказывает» язык. Вспомним, что наличие-отсутствие цветообозначений в том или ином языке не является критерием оценки восприятия цветового спектра носителями этого языка. наличие лакун в языках может быть восполнено перифрастическими выражениями и т.д.

Заложенная еще в трудах ученых XVIII-XIX вв. идея связи культуры и языка получила целенаправленную разработку в виде антропологического подхода к изучению языка. Однако бурное развитие концепции антропоцентризма в лингвистичекой науке следует отнести ко второй половине XX века. Дж. Брунер говорит в связи с этим о двух когнитивных революциях в лингвистике. Первая когнитивная революция приходится на 50-е годы и связана с разработкой действующих моделей языка (попыткой создать систему автоматического перевода). Известно, что язык оказался принципиально менее регулируемой структурой, чем это представлялось ранее. По мнению Дж. Брунера, первая когнитивная революция закончилась своего рода бифуркацией. Причем, если одна линия развития науки о человеке способствовала созданию компьютерных моделей, то другая характеризует деятельность ученых, которые стремились интегрировать лингвистику и психологию с культурной антропологией и другими науками о человеке, что, собственно, и реализовалось в перспективе как вторая когнитивная революция (60-е годы XX века)

[см.: Фрумкина 1995: 100-103].

Вторая половина XX столетия характеризуется в языкознании тем, что ни один крупный лингвист не миновал вопроса об антропоцентризме в языке. Под антропоцентрическим принципом в современной лингвистике понимают позицию, впервые представленную в рамках этнолингвистики (антрополингвистики, этносемантики – Ф. Боас, Э. Сепир, Б. Уорф). Принцип социального антропоцентризма гласит, что основные функции языка как семиологической системы формируются в элементарном виде в непосредственном акте высказывания и общения двух людей – партнеров по диалогу. Термин антропоцентризм означает, что функции представляют собой в исходной точке отвлечение, абстракцию некоторых сторон или качеств человека как активного, познающего и преобразующего объективный мир субъекта [см.: Принципы описания 1976: 214-215]. Э. Бенвенист в своей концепции «человека в языке» воплощает, по словам Ю.С. Степанова, традицию европейского языкознания, в особенности отчетливую во французской и русской лингвистических школах. Известно, что антропологический принцип, не называя его таковым, на материале лексикологии утверждал в 40-х годах ХХ века академик Л.В. Щерба. Позиция, которую при описании имен артефактов (типа стол, чашка ) и имен природных объектов (яблоко, собака и др.) А.Вежбицкая называет «антропоцентрической», означает следующее: «Чтобы понимать значение слов, именующих продукты человеческой деятельности, следует прежде всего понять, для какой цели созданы соответствующие объекты, т.е. необходимо понять их функцию» (Вежбицкая).

Однако «антропоцентризм» Бенвениста и

«антропологический подход», представленный линией БоасСепир-Уорф, достаточно долго ждали своего воплощения на эмпирическом материале, т.к. в соответствии с установками XX века, который ценил в гуманитарных науках «строгость», отношение «внутренний мир человека - язык» закономерно оставалось за пределами того, что считалось доступным для подлинно научного подхода. Первым, кто воплотил на обширном материале идеи Гумбольдта и Бенвениста, стала А. Вежбицкая.

Итак, ориентация на переход от позитивного знания к глубинному, к постижению языка как антропологического феномена, стала основной чертой языкознания в последние десятилетия и заставила ученых заговорить об антропологической парадигме изучения языка , в рамках которого развиваются этнолингвистика, лингвокультурология и др.науки. При антропологическом подходе к изучению языка провозглашается принцип постижения языка в тесной связи с бытием человека. По мнению ученых, возможны и реализуются следующие пути развития науки на антропологических основаниях: 1-й путь. Рассматривается как подступ к антропологической парадигме: человек в теорию не вводится, но сам язык при этом гипостазируется, одушевляется, мифологизируется. 2-й путь. Предлагается рассматривать язык не «в самом себе», а как «часть человека». 3-й путь. Предмет исследования – человек, изучаемый в аспекте владения языком. 4-й путь. Язык интерпретируется как конструктивное свойство человека, а человек определяется как человек именно через посредство языка. Такой путь был определен

В. фон Гумбольдтом, который рассматривал разрабатываемую им лингвофилософскую концепцию языка в качестве ядра формирования теории человека в рамках философскопрактического человековедения. Раскрывая указанные выше варианты истолкования антропологической парадигмы изучения языка, В.И. Постовалова подчеркивает: «Изучение языка, по Гумбольдту, «не заключает в себе конечной цели, а вместе со всеми прочими областями служит высшей и общей цели совместных устремлений человеческого духа, цели познания человечеством самого себя и своего отношения ко всему видимому и скрытому вокруг себя» [Постовалова 1999: 29].

В противовес понятию «антропоцентризм» Ю.А. Сорокин вводит термин «антропофилия», аргументируя его предпочтительность следующим образом: «Любое «центрическое» отношение вольно или невольно пытается представить себя в качестве исходной точки отсчета, автономной и независимой от других центров и в силу этого конкурирующей с ними… Антропоцентрическое отношение – антипаритетно и рассудочно, утверждая себя доказательствами , а не эмпатией » [Сорокин 1999: 52]. Характеризуя любое «филическое» отношение как эмпатичное, ученый обращает внимание на любовно-бережное отношение «филического» к мельчайшим событиям и фактам не только человеческого, но и природного существования в целом. По Ю.А.Сорокину, антропофилическая позиция – констатация, а не приговор, понимающая эмпатия , а не хула или хвала. «В антропофилическом мире показывают , а не диктуют, сопоставляют , а не противопоставляют. В нем любые отдельности стремятся понять друг друга (или уразуметь причину своего непонимания)». Представляется, что эта позиция «аксиологической толерантности» весьма важна в контрастивном исследовании сферы языковой семантики в рамках межкультурной коммуникации, ибо способствует снятию (исходя непосредственно из языкового материала, недекларативным способом) различного рода стереотипов, ярлыков, навешанных на тот или иной «национальный характер» без учета всей совокупности факторов существования этноса.

В контексте сказанного нельзя не обратиться к исследованиям В. Айсмана [Eismann 1999], считающего, что понятие «национальный характер» – миф, конструкт, стереотип, созданный взглядом представителей другого этноса с иной концептуальной системой видения мира. Задача исследователя не в том, чтобы искать соответствия этим конструктам в реальности - она состоит в изучении причин, которые привели к конструированию тех или иных стереотипов.

1.3. Лингвокультурологический аспект изучения двуязычия

В рамках лингвистики антропологической ориентации на первый план выдвигается разработка таких дисциплин, как лингвогносеология (когнитология), лингвосоциология, лингвопсихология, лингвоэтнология, лингвопалеонтология, лингвокультурология.

По мнению В. Айсмана, «культурная лингвистика» в понимании американского лингвиста Г.Б. Пальмера (G.B. Palmer) соединяет разные традиции этнолингвистики с когнитивной лингвистикой, что «имеет явные точки соприкосновения с этнолингвистическими концепциями в России (Н.И. Толстой и его школа, М.М. Копыленко, <…> в области фразеологии В.Н. Телия и ее научный семинар)» [Eismann 1999: 44].

Об этом же, но применительно к изучению фразеологии, говорит и В.И. Постовалова: «Лингвокультурологический анализ <…> нуждается в дополнении его лингвокогнитивным и другими видами анализов в русле антропологической лингвистики» [Постовалова 1999: 32].

Изучение языка и культуры, форм взаимодействия этих систем, культурных конструктов, возникших в результате такого взаимодействия, а также того, как они влияют на коллективную культурную идентичность, осуществляется в рамках нескольких направлений, среди которых наиболее близкими по характеру исследований считаются этнолингвистическое, лингвокультурологическое, контрастивное направления. Ряд авторов (В.Н.Телия, В.И. Постовалова, Е.О. Опарина, Н.Г. Брагина, И.И. Сандомирская, Ю.А. Сорокин, В.А. Маслова и др.) разрабатывают проблемы лингвокультурологического анализа, в основном, применительно к фразеологии. Это обусловлено переводом исследования идиом в русло когнитивистики и культурологии в связи с новым взглядом на идиому, как на 1) языковой знак, передающий информацию; 2) знак, хранящий и воспроизводящий культурные установки народа, знак, вся семантика которого предстает в проблесках культуры.

Говоря словами М.Л. Ковшовой, «значение идиомы может быть представлено как информативный текст, различные смыслы которого проходят «сквозь фильтр ментальности» говорящего и слушающего, интерпретируются в пространстве социального и культурного знания, активизируемого субъектом в момент общения» [Ковшова 1999: 164].

Учитывая, что все вышесказанное с полным правом может быть отнесено и к слову, мы считаем возможным отвлечься от подобного деления языковых единиц на идиомы и слова и более подробно остановиться на основных принципах лингвокультурологического подхода к языку в целом.

Однако сначала несколько слов об этнолингвистическом направлении. Этнолингвистика, по данным Лингвистического энциклопедического словаря, - направление, «изучающее язык в его отношении к культуре, взаимодействие языковых, этнокультурных и этнопсихологических факторов в функционировании и эволюции языка» [ЛЭС 1990: 597]. Существует и более широкое понимание, при котором этнолингвистика рассматривается как «комплексная дисциплина, изучающая с помощью лингвистических методов «план содержания» культуры, народной психологии и мифологии независимо от способов их формального представления (слово, предмет, обряд и т.п.)». Зародившись как самостоятельное направление в недрах этнографии на рубеже ХIХ – ХХ вв., этнолингвистика получила широкое развитие в США сначала в собственно этнографическом, а с 1-й половины

Х1Х в. – в специальном, языковедческом плане (Боас, Сепир, Лэм, Сводеш, Хейл, Веглин и др.). Большое место в этнолингвистике занимает изучение проблем билингвизма и мультилингвизма в свете влияния европейских языков на индейские. В рамках этнолингвистики в 50-х годах ХХ в. возникает гипотеза Сепира-Уорфа, которая воплотила идеи неогумбольдтианства. В научную практику широко вводится также метод компонентного анализа, первоначально с целью исследования групп слов, отражающих социально-культурные особенности членения соответствующих областей внеязыковой действительности в различных языках. В 50-е–70-е гг. ХХ в. этнолингвистические проблемы семантики изучаются на основе экспериментально-психологических методов, а в 70-е–80-е гг. ХХ в. характеризуются изучением и реконструкцией духовной этнической культуры на основе данных языка (Берлин, Конклин, Матиот и др.). В 70-х – 80-х гг. ХХ в. более широкое понимание предмета и задач этнолингвистики способствовало оживлению исследований в области фольклористики. И если самые первые российские исследования в области этнолингвистики связаны с именами Ф.И. Буслаева, Д.К.Зеленина, А.Н. Афанасьева, А.А.Шахматова, А.А. Потебни и др., то указанное выше направление активно разрабатывается в трудах Н.И. Толстого и его последователей.

Этнолингвистическая ориентация исследования, связываемая в России, в основном, с именами В.В. Иванова и В.Н. Топорова, Н.И. Толстого и его последователей, а в Казахстане – М.М. Копыленко, А.Т. Кайдарова и др., направлена преимущественно на исторически реконструктивный план выявления культурных пластов. И хотя направление этнолингвистики, связываемое с именем А.Т. Кайдарова, ориентировано на изучение синхронного состояния языка, это, однако, не исключает обращения к диахронии, к эпосу и к другим фольклорным источникам с максимальным использованием этимологического анализа М.М.Копыленко использует также термин этнокультуроведение , который обозначает прикладную область этнолингвистики.

Лингвокультурологический анализ направлен на изучение способности языковых знаков (в том числе лексикофразеологических единиц) отображать современное культурное самосознание народа, рассматриваемое как «остов» его ментальности.

Основная цель контрастивного направления – извлечение этнической специфики на фоне «наивной» картины мира. «Контрастивные исследования <…> имеют дело с описанием по преимуществу «скрытых» в наивной картине мира следов взаимодействия языка и культуры, а этнолингвистическое и лингвокультурологическое направления стремятся раскрыть средства и способы проникновения «языка» культуры в <…> знаки естественного языка и формы презентации ими культурно значимой информации» [Телия 1999: 15].

Основные методологические установки лингвокультурологического анализа, метаязыковые средства переплетены с методами этнолингвистики, предшествовавшей и по времени становления, и временному срезу исследуемого материала лингвокультурологии. Поэтому В.Н. Телия считает необходимым очертить разницу между этими научных дисциплинами.

В центре интересов лингвокультурологии – исследование и описание взаимодействия языка и культуры современного культурно-национального самосознания и его знаковой презентации. Этнолингвистика реконструирует по данным языка отражение в языке культурных, этнопсихологических и других представлений в их диахроническом движении. Результаты контрастивного описания проливают свет на этническую логику, запечатленную в «наивных» картинах мира.

Однако и этнолингвистические, и контрастивные исследования выступают в качестве своеобразного фундамента для лингвокультурологии. «Это связано с исторической природой как культуры, так и языка: окультуренное мировидение, отображенное в языковых знаках, как правило, запечатлевается в их внутренней форме, <…> оно межпоколенно транслируется ими, донося до современности те коллективные представления, которые складывались в процессах культурного освоения мира этносом.»

[Телия 1996: 16].

По определению В.В. Воробьева, лингвокультурология – «комплексная научная дисциплина синтезирующего типа, изучающая взаимосвязь и взаимодействие культуры и языка в его функционировании и отражающая этот процесс как целостную структуру единиц в единстве их языкового и внеязыкового (культурного) содержания при помощи системных методов и с ориентацией на современные приоритеты и культурные установления (систем норм и общественных ценностей)» [Воробьев 1999: 125-126].

Приоритетные позиции лингвокультурологического анализа обозначены Н.Г. Брагиной: общий культурный компонент может прослеживаться на материале разных языков; при лингвокультурологическом подходе разделение на живые и мертвые метафоры – условность; оппозиция синхронное - диахронное сменяется идеей панхронии , т.к. взгляд на культуру ретроспективен, аналогичен припоминанию. «При лингвокультурологическом подходе к языку доминируют идеи культурной трансляции (культурные знания, установки транслируются из поколение в поколение), коллективной культурной воспроизводимости (культурные знания, установки воспроизводятся объектом речи/языка, иногда помимо его воли) и трансформации (культурные знания, установки могут заимствоваться другим типом дискурса и подвергаться модификации)»; культурное в языке имеет самостоятельное существование, форма интерпретации – культурный комментарий. «Если считать, что в языке воплощены культурные конструкты, установки, которые были сформированы в разных типах дискурса, то задачей культурного комментария в широком смысле слова является интерпретация отношений Язык ↔ Дискурс»; лингвокультурологический анализ не совпадает с этимологическим. Его задача – «не установление происхождения языковой единицы, но попытка определить условия формирования культурного конструкта» [Брагина 1999: 132].

Итак, лингвокультурология как наука, ее предмет, объект, задачи определяются, в целом, следующим образом:

- «Лингвокультурология – это наука, возникшая на стыке лингвистики и культурологии и исследующая проявления культуры народа, которые отразились и закрепились в языке» [Маслова 2001:28].

Объектом лингвокультурологии является исследование взаимодействия языка - транслятора культурной информации и культуры – исторической памяти народа.

Предмет исследования – «единицы языка, которые приобрели символическое, эталонное, образно-метафорическое значение в культуре и которые обобщают результаты собственно человеческого сознания – архетипического и прототипического, зафиксированного в мифах, легендах, ритуалах, обрядах, фольклорных и религиозных дискурсах и т.д.» [Маслова 1997: 11].

Задача лингвокультурологии заключается в экспликации культурной значимости языковой единицы (т.е. «культурных знаний») «на основе соотнесения прототипной ситуации фразеологизма или другой языковой единицы, его символьного прочтения с теми «кодами» культуры, которые известны или могут быть предложены носителю языка лингвистом. Культурные знания – это часть культурно-языковой компетенции говорящего на данном языке».

В.А. Маслова считает, что, вопреки определению, которое В.Н. Телия дает объекту лингвокультурологии («исследование и описание синхронно действующих средств и способов взаимодействия языка и культуры»), исследователь вправе видеть объект не только в синхронном взаимодействии языка и культуры. При этом она апеллирует к «кумулятивной» функции языка. Информация может быть имплицитной для современного носителя языка, но она работает на уровне подсознания, - доказывает свою точку зрения В.А.Маслова. Однако это и входит в «культурную компетенцию» говорящего, и мы не видим здесь противоречия. Другое дело, что в целях экспликации необходимой информации исследователю приходится обращаться к диахронному срезу, знаниям исторического характера.

Итак, разработка адекватных культурно-языковым механизмам методов привела, по мнению В.Н. Телия, к необходимости решения следующих задач: «(1) выявить все способы проявления культурно маркированных сигналов в составе фразеологических (=языковых – Н.Ж.) знаков и установить их соотношение с тем или иным кодом культуры и его «языком» ; (2) уточнить на этой основе понятие культурной коннотации , содержанием которой является результат интерпретации в соответствии с культурно-языковой компетенцией носителей языка тех или иных составляющих знаков языка со знаками «языка» культуры; (3) разработать типологию культурных коннотаций по крайней мере по трем основаниям: (а) по лексико-синтаксическим способам ее выражения в означающем знака, (б) по данным концептуального содержания языкового знака – денотативного и сигнификативного аспектов его означаемого, в том числе – содержания имплицитного, косвенно проявляющегося в процессах употребления знака, (в) по когнитивному характеру той интерпретации, которая соотносит в процессах культурной референции значение языкового знака с кодом культуры» [Телия 1999: 17]. Кроме того, В.Н.Телия подчеркивает необходимость уточнения тех методологических предпосылок , на основе которых может быть разработан метаязык лингвокультурологического анализа. Концептуальное содержание этого метаязыка должно обеспечить возможность оперировать данными взаимодействия двух разных предметных областей – культуры и естественного языка на единой методологической основе.

Обратимся к базовым терминам лингвокультурологии, уточненным В.Н. Телия и Е.А. Брагиной (культура, установки культуры, культурная интерпретация, культурная референция, культурно-языковая компетенция, культурная коннотация, устойчивость, коллективная культурно-языковая память, материал, текст культуры, тезаурус культуры, код культуры, симболарий культуры).

Для решения задач лингвокультурологии В.Н. Телия предлагает редуцировать само понятие культура с учетом диапазона взаимодействия культуры и естественного языка. Цель редукции – не упрощение понятия, а выделение таких свойств, которые существенны для проявления феномена культуры в лингвокультурологическом анализе.

Культура, по Телия, «это та часть картины мира, которая отображается самосознанием человека, исторически видоизменяющегося в процессах личностной или групповой рефлексии над ценностно значимыми условиями природного, социального и духовного бытия человека. Из этого следует, что культура – это особый тип знания, отражающий сведения о рефлексивном самопознании человека в процессах его жизненных практик» [Телия 1999: 18]. Являясь частью картины мира, культура «представляет собой сложное, многоуровневое образование», которое «вбирает в себя и сознаваемые, и неосознаваемые пласты познания», в том числе – «и глубинные пласты мифологического и коллективного бессознательного в духе К.Юнга». Г.В.Елизарова, устанавливая культурный компонент значения на лексическом уровне, считает наиболее продуктивным такое понимание культуры, которое сближает ее с языком, и рассматривает сущность культуры в триединстве ее функций как социального явления знаковой природы, имеющего отражение в когнитивных структурах индивида. «Культурные значения, с одной стороны, кристаллизуются в ходе социальной практики, а с другой – отражаются в ментальной реальности носителями культуры и обусловливают интерпретацию индивидами окружающей действительности. Они могут носить индексальный характер, не отражая напрямую систему ценностей, но отсылая к ее компонентам. Подобно языковому знаку, культурно значимое событие, явление, факт и т.д. можно представить в виде единства формы и содержания. Содержательной стороной, собственно культурным значением являются убеждения, понимаемые как истинные пропозиции (их истинность никак не связана с логикой или эмпирическими соображениями, они являются истинными в силу того, что принимаются всеми носителями культуры) и ценности, понимаемые как внутренние стандарты для восприятия и направления действий. Убеждения и ценности представляют собой точки отсчета и определяют все остальное поведение» [Елизарова 2000: 57-58].

Ценностные ориентации конкретной культуры могут включать отношение к природе; времени; пространству; деятельности; характеру общения; природе и принципам аргументации; личности и ее сути; соперничеству; власти и ее взаимоотношениям с личностью; природе человека.

Основным стержнем культуры, организующим ее в особую часть картины мира, по Телия, является «совокупность ее установок , т.е. ментальных образцов, играющих роль «прескрипций для социальных и духовных жизненных практик». Эти установки – продукт непрестанного процесса осознания человеком себя как личности в «Я-Ты-Он» соотношении, всегда представляющем собой, по мнению П. Сорокина, «значимое взаимодействие двух или более индивидов».

«Установки культуры , обретая ту или иную знаковую форму, образуют (если воспользоваться метафорой

Э. Кассирера) «символическую вселенную, в которой человек и осуществляет свою жизнедеятельность». Благодаря означиванию эти установки воспроизводятся и транслируются из поколения в поколение, создавая предпосылки для традиционной их преемственности в самосознании социума. Однако постоянно расшатывающие их воспроизводимость индивидуальные или групповые предпочтения, т.е. отбор тех или иных установок и «отвержение» других, возникающие в различного рода жизненных практиках, придают культуре динамичность (заметим, что от характера установок, преобладающих в лингвокультурном сообществе, зависят спады и подъемы культуры). Динамичность культуры проявляется как в диахроническом ее движении, так и в синхронно действующих в ней процессах» [Телия 1999: 18-19].

Социокультурная динамика прослеживается от тотемистических форм культурного самосознания до современных форм осознаваемого и бессознательного его проявления. Культурные установки дают основание рассматривать культуру как особый «язык», знаковое содержание которого отражается в совокупности ее кодов , представленных в тезаурусах разнообразных текстов . Носители языка обладают в различной степени рефлексивной способностью к культурной референции , в основе которой – соотнесение языковых фрагментов текстов естественного языка с «языком» культуры.

Культурно-языковая компетенция характеризуется степенью владения субъектами культуры и языка «интертекстуального «опознавания» в языковых сущностях культурно значимых для них установок». Культурно-языковая компетенция предопределяет глубину когнитивной по своей сути процедуры культурных интерпретаций языковых сущностей. Содержание культурной коннотации , которая выступает как связующее звено между значением единиц языка и «языка» культуры, является результатом интерпретативной рефлексии [Телия 1996, 1999]. Устойчивость – категория языка, связанная с воспроизводимостью и коллективной памятью. Коллективная культурно-языковая память определяется тем, что культурная информация большей частью существует в латентном

/непроявленном/ состоянии, а лингвокультурологический анализ схож с припоминанием (выявляется, припоминается фон, контекст и т.д.). Материал . Исходя из объекта анализа – класса устойчивых сочетаний и, в целом, фразеологических единиц разного типа, Е.Г. Брагина считает объектом лингвокультурологического анализа часть культурного лексикона, состоящую из словосочетаний, образованных именами абстрактной семантики, обозначающими мир человека: его чувства, мысли, межличностные отношения и т.д.

Выше отмечалось, что разработка общего как для языка, так и для культуры метаязыка, по мнению ученых, одна из насущных и одновременно сложнейших проблем лингвокультурологии. В.М.Телия предлагает с учетом широко известных работ, посвященных рассмотрению культуры в семиотическом аспекте (Барт, Лотман, Степанов), определить содержание важнейших метаязыковых понятий:

- текст культуры – любого вида знаковое пространство, во временных рамках которого имеет место культурно маркированная деятельность, которая ориентирована на характерные для нее идеологемы, играющие роль установок этой деятельности, и такие же характерные способы их выражения, придающие этой деятельности структурообразующие и смыслообразующие свойства (ритуал, миф, религия, фольклор, романтизм и т.п., а также социальные формации обустройства жизни и под.)

- тезаурус культуры таксономическое представление концептуального содержания текста. В тезаурусной форме выявляются характерные для него сферы концептуализации, а также средства и способы означивания концептов. Вычлененный из текстов тезаурус культуры – база для выделения ее категорий и соотносимых с ними знаковых форм их презентации, которые представляют собой «константы культуры» (или их устойчивые комбинации)

- код культуры таксономический субстрат ее текстов культуры. Он представляет собой ту или иную совокупность окультуренных представлений о картине мира некоторого социума (о природных объектах, артефактах, явлениях, выделяемых в ней действиях и событиях, ментофактах и присущих этим сущностям их пространственновременных или качественно-количественных измерений - вещный или акциональный код ритуальных форм поведения, космологический или зоологический, в частности звериный, код мифа, код христианства, код «идеологем» романтизма или соцреализма и т.п.). «Кумулятивно-преемственная природа сознания» хранит в коллективной памяти эти коды и смысл образующих их таксонов

- симболарий культуры «совокупность знаков, означающими которых служат (или изначально служили) таксоны того или иного ее кода, а означаемые обладают «культурной семантикой». Речь идет о таких фактах, когда таксоны какого-либо кода культуры обретают функцию культурных знаков и тем самым подключаются к сфере духовного и человеческого как особый язык и симболарий». Таксоны могут быть не только «вещными», но и представлять собой ментофакты (типа «душа», «совесть» и под.).

Итак, «язык» культуры – это разноуровневая знаковая система, образуемая ее текстами, их тезаурусами, кодами и симболарием.

Таким образом, целью лингвокультурологии является «выявление «повседневной» культурноязыковой компетенции субъектов лингвокультурологического сообщества на основе описания культурных коннотаций, соотносимых с концептуальным содержанием языковых знаков различных типов и воспроизводимых вместе с ними в процессах употребления языка и тем самым несущих сведения о совокупной идентичности культурно-языкового самосознания как части общекультурного менталитета социума »

[Телия 1999: 24].

Внимание лингвистов, а также исследователей в области лингвострановедения традиционно привлекали слова, обозначающие реалии, уникальные для исследуемой культуры.

Если дать определения культуры через ее составляющие, то в нее, как минимум, включаются три категории элементов: 1) артефакты (материальная культура); 2) все понятия, в том числе система верований, ценностей, этических представлений (духовная культура); 3) модели, нормы поведения, что можно рассматривать как реализацию категорий, понятий (социальная культура) (Елизарова).

Наиболее изученной является та часть картины мира народов, которая связана с материальной культурой (цветовая гамма, родственные отношения и др.). Далее по степени изученности, по словам Г.В. Елизаровой, «находится взаимообусловленность языковых и логических структур, структур мысли <…> Гораздо менее исследовано отражение <… > той части духовной культуры, которая связана с системой верований, ценностей и отношений, т.е. с социальной сущностью человека» [Елизарова 1998: 26]. Ценности в рамках культуры представляют собой свод правил, который позволяет избежать конфликтов в социуме. Они являются производными от определенных философских постулатов, заложенных в конкретной культуре, информируют носителя языка о том, что является хорошим/плохим, верным/неверным, положительным/отрицательным, соответствующим/ неуместным и т.д. Важность этой сферы обусловлена тем, что во всех высказываниях, даже касающихся обыденных ситуаций, имманентно содержится ориентация на определенную систему ценностей. Именно в этой области, в отличие от собственно материальной культуры, по мнению Г.В. Елизаровой, чаще всего возникают расхождения в восприятии высказываний.

Таким образом, то, что приложимо к материальной культуре, социальным ритуалам и институтам, в равной степени приложимо и к человеческим ценностям, идеям, отношениям, способу мышления о мире и собственной жизни в нем (Вежбицкая). Как материальные феномены (чаепитие в России, «Макдональдс» в США) способны отсылать к культурным ценностям (гостеприимству в России, экономии времени в США), так и «обычные» слова, лексика бытовой и абстрактной семантики способны отсылать к уникальным ценностям собственной культуры.

Поэтому раскрытие специфического культурного компонента в частотных словах, совпадающих на поверхности в своих лексических значениях, особенно важно. Социальная сфера, как и все остальные, заложена в памяти человека в виде фреймов, сценариев, с которыми знакомы в той или иной степени все члены социума. Именно фреймы обеспечивают репрезентацию социальных ситуаций в виде когнитивных моделей, влияющих на поведение личности, в том числе и речевое. Очевидно, это имел ввиду и В. Айсман, когда утверждал на основе анализа немецких текстов XVI-XVIII вв., что немецкие путешественники вносили в свои тексты просто «кусочки русской языковой действительности, а не концептуальной системы, потому что русские обороты понимались на фоне немецкого текста в немецком «окружении», значит, адаптировались к немецкой концептуальной системе и, таким образом, нередко даже служили укоренению предрассудка о русских» [Eismann 1999: 44].

Вышеизложенное позволяет согласиться с постулатом Н.Г. Брагиной о том, что «современные методы лингвистических исследований: когнитивная лингвистика, фреймовая семантика, логический анализ языка, а также семиотика, психоанализ, постмодернизм – создают интереснейшее поле, в котором собственно и формируются принципы лингвокультурологического анализа» [Брагина 1999: 137].

Билингвизм, как продукт межкультурных коммуникаций, прямо или косвенно является объектом контрастивных описаний. Рассматривая проблему соотношения контрастивной лингвистики и теории языковых контактов, Э.Д. Сулейменова касается и вопроса о взаимодействии культуры при двуязычии: «Совершенно очевидно, что речевое поведение регулируется в значительной степени национально-культурными традициями, поэтому в речевом поведении билингва на втором языке могут возникнуть ошибки, связанные <…> с интерферирующим влиянием родной культуры» [Сулейменова 1996: 48]. Э.Д.Сулейменова предлагает изучать различия в лингвокультурных ареалах в рамках контрастивной этнолингвистики .

Учитывая материал, представленный ранее, мы предлагаем обратиться к контрастивному исследованию в рамках лингвокультурологии, условно обозначив его как контрастивную лингвокультурологию .

Уточним наше понимание предложенного терминологического обозначения. Этнолингвистическое, лингвокультурологическое и контрастивное направления в исследовании взаимодействия двух разных предметных областей – языка и культуры – разнятся по целям и задачам, поскольку, как уже указывалось, «в центре внимания этих направлений разные временные (диахронические и синхронные) или культурно-ареальные срезы изучения» [Телия 1999: 13-14]. Эти три направления, их взаимосвязь и взаимозависимость рассматриваются В.Н. Телия применительно к изучению фразеологизмов. Результаты контрастивного описания фразеологизмов ценны в том плане, что проливают свет на этническую логику, которая определяет различия «наивных» картин мира.

Мы же в рамках контрастивной лингвокультурологии исследуем «синхронно действующие средства и способы взаимодействия языка и культуры» (Телия) двух языков, вступивших в культурно-языковой контакт, на материале лексических единиц, фразеологии, афористики. Таким образом, контрастивная лингвокультурология интегрирует основные методологические установки всех трех направлений. Такой подход позволяет подойти к характеристике картины мира билингва в более широких пределах, как целостному явлению, включающему языковые и неязыковые знания [см. в связи с этим: Сулейменова 1996: 45].

Контрастивный лингвокультурологический анализ может быть осуществлен с учетом принципов когнитивнокультурологического исследования. Наиболее оптимальным решением проблемы лингвокультурологического анализа картины мира билингвов нам кажется обращение к выдвинутой учеными идее концепта (А. Вежбицкая, Ю.С. Степанов и др.) и концептосферы (С.Д. Лихачев).

1.4. Концептосфера: культурно-языковой феномен, воплощающий когнитивный опыт народа

Термин концептосфера весьма важен для контрастивного исследования, т.к. главным объектом анализа мы избираем фрагменты национальных концептосфер, в различной степени представленные в картине мира билингва. Поэтому остановимся на содержании данного термина более подробно. Д.С. Лихачев ввел термин концептосфера по аналогии с терминами В.И. Вернадского «ноосфера», «биосфера». Слова, значения слов, концепты этих значений существуют не сами по себе, а в определенной человеческой «идеосфере».

Уместно привести в связи с этим мнение Е.Ф. Тарасова о том, что язык как таковой не в состоянии транслировать, хранить знания – «знания и в целом все человеческие сущностные силы могут хранить только сами люди»

[Тарасов 1999:37]. Концепты возникают в сознании человека не только как «алгебраическое» выражение значения, но и как отклик на целостный (поэтический, научный, социальный, исторический и пр.) опыт человека. Концепт всегда оставляет возможности для сотворчества, домысливания,

«дофантазирования». Концептосфера , по Лихачеву, это все потенции в совокупности, «открываемые в словарном запасе отдельного человека, как и всего языка в целом » [Лихачев 1993: 5]. Концептосфера национального языка тесно связана с культурой нации, соотносится со всем историческим опытом нации и религией. Индивидуальные концептосферы посвоему связаны с концептосферой семьи, социального коллектива (например, по профессиональной принадлежности) и т.д. Так как концептосфера языка – в сущности, концептосфера культуры, то «национальный язык – это не только средство общения, знаковая система для передачи сообщений. Национальный язык в потенции – как бы «заместитель» <…> культуры». Определяя богатство русского языка, Д.С. Лихачев указывает на четыре уровня: 1) уровень словарного запаса; 2) уровень «богатства значений, нюансов значений, разнообразия словоупотребления и пр.»; 3) уровень отдельных концептов; 4) уровень концептосфер – и считает, что главное богатство словаря русского языка лежит на уровне концептов и концептосферы. Концептуальная сфера, в которой живет любой национальный язык, характеризуется за редким исключением тенденцией к постоянному обогащению.

Итак, по Лихачеву, любой человек является концептоносителем, умеет расшифровывать концепт в зависимости от контекста, культурного опыта, т.е. его речевая деятельность определяется концептосферой. Процесс понимания/непонимания в коммуникативном акте свидетельствует, таким образом, о том, насколько концептосферы участников общения совпадают. В связи с этим для нас важен тезис Е.С. Бунеевой о том, что «подобное наблюдение может проводиться как в рамках одного языка, так и в рамках кросс-культурного наблюдения и анализа»

[Бунеева 1996: 36].

Мысль Д.С. Лихачева о том, что концепт «скрывает за собой, позади себя всю сложность и все обилие словарного смысла» перекликается со словами Е.Д. Поливанова: «Если бы все, что мы желаем высказать, заключалось в формальных значениях употребленных нами слов, то нужно было бы употреблять для высказывания каждой отдельной мысли гораздо больше слов, чем это делается в действительности. Мы говорим только намеками; раз они вызывают в слушателе нужную нам мысль, цель достигается; и говорить иначе было бы безрассудной расточительностью» [Поливанов 1968: 296]. По-видимому, именно в этом смысле в коммуникативной семантике употребляется и термин «резонансная мысль» (Солнцев, Стернин): значение «лишь активизирует в сознании слушающего его собственные семантические ресурсы»

[Стернин 1985: 101].

Индивидуальный культурный опыт, запас знаний и навыков, круг ассоциаций и т.д., иными словами, весь когнитивный опыт человека входит, по Д.С.Лихачеву, в его концептосферу. «Чем меньше культурный опыт человека, тем беднее не только его язык, но и «концептосфера» его словарного запаса <…>. Имеет значение не только широкая осведомленность и богатство эмоционального опыта, но и способность быстро извлекать ассоциации из запаса этого опыта и осведомленности» [Лихачев 1993: 5]. Ученый подчеркивает, что концепты скрывают за собой всю сложность и обилие словарного смысла, облегчая общение с помощью языка, как алгебра облегчает арифметические действия. Представляется, что термин концептосфера наиболее удачен для обозначения языка в его кумулятивной функции именно в рамках общенародной (национальной) картины мира. Поэтому мы считаем целесообразным употреблять термин концептосфера в этом смысле (концептосфера русского, казахского языка и т.д.). Что касается концептосферы индивидуальной, то в целях удобства мы будем пользоваться термином картина мира (личности, индивида, человека, билингва и т.д.).

В картине мира билингва с учетом всех факторов его формирования как языковой личности представлены в причудливой конфигурации две концептосферы. Характер языковой деятельности билингва зависит от степени его погруженности в ту или иную концептосферу, определяясь не только богатством лексикона (на том и другом языке), но и глубиной познаний в области концептуального мира.

Интересно в связи с этим замечание Д.С. Лихачева по поводу признания И. Бродского о невозможности перейти на английский язык в поэзии: «Английский более удобен для науки, техники, математики, физики, прост для компьютеров, но, несмотря на богатый опыт в поэзии, труден для нее – во всяком случае, труднее русского». Ученый комментирует слова поэта следующим образом: «Поэты, начавшие писать на русском, больше всего благодаря богатству своей концептосферы, приспособленному для поэзии своими потенциальными возможностями, не могут перейти на другой язык» [Лихачев 1993: 7]. Признавая в целом справедливость суждения по поводу русской поэзии, мы все же считаем, что проблема перехода на другой язык в поэтическом творчестве здесь связана, скорее, со спецификой картины мира (концептосферы) самого поэта, сформировавшегося в лоне русской поэтической традиции, культуры, а не потенциальными возможностями, характером поэзии английской (т.е. определяется степенью погруженности языковой личности в национальную концептосферу).

Концептосфере, концепту и методу концептуального анализа посвящены труды Д.С. Лихачева, Н.Д. Арутюновой, Ю.С. Степанова, Р.М. Фрумкиной, И.А. Мельчука и целого ряда других ученых.

1.5. Концепт как единица концептосферы

Термин концепт еще в 1974 году воспринимался в отечественной лингвистике как инородный. Активно используемый в последнее время в зарубежной лингвистике (Шенк, Чейф, Рассел, Карнап, Патнем), концепт сначала считался эквивалентом термина понятие .

В «Кратком словаре по логике» концепт (от лат. conceptus – понятие) определяется как «содержание понятия, то же, что и смысл». Далее говорится, что «в семантической концепции

Р. Карнапа между языковыми выражениями и соответствующими им денотатами, т.е. реальными предметами, имеются еще некоторые абстрактные объекты – концепты» [Горский и др. 1991: 80]. Философское учение концептуализма утверждает, что понятия «воспроизводят объединяемые в человеческом уме сходные признаки единичных вещей <…> в единичных предметах существует нечто общее, на основе чего возникает концепт, выраженный словом» [Философский энцикл... 1983: 279]. В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» термин концепт дается в скобках как вариант термина понятие : «понятие (концепт ) – явление того же порядка, что и значение слова, но рассматриваемое несколько в иной системе связей; значение – в системе языка, понятие – в системе логических отношений и форм, исследуемых как в языкознании, так и в логике» [ЛЭС 1990: 384].

Примечание, что термину концепт придается новый статус, впервые было дано в работе Н.Д. Арутюновой, в которой уточняется, что термин наполнился новым смыслом за счет взаимодействия лингвистики с философией и психологией. Использование термина концепт вначале, по словам Фрумкиной, «было связано с расширением предметного поля лингвистики за счет ее взаимодействия с философией. Далее наполнение термина определилось не столько расширением в сторону психологии, сколько сдвигом ценностных ориентаций» [Фрумкина 1995: 89].

Как уже отмечалось ранее, первый современный автор, не только заявивший о принципиально новой позиции в изучении языка, но и воплотивший антропоцентрический подход в русле идей В. Гумбольдта, Э. Бенвениста, Э. Сепира, Б.Л. Уорфа на эмпирическом материале посредством конструирования нового объекта анализа–концептов – это польская исследовательница Анна Вежбицкая.

С возрастанием интереса современной лингвистики к проблеме «человек в языке» интерпретация термина концепт стала «ориентироваться на смысл, который существует в человеке и для человека, на интер- и интрапсихические процессы, на означивание и коммуникацию»

[Фрумкина 1995: 89]. Так как действительность дана нам, по Вежбицкой, «в мышлении через язык», то за одним и тем же словом в психике разных людей стоят разные ментальные сущности – концепты. Исследовать их представляется возможным только апеллируя к нескольким наукам – языкознанию, культурологии, психологии, философии. Если быть точнее – выработав новый метод анализа ментальных образований, выражаемых словами.

Обратимся к определениям, данным в рамках когнитивной лингвистики и проясняющим новые аспекты употребления термина концепт:

- «это объект из мира «Идеальный», имеющий имя и отображающий определенные культурно-обусловленные представления человека о мире «Действительность». Сама же действительность … дана нам в мышлении (но не восприятии) именно через язык, а не непосредственно (А.Вежбицкая);

- «концепт – это целостное образование, способное пополняться, изменяться и отражать человеческий опыт; концепт имеет логично образованную динамичную структуру, состоящую из исходно-базисного элемента и связанных с ним через прототипическое значение производных элементов» (Н.К. Рябцева);

- «концепт есть мысленное образование, которое замещает нам в процессе мысли неопределенное множество предметов одного и того же рода… Он может быть заместителем некоторых сторон предмета или реальных действий, как, например, концепт «справедливость». Наконец, он может быть заместителем разного рода хотя бы и весьма точных, но чисто мысленных функций. Таковы, например, математические концепты» (С.А. Аскольдов);

- «… я полагаю, что концепт существует не для самого слова, а, во-первых, для каждого основного (словарного) значения слова отдельно и, во-вторых, предлагаю считать концепт своего рода «алгебраическим» выражением значения («алгебраическим выражением» или «алгебраическим обозначением»), которым мы оперируем в своей письменной и устной речи… Концепт не непосредственно возникает из значения слова, а является результатом столкновения словарного значения слова с личным и народным опытом человека» (Д.С. Лихачев);

- концепт – «знание об обозначаемом во всех его

связях и отношениях» (В.Н. Телия);

- «концепты <…> позволяют хранить знания о мире и оказываются строительными элементами концептуальной системы, способствуя обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные выработанные обществом категории и классы»

(Е.С. Кубрякова);

- «концепт – основная ячейка культуры в ментальном мире человека. Концепт и понятие – термины разных наук: второе употребляется главным образом в логике и философии, тогда как первое, концепт, является термином в одной отрасли логики – в математической логике, а в последнее время закрепилось также в науке о культуре, в культурологии… Концепт – это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека» (Ю.С. Степанов);

- «концепт <…> дискретная, содержательная единица коллективного сознания, отражающая предмет реального или идеального мира, хранимая в национальной памяти носителей языка в вербально обозначенном виде» (А.П. Бабушкин).

Приведенные выше определения термина концепт свидетельствуют о существовании психологического и культурно-лингвистического аспектов его понимания. При психологическом определении концепт трактуется как некое мысленное образование, имеющее заместительную функцию (Аскольдов). На первое место выступают при этом субъективнозначимые характеристики концепта в сознании участников общения, сводимые, как правило, к разным образам, которые являются устоявшимися и типичными для социальных отношений формами индивидуальной и групповой жизни и деятельности людей. При этом существенная особенность этой способности концептов, по Аскольдову, состоит в том, что она основывается иногда на потенции к замещению, причем, возможно, слабо ощутимой, но действенной, без которой не может состояться общение.

При культурно-лингвистическом понимании концепта термин концепт трактуется как многомерное образование, включающее, в частности, образные, понятийно-

дефиниционные, нормативно-оценочные характеристики. Это деятельностная сфера, включающая в себя понятийные сферы, которые контролируются, осознаются. Это такие сгустки поведения, которые значимы и составляют ценностную сферу того или иного общества и которые определяются с помощью языка [Бунеева 1996: 36].

Д.С. Лихачев в свое понимание концепта вкладывает следующий смысл: концепт существует для каждого словарного значения слова и, кроме того, является своего рода «алгебраическим» выражением значения, ибо «охватить значение во всей его сложности» человек просто не успевает, либо не может, либо в зависимости от опыта, образования и др. субъективных факторов, по-своему интерпретирует его. Важно подчеркнуть следующую мысль ученого: «Концепт не непосредственно возникает из значения слова, а является результатом столкновения словарного значения слова с личным и народным опытом человека . <…> Потенции концепта тем шире и богаче, чем шире и богаче культурный опыт человека» [Лихачев 1993: 4]. Концепт (его содержание) определяется возможностями, вызванными его «заместительной функцией», и ограничивается контекстом.

Во избежание путаницы при определении концепта с точки зрения логического, психологического или культурнолингвистического его понимания Е.С.Бунеева считает правомерным «последний именовать «концептуалом» в силу сложности, неоднородности и многомерности этого понятия, в силу того, что это не слово, обобщающее некоторое количество предметов и явлений действительности, являющееся содержанием понятия с точки зрения логики; это и не заместитель неопределенного множества предметов одного и того же рода; это сложное социопсихологическое образование, «культурологическое поле» (термин Н.Н. Трошиной).

Содержание терминов концепт (или концептуал) и концептосфера дает право отнести их к разряду базовых терминов лингвокультурологии , которая, как отмечалось ранее, формируется в поле, создаваемом когнитивными науками.

В исследованиях, посвященных концептуальному анализу, мы сталкиваемся с рядом других терминов, требующих уточнения. Так, А. Вежбицкая, акцентируя внимание на специфике семантического описания, считает, что смысл слова подлежит описанию в качестве психического феномена. Отсюда концепт-максимум – это полное владение смыслом слова, присущее рядовому носителю языка; концепт-минимум – это неполное владение смыслом, которое, однако, не должно быть ниже некоторой границы. А.П. Бабушкин, рассматривая типологии структур представления знаний в лексической системе, справедливо считает, что «концепты не являются однородными сущностями, поскольку гетерогенны сами фрагменты действительности», отражаемые в языковом сознании [Бабушкин 1999: 39]. Ученый предлагает способ обнаружения концептов посредством лингвистического подхода к их описанию и различает концепты–мыслительные картинки, концепты-схемы, концепты-фреймы , концепты-инсайты и концепты-сценарии в качестве «видовых ветвлений» родового термина концепт . Подробно характеризуя содержание термина пресуппозиция , ученый очерчивает границу между понятиями концепт и пресуппозиция : «пресуппозиция – это утилизация и функционирование концептуальной информации в дискурсе, манипуляция, игра с подразумеваемыми концептами» [Бабушкин 1999: 41]. По А.П. Бабушкину, концепт – структура представления знаний, в то время как пресуппозиция – имплицитный смысл высказывания; концепт фиксируется в концептосфере языка, если он вербализован; пресуппозиция может быть переведена из подтекста в текст; в пресуппозиции может быть больше компонентов смысла, нежели в дефиниции концепта. Концепт присваивается («приватизируется») носителем языка, хотя в сознании индивида концепту может соответствовать «пропуск»; пресуппозиция присутствует в актах речи участников коммуникации. И последнее. «Концепт может быть личностным; «личностная пресуппозиция, если она не соответствует реальному положению дел, приводит к конфликту пресуппозиций в цепочке «посылка говорящего» – «реакция слушающего». Как видим, в интерпретации А.П. Бабушкина концепт дублируется в определении слова, которое «свернуто» в знаке и «мыслится за ним в виде совокупности сем, формирующих семему».

Составители функционально-когнитивных словарей

(Кильдибекова и др.) используют термин суперконцепт (макроконцепт ) при выявлении и идентификации больших по объему разрядов лексики (например, суперконцепты «жить», «двигаться», «работать» и т.д.). Ю.С. Степанов считает, что концепты могут быть подразделены на: 1) априорные (доопытные ) и 2) апостериорные (опытные , эмпирические ). Согласно Лейбницу и Канту, концепты первого типа существуют в силу устройства человеческого ума – это такие концепты, как «единичность», «множественность», «число» и т.п. К апостериорным ученый относит концепты культуры: «Любовь», «Свои» - «Чужие», «Родная земля» и др.

Л.М. Васильев вводит понятие семантических , понятийных и когнитивных категорий. Семантические и понятийные категории – это языковые категории, когнитивные категории – база культурологических сопоставлений. Судя по тому, что когнитивные категории понимаются Л.М. Васильевым как культурные концепты , то, по-видимому, речь идет о концептах, которые Ю.С. Степанов называет апостериорными .

Семантические категории, т.е. «общие категориальные понятия, образующие каркас семантических полей» - это те же априорные концепты. Так, Л.М. Васильев относит к семантическим категориям категории предмета, признака, бытия, отношения, действия, процесса, соотношения, количества и т.п. Менее абстрактные – категории множества, величины, степени (градуативности), лица, места

(локативности) и др. ученый считает субкатегориями .

Другие исследователи (Т.А. Кильдибекова, Г.В. Гафарова, И.М. Миниярова) используют термин функциональносемантическая сфера – самая крупная системообразующая единица языка, которая «реконструируется на основе языковых данных и включает лексические элементы, соотносящиеся с общим глобальным понятием» [Кильдибекова и др. 1998: 69].

Призыв ученых исследовать словарь (лексику) более глубоко и в более широкой теоретической перспективе (Вежбицкая) согласуется с тезисом о том, что «последовательное рассмотрение семантического пространства в соотношении с концептосферой (т.е. рассмотрение концептосферы в проекции на семантические структуры языка и наоборот) приведет в конечном итоге к осознанию тех архетипов бессознательного, которые формируют национальную личность и проявляются в стратегии и тактике речевого общения» [Закирьянов, Убийко 1999: 29]. Как считают эти же авторы, выявление бессознательных архетипов восприятия, мышления и поведения посредством анализа языковой семантики, взятой в соотношении с концептосферой, является важным условием создания теории межкультурной коммуникации [Там же:30].

Существует несколько подходов к анализу языковой семантики: выявление набора элементарных значений, которые в качестве эталона служат для описания семантики разных языков; использование в качестве эталона семантического поля; описание «кусочка действительности», (т.е. того, какими языковыми средствами этот «кусочек действительности» представлен в лексических системах языков мира).

Разные типы семантических компонентов эффективно выявляются посредством обращения к различным приемам семантического анализа. Так, компонентный анализ эффективен при выявлении ядерных компонентов; психолингвистические методики хороши для обнаружения периферийных, скрытых сем, а селективные (Косовский) выявляются только посредством контекстуального анализа.

Специфика семантической структуры языков, а также практика семантического анализа показывают, что семантические компоненты, в основном, не имеют единственного метаязыкового описания. Как пишет И.А. Стернин, «принцип неединственности описания, в равной мере приложимый как к отдельному семантическому компоненту, так и к структуре значения в целом, является важнейшим принципом семантического анализа слова. Разные метаязыковые описания одного и того же семантического компонента могут раскрывать разные его стороны, характеризовать его с разных точек зрения, и все они при этом могут быть истинными, дополнительными друг к другу». Ученый, обращаясь к трудам М.Н. Правдина, В.Г. Гака, Л.С. Выготского, цитирует первого: «никакую словесную экспликацию «содержания» понятия или значения невозможно сделать единственной и обязательной для всех людей и для всех ситуаций, даже обосновав такую экспликацию самыми современными научными данными и подкрепив ее самыми очевидными доводами здравого рассудка. Такие экспликации по природе своей множественны и вследствие этого действительно релятивны и более или менее субъективны, и именно поэтому каждая из них в отдельности имеет в научном отношении незначительную ценность» и добавляет: «Таким образом, наличие другого варианта описания отдельного семантического признака или семемы не обязательно свидетельствует о неправильности первого: в большинстве случаев оно оказывается дополнительным описанием, рассматривающим с новой, иной стороны семантический компонент или значение слова» [Стернин 1985: 89].

Что касается формирования семантического строя языка, то, как утверждает И.Н. Лузенина, исследовавшая национальную специфику языка и мышления на материале русского и немецкого языков, «исследования подтверждают положение о том, что хотя денотатная и сигнификатная сфера семантики в естественных языках <…> строятся довольно симметрично, а сигнификатная (понятийная) – в значительной степени копирует в своей структуре денотатную (предметную) сферу, полный параллелизм между ними отсутствует. Иными словами, именно концептуальной стороне принадлежит решающая роль в формировании семантического строя языка <…> в соотношении «язык-мышление» ведущей стороной является мышление, язык же выступает как средство вербализации мышления, при этом существует его национальная специфика, хотя, как показывают исследования, не все реальные национальные различия отражены в языке непосредственно и не все языковые дифференциации отражают различия , имеющиеся в объективной реальности» [Лузенина 1996: 30-31].

Попытки вербализовать неязыковые знания предпринимаются исследователями в русле различных направлений. И если одни авторы вполне успешно работают в рамках многократно оправдавшего себя компонентного анализа, а также плодотворно сочетают его с полевым методом, то другие обращаются к различным видам концептуального анализа в рамках когнитивной лингвистики, логического анализа языка, фреймовой семантики, теории прототипов и т.п.

Удачное, непротиворечивое сочетание традиционных методик с новыми подходами (в направлении от языка к концептосфере и наоборот) позволяет выявить ту часть знаний, которую не всегда удается эксплицировать в рамках того или иного метода, тем более что современные тенденции в развитии методов характеризуются стремлением к сочетанию и комбинированию различных общенаучных общих и частных методов (Сулейменова).

ГЛАВА 2

МЕТОДИКА АНАЛИЗА ЯЗЫКОВЫХ И НЕЯЗЫКОВЫХ ЗНАНИЙ В

СТРУКТУРЕ КОНЦЕПТА

2.1. Лингвистическое описание концептосферы: проблема языковых и неязыковых знаний

Для семантики как лингвистической науки характерен так называемый кумулятивный тип развития: этапы становления переходят в постоянные течения, сосуществующие в одно время. В последней четверти XX века устанавливается наиболее гармоничный и полный комплексный подход к семантике языка: исследуются объективные, внеязыковые, денотатные связи слов и других знаков и высказываний, отражение действительности в их семантике (Ю.Н. Караулов, Л.А. Новиков, А.А. Уфимцева и др.); а также их внутриязыковые связи (В.А. Звегинцев, Ю.Д. Апресян, Н.Д. Арутюнова, Е.В. Падучева,

О.Н. Селиверстова и др.). Причем все исследования имеют ориентацию на прагматику языка. А. Вежбицкая и ее последователи занимаются поисками «семантических примитивов».

Семантические исследования в области языка так или иначе выводят на проблемы языкового значения и понятия, языковых и неязыковых знаний. Ученые однозначно признают следующие факты: в распоряжении исследователей нет инструмента для четкого разграничения понятия и значения, предельный объем у лексического значения есть, но он практически не может быть исчислен. Изменение содержания термина значение в языкознании связано с различными подходами в изучении языка и мышления. Значение слова приравнивалось к понятию либо к совокупности представлений (Буслаев, Пауль); осмыслялось как интеллектульно-эмоциональная, психическая сущность (Г. Стерн, Х. Кронассер, А.И. Смирницкий) /отражательная концепция значения/; понималось как «динамическая иерархия процессов » (психологи и психолингвисты А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, А.А. Леонтьев, А.А. Залевская), как отношение знака к понятию /означающего к означаемому/ (Ч. Пирс, Ф. де Соссюр, Ч. Моррис), отношение знака к денотату /референту/ (Ч. Огден, И. Ричардс), как речевая реакция на языковой стимул (Л. Блумфилд), как отношение слова (знака) к социальной культуре (Е. Найда, Дж. Ферс) или типическим контекстам ситуации (Ч. Фриз).

«В отличие от де Соссюра, Вейсгербер и Ульман трактуют отношение между означающим (звуковой формой, именем) и означаемым (содержанием) не как ассоциативную, психическую связь , а как функцию , причем эта … связь возводится в закон знака (…) В аналогичных концепциях, ориентированных на ассоциативную психологию, значение определяется иногда как отношение между знаком и представлением » [Васильев 1990: 69; курсив наш – Н.Ж .]. С делением семиотики на семантику, прагматику и синтактику наряду с денотативным и сигнификативным значением было выделено прагматическое значение (Ч. Моррис) – внеязыковая реакция (поведение), вызываемая языковым стимулом (знаком). Выделяемое Т.Г. Винокур и М.Н. Кожиной стилистическое значение понимается как дополнительное к собственно-грамматическому, предметному или грамматическому, значение, имеющее постоянный характер и воспроизводимость в определенных условиях и входящее в семантическую структуру языковой единицы. В структуралистических теориях значение понималось как отношение между составными частями парадигмы (семантического поля) либо синтагмы (словосочетания, предложения) (Трир, Вайсгербер и др.). В.А. Звегинцев, А.А. Уфимцева, И.А. Стернин и др. включают в понятие значения и отношение слова к предмету, и отношение слова к понятию, и отношение слова к системе языка.

Как отмечает Л.М. Васильев, несмотря на попытки многих ученых (В.А. Звегинцев, А.А. Уфимцева, И.А. Стернин и др.) синтезировать теории значения, включая в него и отношение слова к предмету, и отношение слова к понятию, и отношение слова к системе языка, «природа значения не становится яснее» [Васильев 1990: 71]. Сам Л.М. Васильев более приемлемой считает отражательную («субстанциональную») теорию.

Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров, характеризуя двустороннюю сущность слова как языкового знака и обращаясь к плану содержания слова, указывают, что «постепенно берет верх точка зрения, согласно которой планом содержания слова является <…> лексическое понятие – естественно, онтологически (т.е. применительно к реальному функционированию слова в речи человека), и ссылаются на труды Б.В. Беляева, Л.С. Выготского, Г.В. Колшанского [Верещагин, Костомаров 1980: 11]. Ученые предлагают понимать значение слова как отношение между лексемой и лексическим понятием. Понятия, по их мнению, это сначала продукт, а затем – инструмент познавательной деятельности человека. Лексическое понятие тесно связано с познанием. Являясь итогом познания, понятие, с одной стороны, принадлежит психике, мышлению, а с другой – «привязано» к лексеме и принадлежит языку, единицы которого могут влиять на объем лексического понятия. Таким образом, онтологически, по своей природе, слово не допускает чисто реляционного (внутриязыкового) подхода, т.к. лексическое понятие – продукт мышления, познания, которые целиком и полностью определяются внеязыковой действительностью. Лексемы (слова) называют понятия и только через их посредство обозначают предметы (вспомним «треугольник значения» Ч. Огдена, И. Ричардса). Лексические понятия и лексемы относительно самостоятельны.

Уже в рамках дифференциальной семасиологии предпринимались попытки описать те компоненты, которые не находили места в дифференциальной модели значения, но фиксировались в речевом употреблении. Вопрос о разграничении языкового и неязыкового знания задолго до этого был поставлен в трудах И.А. Бодуэна де Куртенэ и А.А. Потебни. Впервые языковое и неязыковое («внеязычное») содержание разграничил А.А. Потебня. К языковому содержанию ученый относил «ближайшие значения», а к «внеязычному» - «дальнейшие значения». «Ближайшие значения» имеют общенародный характер, а «дальнейшие» личный: ближайшее значение слова народно, между тем дальнейшее у каждого различное по качеству и количеству элементов – лично». Ближайшее значение не заключает в себе всей «полноты содержания, свойственной понятию и образу», а лишь указывает на него. Языковое содержание есть только форма другого содержания, которое можно назвать личнообъективным на том основании, что хотя в дейстивельности оно составляет принадлежность только лица и в каждом лице различно, но самим лицом принимается за нечто существующее вне его. Это лично-объективное содержание стоит вне языка [Потебня 1977: 119].

И.А. Стернин, обращаясь к концепции А.А. Потебни, высказывает сожаление по поводу того, что она была понята последователями односторонне, вызвав таким образом к жизни концепцию наивных понятий, в которой постулируется следующее: «языковое значение надо принципиально отграничить от научного понятия и энциклопедических сведений: значение есть наивное понятие о предмете, оно является собственно языковым явлением, а научные и энциклопедические понятия находятся вне языка» [Стернин 1985: 23]. Мысль Потебни о том, что ближайшее значение – лишь часть значения слова, по словам Стернина, обычно не акцентируется другими исследователями. Ближайшее значение – это не особое, самостоятельное значение, противостоящее некоторому дальнейшему значению (как обычно понимают идею Потебни), а общеизвестная часть целостного значения .

К концепции А.А. Потебни о формальности языкового (знакового) содержания по отношению к неязыковому, мыслительному содержанию очень близко учение Бодуэна де Куртенэ. Бодуэн де Куртенэ выделял три типа знания: языковое, интуитивное (непосредственное) и научное (теоретическое). Языковое знание – это воспринимание и познание мира в языковых формах. Ученый писал: «Признавая язык третьим знанием, знанием языковым, мы должны помнить, что только незначительная частичка наличных особенностей и различий физического и общественного мира обозначается в данный момент в речи человеческой. <…> в одном языке отражаются одни группы внеязыковых представлений, в другом – другие». Весьма четко ученый определяет и динамику языковых значений: «То, что некогда обозначалось, лишается со временем своих языковых экспонентов; с другой стороны, особенности и различия, ранее вовсе не принимаемые в соображение, в более поздние эпохи <…> могут получить вполне определенные экспоненты» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 83-84].

Принцип содержательной формальности языка, предполагающий различение языкового и неязыкового («внеязычного», «логического») содержания, стал после трудов А.А. Потебни, И.А. Бодуэна де Куртенэ и др. традицией в русском языкознании. Наибольшее развитие эта традиция получила в работах Ф.Ф. Фортунатова, А.М. Пешковского,

М.М. Покровского, Л.В. Щербы, И.И. Мещанинова и В.В. Виноградова. Широкую известность получила концепция С.Д. Кацнельсона, выделявшего формальные понятия в противовес содержательным . Формальные понятия отражают языковые знания о мире, а содержательные – внеязыковые: слово выражает формальное понятие и лишь называет содержательное. В более поздней работе С.Д. Кацнельсон, не употребляя терминов содержательное и формальное понятия, говорит о необходимости отличать языковые знания от знаний о мире [Кацнельсон 1972: 131-132].

И.А. Стернин считает, что наиболее адекватным в описании лексического значения должен быть интегральный подход, включающий все семантические признаки – и структурно релевантные, и структурно избыточные, но коммуникативно релевантные. Ученый ссылается на работы М.В. Никитина, А.П. Клименко, И.Р. Гальперина, В.Д. Девкина, Д.С. Лихачева, Б.А. Плотникова и др. [см.: Стернин 1985:15] и предлагает обратиться к следующим понятиям: научное знание – «углубленное в результате научного исследования понятие о конкретном предмете или явлении»; бытовое знание – «необходимые знания о предмете, находящие применение в повседневной практической деятельности человека с данным предметом»; энциклопедическое знание – «совокупность широкого круга научных знаний, прямо или косвенно относящихся к данному предмету, т.е. знания, относящиеся к предмету, а также и к связанным с ним, взаимодействующим с ним предметам»; знания о мире – вся «совокупность знаний, относящихся к тому или иному предмету». Знания о мире включают научное, бытовое и энциклопедическое знание;

неязыковые знания – это «знания, которые не входят в значения языковых единиц в виде отдельных семантических компонентов» (языковые знания, по Стернину, представлены в виде компонентов в структуре значения слова) [Стернин 1985: 21-22].

Как видим, в понимании И.А. Стернина, знания о мире – часть языковых знаний , в то время как другие ученые понимают под знаниями о мире неязыковые знания (С.Д. Кацнельсон, Ю.Н. Караулов, Л.М. Васильев и др.). Л.М. Васильев аргументирует эту позицию следующим образом: «Мысль о том, что знания людей, фиксируемые в языковых значениях, являются частью знаний о мире и что, кроме языкового знания о мире, существует также неязыковое знание, правильна. Но она требует некоторых уточнений. Во-первых, наряду с языковым знанием о мире, вообще не выраженным в значениях того или иного языка, следует, видимо, признать и такое неязыковое знание, которое не фиксируется только данным значением, но может быть выражено в значениях других слов. <…> Именно в этом и проявляется избирательный характер языкового значения: в нем отражается обычно лишь часть признаков называемого предмета (они-то и являются основой номинации), а все остальные признаки остаются по отношению к данной номинации (к данной языковой компетенции) в сфере неязыкового знания, составляя информационный потенциал (импликационал) значения, способный реализоваться лишь в речевом смысле. В языковое значение, вопреки мнению Стернина, знание о мире не входит. Во-вторых, в языковое знание, <…> кроме знания о внеязыковой действительности, отраженной в значениях, входит и знание самого языка, т.е.

знание значимостей и функций его единиц» [Васильев 1990: 85].

Выделяются три типа языкового знания: знание значений, знание значимостей, знание функций единиц языка. Значимости определяются Л.М. Васильевым на основе идей Ф. де Соссюра: содержательные значимости – структурные компоненты значения, определяющие его статус в семантической системе языка (парадигматических, синтагматических связях). Как и значения, они отражают реалии объективной действительности, но их знание носит интуитивный характер; формальные значимости отражают интуитивное знание внутрисистемных связей единиц языка.

Функции единиц языка (роль, назначение) имеют определенную направленность (по отношению к другой единице) и подразделяются на репрезентативные (отражательно-номинативные), синтаксические, конструктивные и др.

Таким образом, утверждение о том, что всякий акт продукции речи или ее понимания либо всякий акт семантизации (в сфере деятельности лингвиста) требует обращения к знаниям о мире, стало, по словам Ю.Н. Караулова, общим местом в семантических исследованиях. Понимание редко бывает однозначным, и примеров продуцирования неадекватных высказываний, порожденных искаженными представлениями относительно знаний о мире, особенно в пределах межкультурной коммуникации, достаточно много [Караулов]. Мы будем придерживаться различения знания языковые – знания о мире (знания неязыковые ), хотя и осознаем некоторую условность подобного противопоставления. Итак, языковые знания – знания, представленные в виде компонентов в структуре значения слова; знания о мире (неязыковые знания) – знания, не входящие в семантическую структуру слова. (В некоторых лингвистических трудах в последнем значении используются понятия «энциклопедические знания»

/Л.М. Васильев/, «экстралингвистические знания» /А. Худяков/).

Вопрос о том, как происходит взаимодействие неязыкового и языкового, по сути дела, остается открытым. Существуют два пути решения этого вопроса. Одни ученые решают его в плане различения ядерного и потенциального (вероятностного) компонентов в языковом значении (М.В. Никитин), другие – в разграничении языкового (системного) значения и речевого (актуального) смысла (И.А.Стернин). М.В. Никитин в целостном когнитивном содержании словозначения выделяет интенсионал (содержательное ядро лексического значения) и импликационал (периферия значения, совокупность таких семантических признаков, наличие или отсутствие которых с необходимостью и вероятностью предполагается интенсиональными признаками. И.А. Стернин

противопоставляет языковому значению актуальный (речевой) смысл слова – «совокупность коммуникативно релевантных сем в конкретном акте речи» [Стернин 1985: 97]. «Любой актуальный смысл слова есть семный вариант его системного значения», утверждает ученый [Стернин 1985: 102]. Л.М. Васильев считает, что в речевой смысл языковых значений вовлекаются коммуникативно значимые компоненты знаний о предмете, которые в их содержание как системных единиц не входят. «Поэтому речевой смысл бывает <…> богаче реализованного в нем языкового значения» [Васильев 1990: 90].

Сферой взаимодействия языкового (языковых значений) и неязыкового содержания является предложение (высказывание). Актуализация языковых значений и соответствующих им понятий – сложный речемыслительный процесс. Для Ш. Балли актуализировать понятие значит отождествить его с реальным представлением говорящего субъекта. Но процесс актуализации понятия включает также выделение и подчеркивание определенными средствами (актуализаторами) существенных для данного коммуникативного акта знаний об обозначаемом предмете. Эти знания могут быть зафиксированы в значении данного слова, в его интенсионале (языковые знания) или входить в информационный потенциал значения, в его импликационал – сильный, слабый или отрицательный (неязыковые знания). Такое противопоставление языкового и неязыкового знания, считает Л.М. Васильев, является в значительной мере условным, ибо «признак, являющийся ассоциативным и прагматическим в одном лексическом значении, выступает в качестве существенного и семантического в другом» (Апресян), т.е. импликационал данного значения может составлять интенсионалы многих других языковых значений [Васильев 1990: 87].

В аспекте вышеизложенного наиболее привлекательной с исследовательской точки зрения нам показалась идея Ю.Н. Караулова о существовании вербально-семантического и тезаурусного (лингво-когнитивного) уровней организации языковой личности. По Ю.Н.Караулову, языковая семантика объективируется в толковых словарях, довольствуется идентификацией, опознанием, созерцательна, и, самое главное, - изотропна (независимо от своих свойств все слова во фразе и тексте в соответствии с их функциями семантически равноправны). Знания о мире представлены в энциклопедиях, ориентированы на деятельность, конструктивны и активны, анизотропны (распределены и закреплены за словесными знаками неравномерно, среди них есть более значимые, менее значимые и определяющие). Это противопоставление особенно наглядно проявляется на уровне языковой личности.

Вербально-семантическая сеть, будучи изотропной, в целом виде в реальности не существует, она виртуальна, она может быть лишь реконструирована искусственно, воссоздана в виде гипотетического образования, которое существует разновременно и по частям. Тезаурусный (лингво-когнитивный) уровень организации имеет дело со знаниями, способ упорядочения не сетевой, при котором все связывается со всем, а иерархически-координативный, имеющий тенденцию к логико-понятийной упорядоченности. В данном случае нам кажется справедливой приведенная А.А. Худяковым идея Джонсона-Лэрда о том, что ментальные модели, по которым люди думают, более напоминают концептуализацию событий , чем цепочку символов, прямо соответствующую лингвистической форме посылок логического суждения. Суть процесса мышления «состоит в интерпретации посылок как ментальных моделей, которые принимают во внимание общие знания в поиске контрпримеров для заключений с помощью построения альтернативных моделей посылок.

Поднимая вопрос о характере, статусе единиц тезауруса, Ю.Н. Караулов предполагает, что они разнородны, не всегда однозначно соотносятся с понятиями. Это могут быть и научные понятия, и слова в статусе символа, за которым скрывается целая область знаний, и образы, картины, «осколки» фраз, стереотипные суждения, вербальные и др. формулы. «Употребляемое иногда для обозначения способа упорядочения знаний сочетание «картина мира» при всей кажущейся метафоричности очень точно передает сущность и содержание

рассматриваемого уровня. Он характеризуется представимостью, перцептуальностью составляющих его единиц, причем средством придания «изобразительности» соответствующему концепту (идее, дескриптору) служат самые разнообразные приемы. Это может быть создание индивидуального образа на базе соответствующего словадескриптора или включение его в некоторый постоянный, но индивидуализированный контекст, или обрастание его определенным набором опять-таки индивидуальных, специфических ассоциаций, или выделение в нем какого-то особого нестандартного, нетривиального отличительного признака и т.п., иными словами, тезаурус личности, как способ организации знаний о мире, имеет явно выраженную тенденцию к стандартизации его структуры, к выравниванию ее у разных членов говорящего на одном языке коллектива, при одновременном произволе в способах ее субъективизации, ее индивидуальной фиксации, индивидуального присвоения» [Караулов 1987:172].

Взаимосвязь между вербально-семантическим и тезаурусным уровнем проистекает из того, что понять фразу, текст – значит «пропустить» через свой тезаурус, соотнести со своими знаниями о мире и найти соответствующее место в своей картине мира. Убедительный пример: общение двух разноязычных математиков может быть более успешным при неполном, приблизительном знании семантики отдельных слов, но адекватном соотнесении их смысла с областями и дескрипторами тезауруса (знание предмета разговора), чем общение неспециалистов в условиях владения языком, семантикой слов, но незнания соответствующих дескрипторных областей.

Знания о мире имплицитно, не в полном объеме, находят отражение в толковом (языковом) словаре, однако в нем не отражается социально-детерминированный опыт, мотивы и установки личности, идеологически значимые для общества ценности и предпочтения и т.д. Воплощением суммы знаний, по Ю.Н. Караулову, становится в конечном счете вся культура, все продукты цивилизации, каждый артефакт, каждый природный феномен, ставший объектом познания. Жизнь знаниям дается гносеологическим усилием. Поэтому без гносеологии нельзя восстановить тезаурус, а без учета тезаурусного уровня (системы организации знаний) мы не в состоянии описать языковую семантику.

Ю.Н. Караулов выделяет три уровня организации языковой личности: высший–гносеологический (познавательный), тезаурусный (уровень организации знаний о мире) и семантический (языковой) - и предлагает решить таким образом проблему взаимосвязи языковых и познавательных структур. Ученый вводит термин «промежуточный язык», который «прямому наблюдению не дан, у него нет словаря и текстов на нем тоже нет <…> его надо реконструировать», а также подчеркивает, что «в любом, даже элементарном речевом акте всегда проявляется взаимодействие всех трех уровней организации языковой личности – семантического (ассоциативно-вербальная сеть), лингво-когнитивного (тезаурус) и прагматического» [Караулов 1987: 189].

Связь лингвистики с логикой имеет давнюю историю, но, как отмечает Ю.С. Степанов, начиная с последней трети XIX века, она стала ослабевать в силу того, что суть ее полагалась в сходстве содержания логических форм мышления и форм языка. По мере того, как науками вскрывалось именно несходство в содержании этих форм, лингвистика продолжала удаляться от логики. Однако парадокс в том, что уже с 30-х годов XX века лингвистика и логика стали сближаться с другой стороны – на основе понимания языка «как формы». Обе науки понимались как «науки о форме» и обнаруживали большие сходства в методе анализа. «Центральное место занимает здесь вопрос о формах языка и формах мышления, а вопрос о содержании становится в зависимость от решения вопроса о формах и вопроса о методах описания форм. В рамках этой проблемы выявился целый ряд общих для логики и языкознания категорий: оппозиция <…>; дихотомия и бинарность ; понятие классификации; исчисление системы; импликация, конъюнкция и другие операции; категории осуществимости и бесконечности <…>. С другой стороны, в последние годы поновому встала проблема соотношения содержания языковых форм и логических форм, или проблема языковой и логической семантики» [Степанов 1975: 34-35].

Наибольшее влияние оказали на лингвистические исследования Дж. Ст. Милль, Г. Фреге, Ч. Пирс, Р. Карнап, Х. Патнэм, С. Крипке. О плодотворных результатах, добытых логиками, свидетельствуют работы Н.Д. Арутюновой (19731980) и ее учеников.

По мнению Ю.С. Степанова, все современные контакты логики и лингвистики сделали совершенно очевидным, что совпадение теоретических понятий обеих наук – положительный фактор, что когда какое-либо понятие лингвистики, одноименное с логическим или параллельное ему, все же отличается от него, целесообразно уточнить его и максимально приблизить к логическому (если, конечно, специфика языка не препятствует этому. Однако, как отмечает Ю.Н. Караулов, «вопрос о соотношении логических и языковых понятий <…> во многом остается неясным. С одной стороны, есть тенденция отождествить языковое понятие со значением слова, с другой стороны – приравнять его к семантическому полю» [Караулов 1976: 61]. Ученый указывает на отсутствие систематического, полного рассмотрения проблемы. Отдельные наблюдения <имеются> в работах Вайсгербера, в книгах Левковской, Степанова, Апресяна и др. Языковые понятия отличаются от логических прежде всего тем, что они не имеют универсальной значимости (Вайсгербер) и в большей степени обусловлены субъективными и эмоциональными моментами. Языковое понятие – «это обобщенное, абстрактное знание о действительности», сближающееся со значением (Степанов), это своеобразная «рабочая формула» (Arbeitsformeln) в постижении действительности с помощью родного языка (Вайсгербер). Языковые понятия соотносятся со «здравым смыслом», обладают свойством, которое иногда называют «само-собойразумеемость» (affidence) или «естественность». Наконец, лексические понятия обнаруживают постоянную тенденцию к сближению с научными, или логическими понятиями, «никогда не совпадая с ними» (Степанов, Итон).

В последнее время исследователи все чаще высказываются о том, что естественный язык не укладывается в рамки логического анализа. В частности, отмечается, что в языке, прошедшем многовековой путь развития, запечатлелся и дологический этап становления человеческого мышления и языка (Караулов). Кроме того, язык оказался алогичен во многих своих проявлениях и на разных уровнях своей организации (Худяков).

Приводя перечень «недостатков» естественного языка, составленный немецким логиком В. Зегетом (которые Зегет предлагает искоренить!), А.А. Худяков отмечает, что данный перечень с легкостью может быть дополнен. «Эти особенности языка, служившие основанием для упреков в его несовершенстве, в рамках современной лингвистической парадигмы осознаются как неслучайные, значимые и содержательно наполненные», - пишет он, ссылаясь на М.В. Никитина [Худяков 2000: 35]. Причина заключается в том, что традиционная формальная логика в наиболее завершенном виде – это математическая логика, а степень ее отвлечения от содержательной стороны мышления такова, что для возврата к «исходной точке» требуется специальная процедура, называемая интерпретацией [Свинцов 1987: 17].

Естественный язык проявил «неуступчивый характер» в следующем:

1. Слова незаметно меняют значение. 2. В естественном языке бывает, что одно слово одновременно обозначает различные предметы либо различные слова имеют одно и то же значение. 3. Значение слов естественного языка часто бывает расплывчатым, неопределенным. 4. Грамматические правила в логическом смысле не всегда совершенны.

А.А. Худяков добавляет к этому списку способность языка к трансформациям, перефразированию, тавтологии, плеоназму и т.д. Кроме того, исследование семантики, по словам А.А. Худякова, «было сведено логиками аналитической школы к анализу условий истинности пропозиции, выраженной в высказывании», но язык и здесь «проявил неуступчивость»: оказалось, что люди могут делать правильные по логической форме, но ложные по сути суждения.

Парадокс, заключающийся в одновременной истинности/неистинности художественного произведения, привел к теории семантики возможных миров (И.Д. Скот, Г.В. фон Лейбниц, С. Крипке, Р. Монтегю, М. Крессвелл), которая оказалась иррелевантной для лингвистики, т.к. в языке не существует формальных маркеров, позволяющих отличать истинные высказывания от ложных.

Анализируя проблему применимости логических подходов и методов к анализу естественного языка, А.А. Худяков считает справедливой мысль В.В. Петрова и В.Н. Переверзева о том, что «не только логика предикатов, но и вообще никакая другая логика не может охватить все бесконечное и постоянно меняющееся разнообразие обстоятельств употребления языковых символов» [Худяков 2000: 37].

Проявлением логической природы языка многие ученые считают дихотомичный, бинарный принцип его структурной организации, однако и эта точка зрения подвергается в последние годы серьезной критике.Все это привело ученых к мысли, что человек способен не только к рациональному мышлению. Возможно мышление без логики. На алогичную природу концептуальных сущностей, составляющих каркас мышления и естественный субстрат категории языка указывают П. Джонсон-Лэрд, Т. Виноград, Ф. Флорес.

Итак, знаки языка непосредственно отражают не объективный мир, а нашу концептуализацию этого мира

(Вежбицкая, Селиверстова, Худяков). Как отмечает Ю.Н. Караулов, «содержание понятия и значения слова связаны между собой, но эта связь в семантических исследованиях не всегда эксплицируется. <…> неоднозначность <…> слова – при семантико-синтаксическом подходе описывается при помощи толкований, в которых отражаются специфические для каждого значения валентности и способы их заполнения. Эти и другие, ставшие традиционными, подходы не ставят себе целью ответить на вопросы, как и почему происходит изменение значений у данного слова, как они между собой связаны и каким образом все они вместе формируют единый концепт <…> случайны или закономерны выражаемые словом новые смыслы и какое воздействие они оказывают на концепт в целом» [Караулов 1976: 8].

Подобные вопросы характеризуют когнитивный подход к анализу языка, который заключается в выявлении, объяснении и предсказании процессов категоризации и концептуализации, явно или неявно отражающихся в языке и потому реконструирующихся в виде понятийной системы. Эта понятийная система несет заметный отпечаток человеческого опыта.

Когнитивный взгляд на семантику можно вкратце охарактеризовать следующим образом. Значение при когнитивном подходе «приравнивается к концептуализации, которая включает в себя как устоявшиеся, так и новые концепты» [Худяков 2000: 40]. Когнитивисты отказываются проводить четкую разграничительную линию между лингвистическими и нелингвистическими

(энциклопедическими) знаниями. Существование четкой границы, по Лангакеру, было признано только на методологической основе, ибо только такой подход позволяет описать семантическую структуру и вообще лингвистическую структуру как самодостаточную систему, пригодную для алгоритмического формального подхода. «Лангакер не видит никакой априорной причины принять реальность дихотомии семантика/прагматика. Вместо этого он принимает энциклопедическую концепцию лингвистической семантики, элиминируя, таким образом, границу между нашим лингвистическим и экстралингвистическим знанием сущности, обозначенной словом. <…> Гораздо более реалистичным ученый полагает постулирование градаций «центральности» в спецификациях, составляющих наши энциклопедические знания. На уровне когнитивной обработки центральность может быть эксплицирована как вероятность того, что определенная спецификация будет активирована в конкретном случае употребления слова» [Худяков 2000: 41]. Именно когнитивнопрагматический подход к семантике делает ее изучение задачей собственно лингвистической <…>, позволяет в собственно лингвистических терминах описать концептуальный субстрат языка.

Концептуализация объективного мира воплощена в концептосфере (Д.С. Лихачев). Термин концептосфера , введенный Д.С. Лихачевым, близок по содержанию к терминам тезаурус (Караулов), спроецированный мир (Р. Джэкендофф) («спроецированный мир» отличается от мира действительности, во-первых, в силу специфических особенностей человеческого организма вообще, во-вторых, в силу специфики конкретных культур, а также может быть приближен с некоторой долей условности к «промежуточному миру» Л. Вайсгербера. «Коль скоро концептосфера являет собой обработанный сознанием когнитивный слепок с объективного мира, то именно она и должна быть признана объектом лингвистической семантики». Поэтому «лингвистическая семантика не может не быть, с одной стороны, когнитивной , т.е. ориентированной на закономерности мышления и, в частности, концептуализации, а с другой стороны, прагматической , ибо отражает, концептуализирует и оперирует языковыми знаками не сам язык, а человек – носитель языка » [Худяков 2000: 39].

2.2. Традиционно-лингвистические подходы к экспликации языковых знаний

Главная задача современных семантических исследований – изучение единиц языка в их всевозможных связях, изучение состава и структуры семантических полей, имеющих, несмотря на все трудности их практического выделения, психологическую и лингвистическую реальность. Анализ языкового содержания методом поля является наиболее эффективным и перспективным; большую помощь при этом оказывают приёмы оппозитивного, компонентного и контекстологического анализа. По мнению учёных, наиболее разработанным на сегодняшний день является оппозитивный метод (метод оппозиций), полностью согласующийся с системным характером языка. Составная часть оппозитивного метода – компонентный анализ, главной задачей которого является структурирование значений (их внутреннее расчленение и упорядочение). При этом, по словам Ю.Н. Караулова, «семантические компоненты, их набор и толкование не должны переходить грань восприятия среднего носителя языка, так как в противном случае утрачивается цель самого описания, ориентированного прежде всего на человека – носителя языка и пользователя языком» [Караулов 1976: 183].

Контекстологический (дистрибутивный) анализ, рассматривающий семантические валентности, по мнению Л.М. Васильева, является дополнением и к методу семантического поля, и к оппозитивному анализу, и к компонентному анализу. Кроме того, им выделяются трансформационный, психолингвистический, математические методы анализа семантики слова. Это далеко не полный перечень методов семантического анализа. Как правило, все они в той или иной мере опираются на интуицию исследователя (подробно об этом: Попова, Стернин 1984; Васильев 1990 и др.).

Метод компонентного анализа, один из самых распространенных и эффективных лингвистических методов, – это метод исследования содержательной стороны значимых единиц языка, имеющий целью разложение значения на минимальные семантические составляющие. В отличие от оппозитивного анализа, компонентный анализ возник в семасиологии, и его до сих пор считают методом семантического анализа (в последнее время - и синтеза). Метод компонентного анализа основан на гипотезе о том, что значение каждой языковой единицы состоит из семантических компонентов (сем) и что словарный состав языка может быть описан с помощью сравнительно небольшого числа семантических признаков. Преимущества метода компонентного анализа (Р.О. Якобсон, Л. Ельмслев, Ж. Мунен, Дж. Катц, Дж. Фодор, Ю.Д. Апресян, В.Г. Гак) почти сразу были использованы в разработке других методов: оппозиционного метода (метода оппозиций), метода поля и ряда других. Так, системно-парадигматические представления о языках привели к тому, что компонентный анализ фактически стал частью инструментально-методической базы теории поля. Фактической основой компонентного анализа является членимость значений. Как у любого другого метода, у этого метода, по словам Л.М. Васильева, есть свои достоинства и недостатки: «Главным достоинством является то, что с помощью компонентного анализа удалось показать дискретность всех единиц языка, обусловливающую их системные связи и обусловленную их системными связями. Существенный недостаток этого метода – субъективизм в его применении. Это серьёзный недостаток. Но он не в меньшей мере присущ и другим синхронным лингвистическим методам, опирающимся или непосредственно на интуицию говорящих, или на данные, полученные с их помощью. Поэтому трудно согласиться с теми учёными, которые считают компонентный анализ малоэффективным и даже научно несостоятельным. Его плодотворность уже подтверждена конкретными исследованиями значительных лексических массивов и грамматических категорий в целом ряде языков. Небесполезны также результаты теоретической разработки методов компонентного анализа» [Васильев

1990: 107].

Интересным в плане анализа является следующее наблюдение И.А. Стернина: лексическое значение слова организовано по полевому принципу: 1. Значение представляет собой систему компонентов – сем, образующих структуру – семему. 2. Все компоненты значения в своей совокупности образуют единую функциональную единицу – семему. 3. В структуре значения выделяются семантические компоненты, принадлежащие к одному и тому же типу и к разным типам. 4. В структуре значения выделяются макрокомпоненты – денотативный и коннотативный, в ряде значений и другие макрокомпоненты; отдельные макрокомпоненты имеют полевую структуру. 5. Макрокомпоненты отражают горизонтальную организацию лексического значения, микрокомпоненты (семы) – вертикальную организацию, структуру компонентов. 6. В значении выделяются ядерные и периферийные семантические компоненты. 7. Ядро значения образуют постоянные, существенные, яркие, частотные семантические компоненты. 8. Ядерные семы противопоставляют значение другим значениям в системе языка, составляя основу системных внутриструктурных противопоставлений парадигм; периферийные семы дополняют ядро и в значительной степени обусловливают семантическое развитие слова и его коммуникативное варьирование. 9. Граница между ядерными и периферийными семами размыта, имеется ближайшая и дальнейшая периферия значения. 10. Семы в составе одного значения повторяются и в других значениях, ядерные семы в одном значении могут быть периферийными в другом. 11. Значения могут различаться лишь некоторыми семами, совпадая по другим семам (синонимы, антонимы, гипо-гиперонимы) [Стернин 1985: 39].

Учитывая, что структурные методы сохраняют значение как научные методы начального описания всякого языка, установления его структуры и систематики элементов, метод компонентного анализа лексического значения мы рассматриваем как необходимый этап анализа национальных концептосфер в когнитивном аспекте.

Вместе с тем лингвистическое описание языковой (лексической) семантики не представляется без системного подхода. О системном характере языка впервые заговорил выдающийся немецкий ученый В. фон Гумбольдт. Затем об этом писали Г. Штейнталь, Ф. де Соссюр,

И.А. Бодуэн де Куртенэ, Р. Мейер, Г. Ипсен, А. Йоллес, Й. Трир, В.Порциг, Н.В. Крушевский. Системный характер лексики задолго до немецких теоретиков Г. Ипсена, А. Йоллеса, Й. Трира, В. Порцига обнаружил М.М. Покровский. Уже в 1896 г. в книге «Семасиологические исследования в области древних языков», он заявляет: «история значений известного слова будет для нас только тогда понятной, когда мы будем изучать слово в связи с другими словами, синонимическими с ним и, главное, принадлежащими к одному и тому же кругу представлений» [Покровский 1959: 75]. Первая глава этой книги – «Ассоциация слов, сходных или прямо противоположных по значению. Влияние одних из этих слов на другие» - начинается со следующего тезиса: «Слова и их значения живут не отдельной друг от друга жизнью, но соединяются (в нашей душе) независимо от нашего сознания, в различные группы, причем основанием для группировки служит сходство или прямая противоположность по основному значению. Понятно уже а priori, что такие слова имеют сходные или параллельные семасиологические изменения и в своей истории влияют одно на другое; понятно также, что эти слова употребляются в сходных синтаксических сочетаниях» [Покровский 1959: 82-83]. Принципу анализа языковых явлений по «сферам представлений», под которыми автор понимает известные стороны нашего быта или группу однородных явлений внешнего или духовного мира, большое внимание уделяется также и в других работах М.М. Покровского.

Известно, что цельную теорию семантического поля впервые ввел в научный обиход в 20-30 гг. ХХ в. Й. Трир, который понимал под семантическим полем структуру определенной понятийной сферы или круга понятий, как они присутствуют в языковом сознании данной языковой общности: такое поле не имеет в языке соответствующей ему внешней формы выражения. Свою работу Й. Трир построил на анализе текстов ХIII-ХIV вв., в частности, наблюдая над изменениями системных отношений слов в поле «разум». Споры вокруг теории поля не утихали долгое время, поскольку сама идея обладает привлекательностью, а теория полна противоречий. Однако метод поля получил большое распространение в современной лингвистике и достаточно успешно используется в структурно-семантических исследованиях. В лингвистических разысканиях понятие поля, по словам Е.М. Верещагина, В.Г. Костомарова, не ограничилось ассоциативными совокупностями слов, реализовавшись в двух, почти противоположных подходах. Дедуктивная процедура, когда исследователь подходит ономасиологически (Л.М. Васильев, Е.В. Заонегин, В.В. Морковкин, Э.Ю. Даугатс), тематически (О.Н. Трубачёв, Н.И. Толстой, С.Д. Ледяева, Г.Я. Романова) или логически, то есть сам выбирает понятие, которое будет изучаться, задаёт интегральную сему и формирует поле в согласии с ней, характеризуется некоторой произвольностью, хотя и продуктивна. Индуктивный подход – более объективный. С помощью формальной процедуры устанавливается совокупность слов, которая, при условии, что выявится интегральная сема, объединяющая все слова, может оказаться лексико-семантическим полем. Так, например, исследовательская процедура может состоять из следующих этапов: выявляются связи слов и соответствующие группы слов; затем осуществляется интерпретация отношений слов с учётом соответствующих реалий (Шайкевич) [Верещагин, Костомаров

1980: 48].

Подробный анализ теоретических основ и сферы приложения семантики поля дал еще в 1976 г. Ю.Н. Караулов («Общая и русская идеография»). Теоретические исследования в этой области Ю.Н. Караулов делит на исторические (А.И. Кузнецова, R. Hoberg), проблемные (А.А. Уфимцева, Л.М. Васильев, Г.С. Щур), историко-проблемные (М.М. Гухман, Z. Seifert, H. Geckeler). В определении места метода поля в структурносемантических исследованиях наблюдаются 2 крайние тенденции. В ряде работ в результате сужения термина структурная семантика метод поля оказывается почти синонимом структурной семантики. Так, Геккелер считает, что большая часть структурной лексической семантики покрывается «полевыми» исследованиями. В других исследованиях, наоборот, наблюдается чрезмерное расширение самого понятия поля, что в итоге опять-таки приводит к приравниванию структурной семантики к теории поля. Более умеренной позиции в вопросе о соотношении структурной семантики и метода поля придерживается Ульман. В его обзоре в пределах структурной семантики различаются три уровня: уровень отдельного слова, уровень лексических полей, уровень словаря как целого. Ю.Н. Караулов более обоснованным считает применение понятия структурная семантика к разным уровням языка, а метод поля рассматривает как исследовательскую процедуру применительно только к лексическому уровню.

В полевом подходе к изучению лексики выделяются несколько направлений. Преобладающими из них являются парадигматический и синтагматический (синтаксический).

Парадигматический связан с именами Й. Трира и

Л. Вайсгербера, а синтагматический - с именем В. Порцига. В самом общем виде к парадигматическими полям относятся различные классы лексических единиц, тождественных по тем или иным смысловым признакам: лексико-семантические группы слов, синонимы, антонимы, совокупности связанных друг с другом значений многозначных слов, словообразовательные парадигмы и т. д.

К синтагматическим относятся классы слов, тесно связанных друг с другом, но никогда не встречающихся в одной синтаксической позиции: глагол + сущ. со значением субъекта действия; прилагательное + существительное и т.д. Синтаксические парадигмы - это семантические поля, выраженные конкретными словосочетаниями и предложениями, связанными друг с другом трансформационными

(синонимическими и деривационными) отношениями.

В истории системного изучения лексики известны и другие подходы. Так, наиболее плодотворным является понятие «лексико-семантические группы» (Ф.П. Филин). Лексикосемантические группы (ЛСГ) являются объединением слов по их лексическим значениям. ЛСГ представляют собой продукт законов и закономерностей развития лексической системы языка. Это внутреннее, специфическое явление языка. Выделяемые в ряде исследований тематические группы, их состав и даже наличие/отсутствие в том или ином языке зависят от умения классифицировать явления внешнего мира, получившие словесные обозначения. Отношения между словами в тематических группах строятся только на внешних отношениях между понятиями, причём при различных классификационных целях слова могут объединяться и разъединяться, что не затрагивает их значения.

Мы уже указывали ранее, что Ю.Н. Караулов считает семантические поля элементом «языковой» модели мира, а «константы сознания» (единицы более высоких уровней) - элементами «концептуальной» модели мира. Границы между этими двумя моделями мира зыбки, неопределенны. В числе наиболее общих свойств поля ученые называют:

а) связь его элементов. По поводу природы этой связи

существуют различные мнения: для одних она обусловлена семантическим сходством или близостью значений (Филин), разного рода семантическими корреляциями (Городецкий), для других – только единой точкой зрения на объект (Мейер, Рупп), для третьих - наличием общего компонента у всех слов данного поля (Косериу, Щур, Апресян); б) системный характер этих связей, причем внутренняя структура понимается по-разному: либо как парадигма (Косериу, Медникова), либо как набор корреляций (Городецкий), либо как сеть понятийно-логических отношений (Кодухов, Минина, Кривченко, Кандлер, Духачек);

в) взаимозависимость, взаимоопределяемость его элементов (Трир, Кандлер, Ипсен и др…), которая иногда выступает в виде их «взаимозаменимости» (Кривченко, Порциг); г) непрерывность смыслового пространства; д) самостоятельность семантического поля (Ахманова, Мутафчиев, Цумтор), выражающаяся в его целостности, а следовательно

-принципиальной выделимости (Вайсгербер, Кандлер, Зайферт); е) обозримость; ж) психологическая реальность для среднего носителя языка; з) специфичность его в разных языках (Ульман, Апресян, Мутафчиев, Ройнинг). Это сложное свойство проявляется в двух характеристиках: во-первых, в исторической обусловленности его состава и структуры (Филин, Зайферт, Рупп, Цумтор), во-вторых, в неповторимых национальных особенностях внешних связей полей друг с другом (Городецкий, Кривченко, Филин), которые были положены в основу гипотезы о несводимости «картины мира» в разных языках.

И.А. Стернин, ссылаясь на работы Адмони, Гулыги, Шендельса, Бондарко, Кузнецовой, выделяет следующие важнейшие положения полевой концепции языка, иначе говоря, критерии для описания полевых структур: поле 1) обнаруживает семантическую общность элементов; 2) объединяет как однородные, так и разнородные элементы (слова разных частей речи; лексемы, ЛСВ и фразеологизмы; номинативную и метафорическую лексику); 3) представляет собой инвентарь элементов, связанных системными отношениями: парадигматическими (синонимическими, антонимическими и др.), синтагматическими, эпидигматическими и пр. 4) состоит из микрополей; 5) имеет вертикальную (структура микрополей) и горизонтальную (взаимоотношение микрополей) организацию; 6) имеет ядерные и периферийные элементы; 7) характеризуется принципиальной незамкнутостью [Стернин 1985: 38-39].

Вопрос о требованиях, предъявляемых к внутренней структуре полей, достаточно подробно рассматривает Ю.Н. Караулов. Структура должна стремиться к однозначному определению имени, быть компактной; универсальной; учитывать не только законы логики, но и «законы мира» (внеязыковую реальность). Ученый перечисляет способы структурирования полей, получившие распространение в науке: 1) по алфавиту, 2) по частям речи, 3) в соответствии с абстрактно-логической схемой, 4) по частотности элементов, 5) по компонентам минимального набора, 6) по нулевым компонентам, 7) по именам полей из ассоциативной группы, 8) по типам семантических связей. Наибольшее распространение получили третий и пятый способы.

Будучи соотнесенными с определенным кругом сходных явлений в качестве их названий, слова в составе поля обладают рядом общих лингвистических характеристик:

1. В их значениях имеется единая категориальная сема, или общий, интегральный семантический признак, объединяющий все единицы поля и обычно выражаемый лексемой с обобщенным значением (архилексемой). Дифференциальные семы, уточняющие категориальную сему, оказываются однотипными, повторяющимися, т.к. категориальная сема предполагает определенные аспекты своего уточнения. 2. Наличие однотипных, повторяющихся сем делает все слова в пределах группы связанными оппозициями, совокупность которых формирует внутреннюю парадигматическую структуру, имеющую иерархический характер. 3. Сходство слов, относящихся к одному полю, проявляется в однотипности их синтагматических характеристик. 4. Сходство слов проявляется на уровне их вторичных связей, например, в явлении регулярной многозначности: у слов, сходных по основным значениям, развиваются одинаковые вторичные значения.

Ю.Н. Карауловым предлагается следующая эскизная модель поля: базу семантического поля составляет синонимическое отношение, которое подчиняется соответствующей суперординате (включается в родовое именование) и само содержит гипонимы. К ядру присоединяются слова, имеющие общие компоненты значения с ним. В отдельную группу выделяются антонимы к имени поля. Что касается объема поля, то ученый отмечает: «теоретическим минимумом должно быть множество значений, т.е. такая ситуация, когда налицо имя поля и слова, ассоциативно с ним связанные. Практический минимум, как правило, представлен полем, включающим, кроме

разнообразных ассоциативных связей, еще и антоним, т.е. в минимальном поле могут отсутствовать синонимы, суперордината и гипонимы. Теоретический максимум определяется объемом исходного списка, а практический максимум совпадает с теоретическим, когда в поле представлены все множества» [Караулов 1976: 119].

В соответствии с логической и смысловой структурой семантическое поле объединяет слова, по отдельности связанные с ядром. Такая трактовка семантической связи, по Караулову, позволяет достаточно четко очертить границы поля, которые при ином понимании становятся неясными.

Методика описания поля, вычленения элементов «не подразумевает единой технологии исследования: в сферах конкретной лексики это может быть, например, компонентный анализ, <…> в абстрактных областях – классический полевой анализ (например, поле Verstoβ у Вайсгербера) либо построения, близкие к контент-анализу, как, например, у Маторе (L’urt) и т.д.» [Караулов 1976: 58]. Учеными предложен прием ступенчатой индентификации, основанный на методике компонентного анализа и использования словарных дефиниций.

Плодотворные идеи в области компонентного анализа и теории поля не только активно используются в современной лингвистической семантике, но и находят эффективное применение в разработке методов когнитивного анализа [Бабушкин 1998, 1999].

2.3. Концептуальный анализ как способ экспликации неязыковых знаний

В рамках лингвистической философии («философии обыденного языка»), философского направления, поставившего своей задачей анализ естественного языка строгими методами, концептуальный анализ предпринимался с целью определения философски значимых концептов (таких, как «добро», «зло», «долг», «знание», «значение» и др.), опираясь на контексты употребления соответствующих слов в обыденной речи. В последнее время концептуальный анализ получил широкое распространение в лингвистических исследованиях в связи с

распространением в языкознании так называемой антропологической парадигмы, однако единого метода анализа, общего операциального аппарата в науке до сих пор не существует, что позволило взять само понятие концептуальный анализ в кавычки: «В традиционном языкознании «…» была замечена нежесткость связи понятия с его знаковой формой и сделан шаг к сближению с современной логикой. В дальнейшем при этом сближении понятие (концепт) стало выводиться из употребления разных слов и конструкций (ср. концепты «события», «процесса», «факта» и др.). При этом за основу берутся и предложения, и их номинализации, и существительные конкретного и общего значения с учетом контекстов употребления. Эта процедура называется «концептуальным анализом», одна из задач которого сделать концепт более определенным» [ЛЭС 1990: 384].

Как образно выразился Б.Л. Борухов, «на протяжении долгого времени лингвистика изучала не язык как таковой, в единстве телесного и духовного его аспектов, но лишь грамматический, синтаксический скелет языка <...>. Между тем не скелет, а душа языка, то есть опредмеченное в нем мировоззрение, идеология, система ценностей напрямую связывает его с душой говорящего субъекта, его внутренним миром, мышлением. Концептуальный анализ языка как раз и позволяет нам заглянуть в его душу и тем самым заполняет пропасть между языком и мышлением» [Борухов 1991: 116] .

Такого же мнения придерживается и А. Вежбицкая: «Язык отражает происходящее в сознании, а не в мозгу, наше же сознание формируется, в частности, и под воздействием окружающей нас культуры. Концептуальные универсалии действительно существуют, но я думаю, что они могут быть обнаружены только путем концептуального анализа, основанного на данных многих языков мира, а не путем нейрофизиологических исследований» [Вежбицкая 1996: 239]. Более определенную характеристику концептуального анализа дает Е.С. Кубрякова, подчеркивающая, что, несмотря на точки соприкосновения семантического анализа отдельного слова с его концептуальным анализом, их конечные цели нетождественны. Семантический анализ слова направлен на экспликацию семантической структуры слова, уточнение результатов ее денотативных, сигнификативных и коннотативных значений, в то время как концептуальный анализ предстает в виде поиска тех общих концептов, которые подведены под один знак и предопределяют бытие знака как известной когнитивной структуры. «Семантический анализ связан с разъяснением слова, концептуальный анализ – идет к знаниям о мире» [Кубрякова 1991: 85].

Эпистемологию концептуального анализа подробно рассматривает в своем труде Р.М. Фрумкина. По ее мнению, вопрос о методиках анализа, да и о критериях выделения исследуемых концептов пока остается открытым. Вместе с тем она вносит ясность в предмет исследования: анализ концептов невозможен без обращения к языковым категориям, однако, в свою очередь, многие чисто языковые явления вне категорий логики плохо поддаются описанию.

С конца 80-х годов ХХ века разработка концепта языковой личности осуществляется в рамках восприятия его как трехуровневого образования (включает вербальнограмматический, когнитивный, прагматический уровни), а исследования в этом русле, по словам Р.З.Загидуллина, приобретают лавинообразный характер.

По утверждению Р.М.Фрумкиной, «чтение работ разных авторов, которые полагают, что они заняты концептуальным анализом», показывает, что концептуальный анализ – это отнюдь не четко определенный метод или техника, набор процедур. Более уместно было бы сказать, что они имеют некоторую общую цель, но не более. «Между разными авторами не только нет согласия в том, каков тот набор процедур, который следует считать концептуальным анализом, но нет согласия и в том, что же следует считать результатом» [Фрумкина 1995: 96].

Р.М. Фрумкина выделяет три разных подхода к концептуальному анализу [КА]. Объекты анализа в работах концептуального анализа первого типа [КА (1)] - сложные ментальные образования, выражаемые словами типа мнение, знать, знание, верить, сходство, подобие и т.п . В качестве исходного языкового материала берутся контексты из разных сочинений, в том числе - философских. Для интерпретации смыслов, т.е. той сущности, которая помещается в «лапки», исследователь привлекает личный опыт. В тех случаях, когда результат такого подхода получает «оформление, достойное исходного замысла, мы, как правило, имеем дело с эссе». В качестве образцов Фрумкина указывает на работы

Н.Д. Арутюновой [например, Арутюнова 1988]. По мнению Р.М. Фрумкиной, из таких работ не удается «отфильтровать» собственно метод.

Объекты анализа в КА (2) примерно те же, что в КА (1): предикатная лексика, некоторые типы пропозиций, модальные частицы. В качестве исходного материала используются многочисленные и обширные диагностические контексты, которые могут быть взяты из текстов или же сочинены авторами. Примеры сопровождаются развернутой неформальной аргументацией, запись результатов близка к традиционной, авторы апеллируют к языковому чутью и научной эрудиции читателя. Работы такого типа нормативны для собственно лингвистической традиции, и из них легко можно вычленить совокупность исследовательских приемов. Традиция в этих исследованиях не отвергается, но существенно расширяется ареал привлекаемых фактов и вводятся новые точки зрения на материал. По выражению Н.Д. Арутюновой, в этих работах факты увидены «глазами» новых концепций. Сами концепции находятся по большей части вне пределов лингвистики и формулируются в иных, нежели лингвистические, категориях. Р.М. Фрумкина подчеркивает, что КА (2) имеет в качестве ключевого момента постоянное «присутствие» пары «говорящий - слушающий», вместе с их целями, ценностями и внутренними мирами. Соответственно, в центр внимания попадает проблема интерпретации значения. Процедура КА (3), по Р.М. Фрумкиной, отличается использованием любого языкового материала без ограничений («конкретная», предикатная лексика, способы выражения модальности, метафора и т.д.). Метод анализа - интроспекция исследователя. Вместе с тем авторы, занятые КА (3), резко отличаются по тому, как они осознают свой метод анализа. Занимаясь сходными процедурами и совпадая в представлении о результате, они имеют принципиально разные «теории среднего уровня», если пользоваться терминами Мертока. Р.М. Фрумкина особо выделяет методику А. Вежбицкой, которая «осознанно разрабатывает свою частную эпистемологию, считая нужным донести до читателя свою рефлексию о методе и путях его совершенствования. <...> Вежбицкая полагает семы сущностями, открывающимися лингвисту в процессе наблюдения за собственным языковым сознанием»

[Фрумкина 1995: 99].

Учитывая большое разнообразие подходов к концептуальному анализу и принцип неединственности описания, провозглашаемый многими учеными-лингвистами, мы считаем необходим осветить наиболее плодотворные и интересные теории в области концептуального анализа.

Наиболее ярким, наглядным примером анализа концептов в русле лингвистической философии нам кажется фундаментальный труд Ю.С. Степанова «Константы. Словарь русской культуры». Отмечая предельное количество концептов, значимых для русской культуры, автор выбирает концепты, наиболее существенные для духовной жизни общества (Культура, Концепт, Константа, Русь, Россия, Цивилизация, Человек и т.д.). В список базовых концептов попадают и их производные, определяющие духовную жизнь современного российского общества.

Ю.С. Степанов очерчивает композицию каждой словарной статьи: 1) этимология; 2) ранняя европейская история; 3) русская история (в той или иной степени); 4) сегодняшний день т.е. концепт анализируется в динамике.

Словарь Ю.С. Степанова, по его собственному определению, не словарь слов, а словарь концептов. Ученый отмечает, что к настоящему времени выработано два типа словарей концептов, или понятий. В одном они раскрываются подбором цитат, без участия в толковании автора словаря (Й. Вахек, Э. Хэмп, П. Фулькье, Р. Сэн-Жан и др.). В другом типе словаря понятия раскрываются автором словаря на основе его собственных разысканий (Т.Моммзен, Э.Бенвенист, В.О. Ключевский и др.).

Первый тип словаря исходит из презумпции, что значение слова есть совокупность его употреблений. По словам

Ю.С. Степанова, его словарь не относится к этой традиции, известной как «лингвистическая философия» и берущей начало в XIV в. (английский «номинализм», У. Оккам). «Словарь, основанный на авторском толковании того, что им найдено в текстах, исходит из другой презумпции <…> - что существуют к о н ц е п т ы н а д и н д и в и д у а л ь н ы м и у п о т р е б л е н и я м и , в них-то, в концепты, и пытается проникнуть автор словаря, давая собственное толкование <…> Настоящий словарь <…> идет в русле этого подхода» [Степанов 1997: 9]. Таким образом, сам Ю.С. Степанов считает, что концептуальный анализ, осуществляемый при подготовке словаря, выходит за пределы общепринятых подходов, вырабатываемых в лингвистической философии. Поскольку в Словаре говорится о концептах, представляющих собой «коллективное бессознательное» современного общества, то цитаты-тексты, считает автор, являются доказательством реальности существования того или иного концепта.

Концептуальный анализ, осуществляемый Ю.С. Степановым, направлен на максимальную экспликацию знаний неязыкового характера, аккумулированных важнейшими концептами культуры. Языковые же знания эксплицируются только в рамках выявления «внутренней формы», весьма важной для осмысления концепта в целом. При анализе концептов ученый опирается на собственную интерпретацию, толкование, что подчеркивается автором в предисловии. «Словарь» представляет собой своеобразный «свод малых монографий о концепте».

Принципиально отличается от описанного метод

«расчлененного определения» (С.Е. Никитина), предпринятый в рамках логического анализа языка. Авторами сборника «Логический анализ языка. Культурные концепты» (1991) в той или иной степени проясняются различные аспекты концептуального анализа. Е.С. Кубрякова, анализируя слово память , предлагает рассматривать «когнитивную карту слова» как «отражение наиболее употребительных контекстов слова»; как «констатацию всех направлений, по которым идут семантические преобразования слова», как «рекомендацию к более полному лексикографическому представлению значений слова» [Кубрякова 1991: 89]. Для Н.К. Рябцевой концепт имеет «логично организованную динамичную структуру, состоящую из исходно-базисного элемента и связанных с ним через прототипическое значение производных элементов» [Рябцева 1991:77]. Н.Д. Арутюнова говорит о концептуальном фоне, на котором формируется понятие.

С.Е. Никитина, обращаясь к словам-концептам народной культуры (на материале фольклорных текстов), предлагает производить анализ концепта в виде предъявления словарной статьи, позволяющей «эксплицировать разные значения слов, порождающие разные тезаурусные описания»

[Никитина 1991: 120]. Если дефиниция слова ограничивается дифференциальными признаками, то семантические описания концептов, по Никитиной, должны дать по возможности полное знание о понятии, существующее в сознании носителей культуры и выраженное в определенных языковых стереотипах.

С.Е. Никитина полагает, что семантическое описание словконцептов может быть произведено через указание их связей с другими концептами той же культуры. Как видим, в этом подходе в определенной степени вырисовывается все та же схема полевого анализа. Описывая отношение исследуемого слова к другому слову, связанному с ним парадигматически или синтагматически, можно получить частичное толкование интересующего нас слова. «Сумма всех частичных толкований и будет достаточно полным семантическим описанием-

объяснением слова-концепта. При таком подходе к толкованию слова-концепта одна из главных задач исследователя заключается в составлении перечня регулярных семантических отношений, релевантных для определенного корпуса текстов и существенных для описания семантики данного слова» [Никитина 1991: 118]. Все отношения функции С.Е. Никитина вслед за Ю.М. Лотманом предлагает разделить на статические и динамические. Статические отношения делятся далее на равнозначные и иерархические. Равнозначные - эта синонимы, символы, метафоры и метаморфозы (девичья воля как птица ), изофункциональные слова (например, река, море в свадебных песнях выполняют одну семиотическую функцию), оппозитыантонимы. Иерархические отношения, или отношения принадлежности - это отношения множество-главный элемент множества, целое-часть, объект-атрибут и пр.

Вторая группа отношений – динамические, или ситуативные, в свою очередь, подразделяются на актантные и импликативные. Первые охватывают круг субъектных, объектных, инструментальных отношений, а также отношение адресата. Субъекты различаются по степени активности. Импликативные отношения включают в себя отношения «причины-следствия» и обычные отношения следования.

Соединяет две основные группы отношений - статическую (категориальную) и динамическую (ситуативную) - отношение локализации. С.Е. Никитина дает образцы словарных статей применительно к фольклорным текстам: ЗЕМЛЯ 1. ед.

Син: повселенная, вселенная ;

Син. - целое: белый свет ;

Ант.: - небо ;

Части - содержимое: моря, горы, реки, леса…;

Части: пуп, земля 2 ;

Внешний атрибут: окиян-море ;

Эпитет: мать-сыра, сырая, кормилица …;

Действия (земля-субъект): плакать, тужить …;

(земля-адресат): кланяться 3, каяться 3 ;

(земля-локус): жить на 3; <...>

ЗЕМЛЯ 3-вещество, составляющее поверхность ЗЕМЛИ-1

Симв.-ассоц.: прах, тлен;

Ассоц.: трава-мурава;

Изофункц. слова: песок, хрящ ;

Действия (земля-инструмент): засыпать, задернуть ; (земля-объект): копать, украсть .

Этот тип анализа слов - концептов С.Е. Никитина называет «расчлененным определением» и указывает, что подобное описание Е. Бартминский называет когнитивной дефиницией.

О плодотворности понятия «концептосфера», введенного в научный обиход Д.С. Лихачевым, свидетельствует появление большого количества работ в области теории межкультурной коммуникации.

Так, К.З. Закирьянов, В.И. Убийко, отмечая, что национальный характер формируется «в соответствии с

системой культурных стереотипов, опосредованным выражением которых является язык», подчеркивают, что связь языкового элемента и концепта «реализуется в целом ряде концептуальных отношений: концептуальной дифференциации, концептуального расщепления, концептуального перемещения, концептуальной деривации. В лексических классах разного объема реализуется тот или иной тип концептуальных отношений, благодаря чему осуществляется диалектическое функционирование концепта в языковом сознании»

[Закирьянов, Убийко 1999: 30].

Функционально-когнитивный подход характеризуется тенденцией к укрупнению языковых категорий: в качестве самых крупных системообразующих единиц выступают функционально-семантические сферы, базирующиеся на важнейших суперконцептах , «стереотипах сознания» (жизнь, движение, речь, работа и т.д.).

По мнению Т.А. Кильдибековой, функциональнокогнитивный подход позволяет расширить способ представления компонентов лексического значения посредством обращения к «новым ментальным образованиям- «концептам», «фреймам», «сценариям» и т.д., которые помогают обнаружить весь объем семантических компонентов» [Кильдибекова 1999: 40]. Учитывая действие факторов когнитивного и прагматического характера, вряд ли можно говорить об обнаружении всего объема семантических компонентов, однако, как свидетельствуют многие исследования, попытки максимально эксплицировать знания в рамках когнитивного подхода привели к плодотворным результатам.

То, что Т.А. Кильдибекова называет суперкатегориями, в терминологии Л.М. Васильева – семантические категории (это категории признака, бытия, отношения, действия, времени, пространства и т.д.) и субкатегории (менее абстрактные семантические категории: количества, величины, степени, движения, места и пр. ). По Л.М. Васильеву, объем и структура одинаковых семантических категорий в разных языках не совпадают. Нами уже указывалось ранее, что в представлении ученого семантические и понятийные категории должны стать базой языковых, а когнитивные категории (культурные концепты) - базой культурологических сопоставлений. Л.М. Васильев исходит из следующего положения: семантические категории - общие категориальные понятия, образующие основной каркас семантических полей. Понятийные категории - это семантические категории, «очищенные» от образных (эмпирических, перцептивных) и коннотативных (экспрессивных, эмотивных, ассоциативных) наслоений. Они являются языковыми. Когнитивные же категории (фреймы, гештальты, инсайты и т.п.) являются ментальными, т.к. в них представлен как вербальный, так и не выраженный вербально образ мира (языковые и неязыковые знания, в том числе научные и интуитивные). Самостоятельным течением в рамках так называемого логико-семантического направления, характеризующего 3-й этап развития языкознания, являются осуществляемые в течение длительного времени поиски «семантических примитивов» [ЛЭС 1990: 440]. Установление «семантических примитивов» - это «описание первичных, исходящих значений, к которым сводимы остальные». Многие идеи, подходы, а также исследовательские приемы А. Вежбицкой интересны и перспективны с точки зрения контрастивно-когнитивных исследований.

Акцентируя специфику семантического описания,

А.Вежбицкая имеет в виду, что смысл слова следует описывать как психический феномен. Именно с этих позиций введено противоставление концепт- максимума и концепт–минимума. Концепт-максимум – это полное владение смыслом слова, присущее рядовому носителю языка, концепт - минимум - это неполное владение смыслом, которое, однако, не должно быть ниже некоторой границы. По А. Вежбицкой, «важно различать молчаливое знание, которое спрятано в «глубинах» человеческого сознания, но которое можно вытащить на поверхность, и научное знание, которого наивные носители могут просто не иметь и которое не могут обнаружить самые настойчивые поиски. Последнее, в противоположность первому, не отражается в языке и не играет никакой роли в лингвистическом исследовании. Знания носителей языка об их языке в существенной степени подсознательны (Боас, Сепир, Халлидей). Семантика же, считает А. Вежбицкая, это «поиски смысла, а не поиски научного или энциклопедического знания, но это не значит, что она имеет дело только с фактами, лежащими в сознании говорящих на поверхности. Если мы будем смешивать «психологическую реальность» с

«сознанием», то мы никогда не узнаем, что происходит у нас в голове и какие концептуализации отражаются в человеческих языках» [Вежбицкая 1996: 244].

А. Вежбицкая предлагает исследовать новые объекты - концепты, которые представляют собой ментальные сущности. Это объект из мира «Идеальное», имеющий имя и отражающий определенные культурно- обусловленные представления человека о мире «Действительность». Сама же действительность, по мнению Вежбицкой, дана нам в мышлении (но не восприятии!) именно через язык, а не непосредственно.

По этому поводу Р.М. Фрумкина пишет: «Но если концепт - объект идеальный, т.е. существующий в нашей психике, то следует задуматься о том, как соотносятся между собой ментальные образования, соответствующие одному концепту, в психике разных людей. Тем самым не только разные языки «концептуализируют» (т.е. преломляют) действительность поразному, но за одним и тем же словом одного языка в умах разных людей могут стоять разные концепты. <…> Вежбицкая имеет в виду не различие в интерпретации концептов типа талант или свобода . Напротив, она акцентирует различия в концептах, стоящих за простыми словами типа чашка, картофель» [Фрумкина 1995: 91]. Но если концепты - ментальные сущности, а нам непосредственно дано только содержание нашей собственной психики, то, задается вопросом Фрумкина, «не значит ли это, что экспликация процесса концептуализации и содержания концепта может быть доступна только в той мере, в какой лингвист сам является носителем данного языка?».

А. Вежбицкая на практике реализует именно такую позицию. И хотя ее исследования не ограничиваются языками, которыми она владеет (польский, английский, русский), А. Вежбицкая считает метод тренированной интроспекции единственно надежным методом, позволяющим заниматься концептуальным анализом (что, по-видимому, не противоречит установкам традиционной лингвистики). «В трактовке Вежбицкой заниматься концептуальным анализом значит буквально следующее: используя интроспекцию, анализировать языки, которыми ученый владеет в совершенстве сам, а также как можно полнее использовать все данные культурноантропологического характера» [Фрумкина 1995: 91].

Итак, с целью изучения смыслов А. Вежбицкая конструирует новые объекты анализа – концепты, а также новый метод, адекватный задачам изучения этих объектов.

Значительные различия между культурами, подчеркивает А. Вежбицкая, связаны также с масштабами использования базовых понятий. Разрабатывая теорию семантических примитивов, А. Вежбицкая касается и вопроса о «примитивных» языках: «В лингвистике и антропологии такие термины, как «примитивное мышление», были дискредитированы гораздо раньше, чем два десятилетия тому назад <…> но проблема выявления истинных различий <…> остается открытой. Дискуссии по этому вопросу всегда <…> апеллировали к языку. И совершенно справедливо, поскольку язык – это «наилучшее отражение человеческой мысли» (Лейбниц)» [Вежбицкая 1996: 291]. А. Вежбицкая последовательно исходит из того, что содержанием говоримого лишь в небольшой степени является, то, что есть в «объективной» действительности в силу, во-первых, антропоцентричности языка; во-вторых, национальной специфики каждого языка. Никого уже не удивляет, что в одном языке много названий для снега, в другом – наименований родственников, гораздо более удивительно, что языки различаются степенью тщательности разработки вполне абстрактных семантических полей (каузация, агентивность, сфера эмоционального и др.).

А. Вежбицкая, по словам Е.В. Падучевой, открывает «такой подход к проблеме связи языка и национального характера, при котором она оживает заново: предлагается выявлять свойства национального характера, вычитывая их из национальноспецифического в соответствующих языках. Тем самым сведения о национальном характере оказываются результатом лингвистического анализа, а не его исходной предпосылкой. Орудием сопоставления этнографически специфичных концептов служит для Вежбицкой все тот же универсальный семантический метаязык». Поставив задачу выявления «универсального языка» (вспомним Таухиди), А. Вежбицкая так или иначе выходит на семантические различия в языках и попутно осуществляет интересные попытки охарактеризовать тот или иной язык как семантический и культурный универсум. Автор подчеркивает: «Я согласна с тем, что подобного рода предприятия требуют определенного риска. <…> Я думаю, однако, что стоит пойти на такой риск и хотя, возможно, благоразумно было бы избегать его в тот период, когда еще не выработаны адекватно исследовательские приемы в этой области, постоянные неудачи в их разработке едва ли будут составлять предмет вечной гордости лингвистов»

[Вежбицкая 1996: 85].

Описание семантического содержания концептов осуществляется А. Вежбицкой с антропоцентрической точки зрения, что позволяет ей достичь единого принципа описания как для имен артефактов (чашка, стол ), так и для имен типа собака, яблоко . Так, применительно к чашке содержание выводится из типичной ситуации использования объекта (ситуации «стол, сервированный для чая»). В этой ситуации объект используется в необходимом взаимодействии с другими объектами и в соответствии со своей функцией (блюдце, чайник; из чашки пьют чай, кофе, воду; это емкость и т.д.). Согласно А. Вежбицкой, чтобы описать подобные концепты, надо исходить из ситуаций, при которых объекты входят в соприкосновение с человеческой деятельностью. Такая точка зрения логично приводит к вопросу, каким образом знания о разных концептах соотносятся с жизнью социума. Параллельно возникает вопрос и о том, как упорядочены знания в нашей психике, какие языковые средства используются для их концептуализации.

Таким образом, А. Вежбицкая, исходя из того, что каждый язык образует свою «семантическую вселенную», утверждает, что системы видения мира, предлагаемые разными языками, сопоставимы настолько, насколько национально специфические концепты переводимы на язык семантических примитивов.

Главным способом обнаружения, экспликации знаний

А. Вежбицкая считает толкование, хотя и признает, апеллируя к Армстронгу, что «теорию толкований трудно разработать с требуемой степенью детальности. Никто еще не преуспел в обнаружении элементарных скрытых категорий (признаков)». Утверждая необходимость обращения к «прототипам», Вежбицкая считает, что «они могут помочь нам построить лучшие, более глубокие определения, ориентированные на человеческую концептуализацию реальности, которая отражена и воплощена в языке» [Вежбицкая 1996: 226]. Е.В. Падучева, выражая сомнение по поводу абсолютной адекватности метода семантической экспликации посредством толкования («Если мы что-то тайное /скрытое/ сделаем явным, надо мириться с тем, что, как сказал поэт, «что-то главное пропало», «эксплицированный, ясно сформулированный смысл <…> не может быть равен смутно понимаемому исходному»), все же признает, что толкования в словаре глаголов речи действительно эксплицируют поразительно тонкие различия между словами, и это становится ясно, как правило, из комментариев [Падучева 1996:73].

Учитывая природу языка и мышления, вряд ли можно считать (и это доказала вся предыдущая история развития языкознания), что существуют способы однозначного, строгого анализа естественного языка. Метод «семантических примитивов» — еще один подход, попытка экспликации глубоко скрытых в человеческом сознании сложных, неоднозначных когнитивных процессов. Методика анализа А. Вежбицкой весьма близка к другим когнитивным методам: теории прототипов, фреймовой семантике и др., которым посвящен следующий раздел.

Таким образом, заслуживают внимания следующие моменты теории, разрабатываемой А. Вежбицкой: термин «концепт» понимается и исследуется в новом аспекте. Это не только ключевое слово – понятие культуры, а ментальная сущность, стоящая за любым «простым» словом; анализ концептов возможен посредством метода тренированной интроспекции и толкования, что не исключает обращения к другим методам; «антропоцентрический» характер языка позволяет вычитывать свойства национального характера из языка посредством адекватного лингвистического анализа.

2.4. Когнитивный анализ: «концептуализация мира» сквозь призму языка

Развитие науки, изменение самой парадигмы научных исследований показали нецелесообразность рассмотрения языка как абстрактной сущности, вне связи естественного языка и естественной социальной истории.

В предыдущих разделах указывалось на процессы, вызванные в лингвистике «когнитивными революциями» (Дж. Брунер).

Когнитивная теория языкового употребления (Р.Шенк,

Р.Абелсон, Р.Джэкендофф, В.Раскин, Т.Гивон, Ж.Пиаже,

В.Демьянков, М.Минский, Дж.Лакофф, Ч.Филлмор, Ф.ДжонсонЛэрд, Е.Кубрякова и др.), опирающаяся на такие базовые понятия, как обработка информации, общий фонд знаний, когнитивная модель (концепт, образ), концептуальная система (фрейм, скрипт, схема и т.п.), концептосфера и др., стала одной из центральных в современном языкознании (с 70-х гг. ХХ в.). Конечно, новые подходы к изучению языка отнюдь не опровергают научных результатов, добытых в рамках других направлений. Это еще один способ углубления в суть языка как проявления человеческого разума, исследование языка с антропоцентрической позиции, о которой говорилось ранее. «Как мы сегодня хорошо понимаем, язык - лишь небольшая часть того целостного явления, которое мы стремимся познать», - пишут В.И. Герасимов и В.В. Петров во вступительной статье к одному из сборников серии «Новое в зарубежной лингвистике» [Герасимов, Петров 1988: 5-6]. Языковые знаки «означают» не в силу того факта, что имеется прямая связь между знаками и внешним миром, а в силу того, что они соотносятся с человеческим опытом. Усвоение любой новой информации осуществляется каждым индивидом на базе той, которой он уже располагает. Не существует других источников знания, кроме как чувственные данные и «наши собственные вкладываемые» значения (Льюс). Эмпирическое знание составляет один класс; все, что известно независимо от чувственного опыта - априорное и аналитическое – составляет другой класс и определяется как истинное через референцию к «нашим значениям».

Участвуя в актах коммуникации, человек либо старается понять то, что говорят другие, либо порождает высказывания. В первом случае цель слушающего – понимание мыслей, выражаемых с помощью языка. Язык – средство передачи мысли и выступает, главным образом, в виде «упаковки», однако знания, используемые при его декодировании, не ограничиваются знаниями о языке. В их число входят также знания о мире, социальном контексте высказываний, умение извлекать хранящуюся в памяти информацию и многое другое. При этом, отмечают ученые, ни одному из типов знания не отдается явное предпочтение. Только изучение способов взаимодействия и организации всех типов знаний может приблизить исследователя к пониманию сути языковой коммуникации.

Одно из ведущих направлений когнитивной науки - изучение знаний, используемых в ходе языкового общения. Сам термин «когнитивная наука» с середины 70-х годов ХХ века стал употребляться для обозначения области, в рамках которой исследуются процессы усвоения, накопления и использования информации.

Центральные проблемы когнитивного подхода к языку: 1. Структуры представления различных типов знания. 2. Способы концептуальной организации знаний в процессе понимания и построения языковых сообщений. По мнению представителей когнитивной лингвистики, эксплицитно выраженные знания составляют незначительную часть общей базы знаний индивида. Что самое важное, она не статичное «хранилище», а динамичная самоорганизующаяся и саморегулируемая система. Как подчеркивает Ч. Филлмор, исследователи, работающие в области лингвистической семантики, считают, «что их задача состоит в установлении чисто лингвистической информации относительно значений слов и что в принципе вполне возможно провести разграничения между словарем и энциклопедией» [Филлмор 1983: 117]. Более реалистичной ему кажется следующая точка зрения: «в мире существуют вещи, типичные виды наблюдаемых событий, институты и культурные ценности, делающие возможной интерпретацию человеческих поступков. Для большей части словаря наших языков единственная форма, в которой может даваться определение, заключается в указании на эти вещи, действия и институты и в установлении слов, обозначающих и описывающих их части и виды». Ч. Филлмор не считает, что нельзя разграничить роли лексикографа и составителя энциклопедий, однако он также не уверен, что абсолютно все знания говорящего о слове могут быть собраны и представлены в словаре. «Наиболее полезный практический словарь <…> будет обращаться просто к знанию читателя о мире, предоставляя ему достаточно информации в том случае, когда он не в состоянии понять предложения, содержащего данное слово, а словарное определение не может помочь ему». Далее Ч. Филлмор подчеркивает, что «любая попытка соотнести знание человеком значений слова со способностью интерпретации текстов неизбежно приведет к признанию важности внеязыковой информации в процессе интерпретации» [Филлмор 1983: 117-118].

Анализируя проблему представления знаний, В.И. Герасимов и В.В. Петров указывают, что вопросы о составляющих базы знаний в целом исследованы достаточно полно. Гораздо

большие трудности связаны с поиском структур их представления. В связи с этим одним из важных результатов, к которым пришла когитология, считается идея о неразрывной взаимосвязи процессов, происходящих в человеческой памяти, а также определяющих построение и понимание языковых сообщений. Обработка человеком новых данных возможна лишь в процессе обращения к накопленным ранее. Поэтому структуры, применяемые для обработки новых данных, считают ученые, аналогичны используемым для организации памяти. Как видим, когнитивная лингвистика, которая, по словам исследователей, не мыслится без привлечения таких понятий, как интенция, память, действие, семантический вывод и т.д., обращена к психологическим аспектам мышления, что наглядно представлено и в структуре терминологических понятий. Если методы представления знаний достаточно интенсивно развивались в связи с работами в области искусственного интеллекта, то вопросы организации знаний разрабатываются только в последние десятилетия. Наибольшее распространение получила гипотеза об интегральном характере обработки естественного языка: обработка языковых данных должна производиться параллельно на синтаксическом, семантическом и прагматическом уровнях (Р. Шенк, М. Барвиш, И. Минский). «Несмотря на наличие значительного числа работ в области когнитивных аспектов языка, парадигма исследований еще окончательно не сложилась», - эти слова В.И. Герасимова и В.В. Петрова [Герасимов, Петров 1988: 6-7] не утратили своей актуальности и по сей день.

Когнитивный подход к языку - динамично развивающееся направление, и исследования в этом аспекте не только способствуют решению прикладных задач, углублению знаний о скрытых механизмах языковой коммуникации, но и выявлению социально-культурного пласта знаний.

С позиции когнитивной лингвистики, язык – это, прежде всего, инструмент концептообразования, превращения предметов и явлений действительности в достояние и собственность духа, языкового сознания [Баранов, Добровольский 1990].

Анализ научной литературы показывает широкое применение различных терминов, заимствованных из психологии, для описания структуры представления знаний с когнитивных позиций, поэтому считаем целесообразным обратиться к некоторым исходным положениям, а также терминам, активно функционирующим в когнитивной психологии и заимствованным когнитивной лингвистикой.

Так, когнитивная психология большое внимание уделяет проблеме репрезентации знаний. По мнению Х. Гейвин, такой подход концентрируется на внутреннем лексиконе, то есть на ментальном словаре. Объясняя семантическую организацию, когнитологи разработали модели их описания: модель кластеризации, модель сравнения семантических свойств и сетевую модель (Бауэр).

Согласно модели кластеризации, информация содержится в постоянных хранилищах в кластерах («формах организации постоянного хранилища»). Модель кластеризации – «модель репрезентации знаний, предполагающая совместное хранение понятий». В основе этой модели лежит стремление к кластеризации понятий, так что, например, воспоминания об одной собаке хранятся в воспоминаниях о других собаках. Теоретико-множественная модель, представляя развитие этой идеи, предполагает, что вместе хранятся не только элементы категорий, но и их атрибуты.

Модель сравнения семантических свойств, по Х. Гейвин, - «репрезентация знаний, при которой слова становятся множествами свойств и происходит сравнение элементов этих множеств» [Гейвин 2003: 122]. Так, каждое слово имеет определяющие и характеристические свойства. Определяющие свойства характеризуют принадлежность слова к множеству (птицы имеют крылья, летают и т.д.), а характеристические свойства описывают, по словам Х. Гейвин, «конкретный экземпляр» (голубь – небольшая птица, много воркует и т.д.). Критика этой модели состоит в том, что определяющие свойства все-таки не являются абсолютными.

Наибольшее применение и развитие получила сетевая модель – модель семантической сети – «иерархические модели репрезентации знаний, содержащие узлы и атрибуты» (Коллинз, Куиллиан, Конрад). Теории семантической памяти предполагали наличие системы в хранении информации в виде иерархически построенной сети, где хранятся в виде узлов понятия, а также свойства или особенности, связанные с каждым узлом. Чем выше по иерархии хранится информация, тем больше она обобщена. Например, согласно этой модели, вместе с «канарейкой» в памяти хранится информация о том, что она желтого цвета, поет, а в узле выше – то, что она птица, летает, имеет перья, еще выше – атрибуты животного (ест, дышит, подвижна и т.д.). Таким образом, при хранении информации отсутствует ее избыточность. Однако на практике оказывается, что не каждое слово или понятие обладает четко определенным множеством атрибутов, а также имеет место сходство категорий. Так, для того, чтобы определить, относятся ли к одной категории канарейка и слон, согласно этой модели, требуется длительный ответ, на самом же деле ответ дается сразу, без соответствующих мыслительных операций, поисков вверх-вниз по иерархии.

Модификация этих моделей привела к появлению теории распространения активации (Коллинз и Лофтус), согласно которой понятия хранятся в понятийном пространстве и связаны с родственными понятиями посредством ассоциаций. По мнению ученых, сложность подобных моделей в том, что они описывают только слова, их значения и связи между ними. Поэтому Дж. Андерсон и Г. Бауэр разработали пропозициональную модель теории репрезентации знаний, которая известна как «ассоциативная память человека». Это модель, в которой знание представляется в виде пропозиций – утверждений или суждений о мире. «Пропозиции – это наименьшие компоненты знания, которые могут быть представлены в виде одиночных, имеющих значение элементов» [Гейвин 2003: 129]. Сложные пропозиции, кроме элементов субъекта и предиката, имеют элементы времени, места, контекста события и пр.

Существуют и другие, альтернативные указанным, когнитивные модели (например, коннекционистские), однако ученые просто ограничиваются констатацией, что они приближены к механизмам работы мозга.

Репрезентации знаний проявляются в активном процессе мышления и выражаются в виде понятий, пропозиций, ментальных моделей, схем, слов и образов. Согласно когнитивной психологии, понятия – это репрезентации, включающие важные свойства класса объектов или идей (экземпляров). Существуют три основные теории выработки понятий: теория прототипов, теория атрибутов, теория образцов. Слова и отдельные мысли – не единственные единицы информации, которые хранятся в памяти. Согласно Ф. Бартлетту, в ней хранятся более объемные блоки информации, называемые схемами . «Схемы – это общие основные элементы знания, сходные с ментальными моделями, не требующие ожидания». Так, согласно опытам Ф. Бартлетта, испытуемые рационализируют, нивелируют знания (в данном случае – рассказ), приближая их к собственной культуре, представленной в схеме. Имеет место выравнивание (опускание незначительных идей) и заострение (усложнение).

Для описания хранящихся в памяти структур ученые позже использовали термин фреймы , или сценарии (формы организации постоянного хранилища). Сценарии – «это схемы привычных последовательных действий. Они могут помочь при обработке обычных событий, но могут задержать нас или привести к неверным решениям, если случится неожиданное событие» [Гейвин 2003:139]. Наблюдение, что количество компонентов, актуализируемых в речи, намного превосходит число компонентов, выделяемых в любом «дифференциальном» описании значения, привело представителей коммуникативной лингвистики (Ч. Филлмор и др.) к мысли о необходимости замены понятия «значение» более широким и менее определенным (сцена, прототипная сцена, прототип и др.).

В рамках когнитивной лингвистики одним из самых распространенных подходов к решению проблемы представления знаний стал ситуационный (событийный) подход к трактовке значения. Так, Ф. Бартлетт еще в 30-х гг. ХХ века обнаружил, что память никогда не бывает буквальной: при воспроизведении текста по памяти нередко производится его изменение в связи с различными стереотипами и нормами, принятыми в социуме. Как уже отмечалось, ученый использует понятие схемы для описания необходимого представления информации в памяти.

Эти и другие структуры знаний (фреймы, сценарии, стратегии, планы, кластеры и пр.) являют собой «пакеты информации (хранимые в памяти или создаваемые в ней по мере необходимости из содержащихся в памяти компонентов), которые обеспечивают адекватную когнитивную отработку стандартных ситуаций. Эти структуры играют существенную роль в функционировании естественного языка». Следует отметить существование противоположного подхода к решению проблемы представления знаний. Его сторонники (Дрейфус и др.) считают ключевым звеном отнюдь не знания, а те характеристики, которые не подлежат стереотипизации и концептуальному моделированию (например, целеполагание, формирование и удовлетворение потребностей, эмоциональные состояния, скрытые мотивы, мировоззренческие ценности и т.д.), т.е., по-видимому, то, что мы относим к прагматическим знаниям.

Остановимся более подробно на некоторых понятиях, используемых для обозначения структур представления в когнитивной лингвистике.

Как отмечает Ч. Филлмор, существует много разнообразных терминов для их обозначения: «Фрейм» (Minsky, Winograd, Charniak), «схема» (Bartlett, Rumelhart), «сценарий» (Schank, Abelson), «глобальная модель» (global pattern) (De Beaugrande, Dressler), «псевдотекст» (Wilks), «когнитивная модель» (Lakoff,

Jahnson), «основание» (base) в противоположность «профилю» (Langacker), «сцена» (Fillmore) и др. «Эти термины используются самыми разнообразными способами; некоторые ученые пользуются несколькими из них, различая их по статичности и динамичности, по типам выводов, которые они позволяют сделать и т.д.» [Филлмор 1988: 54].

Ранее Ч. Филлмор писал: «мы можем использовать термин сцена, когда имеются в виду почерпнутые из реального мира опытные данные, действия, объекты, восприятия, а также индивидуальные воспоминания об этом <…> схема, когда имеется в виду одна из концептуальных систем или структур, которые соединяются в нечто иное при категоризации действий, институтов и объектов, а также для обозначения различных репертуаров категорий, обнаруживаемых в наборах противопоставлений, прототипных объектах и т.д.; <…> фрейм, когда имеется в виду специфическое лексико-грамматическое обеспечение <…> для наименования и описания категорий и отношений, обнаруженных в схемах; <…> модель, когда разумеем точку зрения конкретного человека на мир или то представление о мире, которое строит интерпретатор в процессе интерпретации текста. Под моделью текста можно разуметь ансамбль схем, созданный интерпретатором и обусловленный его знанием фреймов в тексте, который в конечном счете моделирует некоторый набор потенциальных сложных сцен».

Ученый представляет интеграцию этих понятий следующим образом: из опыта, охватываемого сценами реального мира, люди черпают концептуальные схемы, при усвоении схем для обозначения тех или иных частей вычленяются единицы языковых фреймов, слова из языкового фрейма активируют в сознании человека и весь фрейм, и ассоциируемую с ним схему; схемы - инструмент построения блоков модели текста, т.е. модели мира, совместимой с текстом. Люди могут интерпретировать опыт как концептуальную схему. «Люди смогут понять то, что мы говорим, если их языковый репертуар активирует такие же или сходные схемы и если их опыт по освоению этих схем сравним с нашим» [Филлмор 1983: 110].

Сцены реального мира, считает Ч. Филлмор, воспринимаются в той степени, в какой соответствуют прототипным сценам - сценам, взятым из простых миров, признаки которых не отражают всех фактов мира действительности, а объясняют простейшие случаи, идеальные примеры. Ученый полагает, что наибольшую информацию о лексической единице дает набор фреймов, в которых она выступает, и определение её позиции в каждом фрейме.

Одной из первых и наиболее простых структур для представления семантических данных высокого уровня явились сценарии (Р. Шенк). Сценарии – это набор объединенных временными и причинными связями понятий низшего уровня, который описывает упорядоченную во времени последовательность стереотипных событий, например, представления последовательности событий, связанных с посещением врача, магазина, ресторана. В лингвистике, в отличие от теории искусственного интеллекта, термин сценарий

был заменен термином фрейм . Однако в лингвокультурологических исследованиях все чаще используется понятие культурно обусловленный сценарий , который мы встречаем и в работах А.Вежбицкой: «культурно обусловленные сценарии» - это краткие предложения или небольшие последовательности предложений, посредством которых делается попытка уловить негласные нормы культурны какого-то сообщества «с точки зрения их носителя» и одновременно представить эти нормы в терминах общих для людей понятий. В частности, в «культурно обусловленных сценариях» выражаются такие негласные правила, которые говорят нам, как быть личностью среди других личностей, т.е. как думать, как чувствовать, как хотеть (и как действовать согласно своему хотению), как добывать или передавать знания и, что важнее всего, как говорить с другими людьми. Правила подобного рода обычно являются для данной культуры специфическими (в большей или меньшей степени).

Ю.Н. Караулов, обосновывая необходимость промежуточного, тезаурусного, уровня, считает, что языковая образность, в широком смысле этого слова, берет свое начало не в семантике, а в системе знаний, в тезаурусе. Так, например, употребление слова «змея» по отношению к женщине с актуализацией значения «коварная» возможно только на том основании, что человек считает змею коварной. «Этот переход не есть принадлежность вербально–ассоциативного уровня, - считает ученый, - он есть порождение знаний. Всякий образ можно перевести на семантический уровень, можно вербализовать, раскрыть его суть, его когнитивное и эмоциональное содержание, построив соответствующий текст, но происхождением и возникновением своим образ обязан только знаниям, появляющимся, когда мы покидаем поверхностно–ассоциативный уровень и погружаемся в тезаурус» [Караулов 1987: 177].

Обратим внимание в связи с вышесказанным на следующий тезис. Доступность образа прямому наблюдению, считает ученый, можно показать тремя путями: с помощью анализа поэтической речи, с помощью анализа «потока сознания» и на примерах «сжатия» текста при его реферировании или интерпретации текста при его пересказывании. Как уже отмечалось, Ю.Н. Караулов приходит к мысли о существовании на уровне целостной языковой личности триады «семантика» –

«знания о мире (тезаурус)» – «гносеология», вводит понятие «промежуточного языка» (термин Н.И. Жинкина), связывающего три уровня, и предлагает реконструировать единицы гносеологического уровня посредством операции компрессии, информационного сжатия (от текста к реферату) либо расширения, развертывания (от текста к метатексту) как «естественных лингво-когнитивных преобразований, постоянно осуществляемых человеком в процессе коммуникативнопознавательной деятельности» [Караулов 1987: 184].

Типовыми элементами «промежуточного языка» (т.е. по принятой нами терминологии - структурами представления знаний) Ю.Н. Караулов считает образы, гештальты, схемы, двигательные представления, фреймы, пропозиции, картины, символы, формулы, диаграммы и, наконец, слова.

В рамках когнитивного подхода сложилась и так называемая теория прототипов , которая продолжает интенсивно развиваться и получила достаточно широкое распространение. Дж. Лакофф предполагает, что для описания процесса категоризации используются модели четырех типов: пропозициональные модели - вычленяют элементы, дают их характеристики и указывают связи между ними (например, пропозициональная модель нашего знания об огне включает и знание о том, что огонь опасен); схематические модели образов – специфические схематические представления образов (траектории, длинные тонкие формы, вместилища и пр.); метафорические модели – модели перехода от пропозициональных моделей образов одной области к соответствующей структуре другой области; метонимические модели – модели указанных выше типов, дополненные указанием функций, выполняемых одним элементом по отношению к другому.

Дж. Лакофф дает список прототипов, которые ему удалось выявить:

1. Типичные примеры (например, «малиновки и воробьи - типичные птицы»). 2. Социальные стереотипы («типичная мать – домохозяйка»). Социальные стереотипы чаще всего используются, чтобы делать быстрые суждения о людях. 3.

Идеалы (идеальный муж….). Многие категории воспринимаются через абстрактные идеальные образцы. 4. Образцы. Категорию можно представить на основе знания ее отдельных членов, которое являются или идеалами, или их противоположностью (например, «десятка лучших, худших»… образцы экспериментов и пр.) 5. Порождение (например, категория чисел). 6. Частные модели (основные цвета, эмоции; «семь смертных грехов»). 7. Самые характерные примеры [Лакофф 1988: 31-36].

Одним из перспективных направлений, в котором сочетаются проблемы представления и организации знаний, является процедурная семантика. Представление знаний о динамическом окружении дается здесь не в форме набора правил, а в виде процедур. Структуры, предназначенные для представления прагматических знаний, называются стратегиями (Т. ван Дейк, В. Кинч). Здесь подчеркивается стратегическая природа процессов понимания. Чаще всего используемые при понимании текста стратегии остаются вне сферы сознательного контроля со стороны носителя языка. «Действие стратегий носит гипотетический и вероятностный характер; с их помощью производится быстрое и эффективное прогнозирование наиболее вероятной структуры или значения воспринимаемых языковых сообщений. Стратегии характеризуются <…> одновременным действием на нескольких уровнях, способностью использовать неполную информацию и комбинировать как индуктивные, так и дедуктивные способы обработки» [Герасимов, Петров 1988: 9].

В последнее время для изучения и объяснения процессов восприятия и интерпретации человеком полученной им информации стало употребляться и понятие скрипт . Как отмечает А.Г. Гурочкина [Гурочкина 2000], первоначально скрипт рассматривался как один из типов структур сознания, как структура данных, удобных для описания стандартной последовательности действий в стереотипной ситуации. Структура скрипта представлялась в виде сети из узлов– объектов и связей-отношений. «Верхние уровни» скрипта фиксированы и содержат данные, всегда истинные в рассматриваемой ситуации. «Нижние уровни» содержат множество ячеек, которые могут быть заполнены различными в каждом конкретном случае данными.

Скрипты трактуются и как некоторое предварительное знание, которое хранится в долговременной памяти, как механизмы, объясняющие достижение понимания с использованием накопленного ранее знания. Эти знания приравниваются к так называемым «энциклопедическим знаниям», к жизненному опыту субъектов. Большинство скриптов усваивается индивидами в детстве, в процессе жизнедеятельности. «Субъекты живут, следуя своим скриптам, и чем большим объемом знаний они обладают, тем в большем числе ситуаций они чувствуют себя комфортно, соотнося конкретные переживания и действия с их ментальными репрезентациями. Скрипты могут быть использованы поведенчески, когда субъект «проигрывает» их, либо когнитивно, например, субъект интерпретирует текст. Иными словами, при восприятии человеком объектов и событий действительности происходит наложение его концептуальных структур на воспринимаемые им предметы и отношения» [Гурочкина 2000: 236]. Скрипты могут быть простыми и сложными («макроскрипты» и «сложные скрипты»). Макроскрипт представляет собой хронологическую организацию нескольких скриптов. Так, например, макроскрипт «Ресторан» состоит из следующих скриптов: «Подъезд к ресторану», «Заказ еды», «Работа официанта» и пр. Сложный скрипт включает несколько скриптов, не организованных хронологически («Война» = «Армия» + «Сражение» + «Победа» + «Поражение» и т.д.). По словам А.Г. Гурочкиной, исследователи связывают понятие «скрипт» и с понятием «сценарий» (Минский и др.). Они полагают, что «ключевые языковые единицы (отдельные лексемы или словосочетания) способствуют возникновению в сознании индивида тематических («сценарных») структур - сценариев, связанных с топиком, действующими лицами, событиями и т. п. Одновременно с активацией тематических структур активируется информация, хранящаяся в памяти индивида в виде скриптов, которая позволяет понимать не только реальную или описываемую ситуацию, но и план поведения, предписываемого в этой ситуации <…>. Сценарий рассматривается как элемент оперативной памяти, а скрипт долговременной. В процессе восприятия и интерпретации текста в оперативной памяти адресата вырабатываются целая цепочка сценариев, которые могут либо последовательно дополнять друг друга, либо вступать в определенные противоречия, что способствует реализации замысла автора» [Гурочкина 2000:

238].

Как видим, когнитивная лингвистика охотно обращается к последним разработкам из области психологии, наполняя термины новым содержанием, не всегда однозначным. И все же наибольшее применение в исследованиях лингвистов получил термин фрейм , под которым понимается некоторое стереотипное представление о компонентах и структуре ситуации, обозначаемое словом.

М. Минский высказал предположение, что разум обычно интерпретирует данные восприятия в терминах ранее приобретенных и предназначенных для описания структур – фреймов, служащих как средством организации опыта, так и инструментом познания. Ученый считает, что у каждого человека имеются довольно объёмные системы фреймов, в которые входят совершенно различные члены, н/р, вода и электричество . Но такие аналогии – одни из самых могущественных инструментов мышления. Они дают возможность увидеть один предмет как бы «в свете» другого.

Фрейм состоит из элементов - терминалов (Минский), утверждений фрейма (Чарняк). К примеру, фрейм «посещение магазина» содержит следующие утверждения: покупатель берет корзину; покупатель берет товары; покупатель держит вещь; покупатель выбирает вещь; покупатель у кассира; покупатель платит за товары; покупатель покидает магазин. Структура фрейма в скрытом виде содержит умозаключения из каждого утверждения фрейма.

По Ч.Филлмору, группы слов удерживает вместе то, что они мотивируются, определяются и взаимно структурируются особыми унифицированными конструкциями знания или связанными схематизациями опыта (например, понимание названий дней недели и других связанных с ними слов возможно посредством обращения к единому фрейму интерпретации: 1) понимание естественного цикла движения солнца; 2) знание стандартных способов вычисления того, когда один дневной цикл кончается и начинается новый; 3) знакомство с календарным циклом из семи дней; 4) принятую в культуре практику связывать различные части недельного цикла с работой и досугом.

Фрейм являет собой основание образа, который может быть представлен любым из отдельных слов.

Ч. Филлмор весьма наглядно демонстрирует важность знания фрейма на примере функционирования счета при определении категории отелей: в обыденном представлении «первоклассный» является синонимом высшего качества, однако человек, знакомый с системой наименований в гостиничном сервисе, должен знать, что «отель первого класса» еще не значит «первоклассный», т.к. существующая структура предполагает наличие класса «люкс». «Неправильное понимание может возникнуть вследствие того, что реципиент сообщения приписывает слову ту интерпретацию, которая ему знакома, например, рассматривает слово first «первый» в нормальном фрейме счета и не подозревает о наличии в данном контексте специально обусловленной интерпретации. <…> обращение к фреймам необходимо как для описания конкурирующих между собой употреблений этих слов, так и для объяснения неправильного понимания. Выбравшие неправильную интерпретацию не просто потерпели неудачу в «понимании» слов, они не смогли определить, какая фреймовая структура имелась в виду в данном контексте»

[Филлмор 1988: 58].

Немаловажным фактом оказывается то, что концептуализация фреймов имеет общее с теорией лексических полей. Ч. Филлмор подчеркивает два важных момента: 1) понятие фрейма может быть построено на достоинствах лексической теории поля; 2) теория фреймов может быть подвержена той же критике, что и теория поля.

Ученый последовательно анализирует основные позиции сравниваемых теорий. В теории лексического поля аналогом фрейма является поле. По Й. Триру, понимание значения слова сводится к пониманию структуры, в которой это слово функционирует, и <..> эта структура существует именно потому, что существуют другие слова. Как полагал Й. Трир, слова не имеют смысла, если слушающему не известны противопоставленные им другие слова из того же понятийного поля; и они неопределенны, если нет их концептуальных соседей, претендующих на свою часть понятийного поля и своим появлением определяющих границы произнесенного слова. Таким образом, Й. Трир утверждал, что в сознании интерпретатора должны быть сами слова, а не лежащие в их основе «понятия» или «факты».

Семантика фреймов, в отличие от теории лексических полей, допускает возможность того, что коммуниканты могут в полной мере обладать знанием данного слова, входящего в некоторую область лексики, даже если они вообще не знают других слов, входящих в поле, или знают только часть из них.

Семантика фреймов, по Ч. Филлмору, рассматривает множество фреймов интерпретации как альтернативные «способы видения вещей». Наиболее существенно то, что «семантика фреймов допускает существование фреймов, каждый из которых имеет единственного представителя в сфере лексики, возможность, в принципе отвергаемая теорией лексического поля» [Филлмор 1988: 62]. Ч. Филлмор приводит пример: «Мы хорошо понимаем лексические единицы типа devein, или scratch «царапина», не ощущая никакой необходимости знать <…> слова, которым они парадигматически противопоставлены»). Ч. Филлмор считает, что ситуация с фреймами интерпретации подобна тому, что Фоконье сказал о ментальных пространствах: «Они не являются частью языка как такового <…>, однако язык не может обойтись без них» [Филлмор 1988: 65].

Таким образом, язык определяет зависимость между выбором языковых выражений и фреймами интерпретации. Часть фреймов создана языком (пример с отелями), часть существует независимо от языка, отражаясь в нем. Фреймы вводятся в процесс понимания текста вследствие их «активации» интерпретатором или самим текстом, например, тогда, когда интерпретатор в состоянии приписать ему интерпретации, поместив в модель, которая известна независимо от текста. Фрейм «активируется» текстом, если некоторая языковая форма или модель обычно ассоциируется с рассматриваемым фреймом. (Интерпретатор, зная о культурных традициях, легко «активирует» контекст рождества во фразе «Мы откроем подарки только утром», включив слово рождественские ). Фреймы могут быть врожденными (знание черт лица), могут возникать в ходе накопления когнитивного опыта (установления, нормы), иногда полностью зависят от языковых выражений (неделя, названия месяцев).

Обращает на себя внимание позиция Ч. Филлмора по поводу того, насколько такие структуры знания должны подлежать лингвистическому описанию: «Нельзя считать осмысленным требование к лингвистике о том, чтобы она ввела в сферу своего исследования все знания такого рода; однако лингвистика должна представлять себе, как возникает такое знание, как оно функционирует в формировании категорий значения, как оно действует в процессе понимания языка и т.д. <…> подход семантики фреймов к значению существенно более энциклопедичен, чем подход традиционный. <…> она не стремится установить априорное различие между собственно семантикой и (идеализированным) концептом понимания текста» [Филлмор 1988: 66].

Ученый подчеркивает, что истинная теория семантики естественного языка все же нуждается в исследовании того, «как знание вводится в процесс интерпретации, какие его части обычно получают отражение в языке и т.п.», и рассматривает процесс интерпретации естественноязыкового текста как процедуру, которая позволяет добиться максимально богатой интерпретации, извлекающей из текста все, что возможно.

Касаясь проблемы языкового представления фрейма, Е.В. Рыжкова считает, что лингвистическим аналогом и представлением фрейма, содержащегося в сознании, может служить тематическая группа. В качестве тематической группы (ТГ) она рассматривает «объединение слов различных частей речи, именующих предметы, качества и процессы, связанные в человеческом опыте с определённым предметом, задающим

«тему». Иными словами, лексика определенной ТГ «обслуживает», служит ословливанию того или иного фрейма. Поскольку фрейм представляет собой некую структуру данных, сети отношений, ТГ также структурирована, ее члены являются именами терминов фрейма – связанных с ним субфреймов. Таким образом, фреймы отдельных предметов и ситуаций представляют собой вербально-образные комплексы. Далее она

развивает свою мысль в русле идей Ч. Филлмора: при появлении в поле зрения индивида какого-либо терминала фрейма последний активируется весь. Поэтому, считает Е.В. Рыжкова, предъявление того или иного слова, входящего в ТГ, также способствует активации всего фрейма или его части, достаточной для адекватной передачи соответствующего знания. Сознание человека достраивает недостающие терминалы фрейма в соответствии с опытом. При столкновении с новой ситуацией человек подбирает в сознании наиболее подходящий фрейм для ее структурирования и осмысления, что оказывается возможным благодаря гибкой структуре фрейма.

Перспективным, на наш взгляд, является лингвистический подход к анализу когнитивных структур, предложенный А. Бабушкиным, который занимается типологией структур представления знаний в лексической системе языка. Ученый считает, что, широко используя термин схема, фрейм, сценарий и др., когнитологи, во-первых, «по-разному осмысливают содержание одних и тех же терминов, служащих для обозначения данных репрезентаций»; во-вторых, «интерпретируют схемы, фреймы и сценарии как формы организации и структуры представления знаний <…>, но не связывают их с семемным составом языковых единиц; втретьих, «в исследованиях практически отсутствует методика обнаружения концептов и, следовательно, не констатируются лингвистические принципы их дифференциации»; в-четвертых, «в специальной литературе <…> мало говорится о мыслительных картинках, они, как правило, не приводятся в одном ряду со схемами, фреймами и сценариями. Сценарий представляется как совокупность поэтапных действий, хранимая в памяти в виде определенной модели (например, «посещение ресторана»), но до сих пор сценарий не трактовался как вид концепта» [Бабушкин 1999: 40].

Признавая справедливость слов ученого, остановимся на предложенном им способе обнаружения концептов на основе лингвистического подхода к их описанию. А.П. Бабушкин полагает, что идеальная сущность концепта «улавливается» словом и хранится в его определении, которое мыслится в «свернутом» виде, «представлено в совокупности сем, формирующих систему». В слове и его определении фиксируются результаты когнитивных усилий человеческого разума. Характер сем, эксплицируемых в словарной дефиниции, позволяет судить о различиях концептов, которые ученый предлагает дифференцировать как мыслительные картинки, схемы, фреймы, инсайты, сценарии . Таким образом, термин концепт , в понимании А.П. Бабушкина, - понятие родовое, в то время как представленные выше термины – понятия видовые. По А.П. Бабушкину, образные семы регистрируют мыслительную картинку ; семы меры, пространства объективизируют схему (дорога – полоса земли, стезя, направление и расстояние от места до места), некоторые гиперонимы могут быть схемами (обувь), архисема может актуализировать фрейм ; семы устройства, дизайна соответствуют инсайту ; семы развития, динамики репрезентируют сценарий . Весьма важным является наблюдение, что концепты, стоящие за фразеосочетаниями, формируются в виде тех же когнитивных структур, что и слова, следовательно, их можно дифференцировать таким же образом. Ученый предлагает применить указанные модели для дифференциации пресуппозиций, «когда предметом внимания <…> будет выступать по-особому организованная имплицитная информация, разделяемая участниками коммуникативного акта» [Бабушкин 1999: 40].

Таким образом, в интерпретации А.П. Бабушкина, концепт подлежит экспликации посредством анализа сем, репрезентирующих когнитивные знания, т.к. «концепт – структура представления знаний, пресуппозиция – имплицитный смысл высказывания» [Там же: 41].

2.5. Контрастивный анализ: проблемы и перспективы

«Сравнительное изучение языков важно и существенно для постижения всей совокупности духовной деятельности языков, причем пренебрежение этим изучением немедленно обнаруживает себя в виде значительных лакун», - говорил Гумбольдт, имея в виду различное влияние языков друг на друга, в том числе и вступление языков в живое взаимодействие друг с другом.

В числе многих дисциплин, оказавшихся под влиянием идей когнитивной лингвистики, Э.Д. Сулейменова называет и контрастивную лингвистику, имеющую непосредственный выход к проблемам когитологии: «Определение знания языка в терминах когнитивной лингвистики и включение его в общий массив знания, интегрирующегося в целостность и создающего так называемую «картину мира», дает хорошую возможность уточнения понятия «языковая картина мира» в связи с двуязычием» [Сулейменова 1996: 45]. Далее подчеркивается, что признание когнитивной лингвистикой ориентации на знания в качестве ведущего принципа речевой деятельности влияет на формирование принципов обучения языку с позиций контрастивной лингвистики, и точек соприкосновения когнитивной и контрастивной лингвистики достаточно много.

Контрастивная лингвистика, являясь, по сути, интегральной наукой, оформилась в последнее десятилетие в самостоятельное направление со своим предметом, объектом, кругом задач, собственными методами. Что касается последних, то нет ни одного лингвистического метода, ни одной современной языковедческой теории, которую не попытались бы использовать в контрастивных целях (Гак, Сулейменова).

Контрастивная лингвистика, по Э.Д.Сулейменовой, «устанавливает сходства и различия сопоставляемых языков и, исходя из этого, занимается поиском наиболее эффективных путей изучения одного (или обоих) языка». [Сулейменова 1996: 15]. Различаются следующие виды контрастивного анализа: 1. «Чистый» контрастивный анализ (Т. Слама-Казаку) «направлен на сравнение двух языковых систем и обнаруживание на этой основе специфических черт, свойственных каждой языковой системе, с тем, чтобы совершить процесс обучения второму языку» (Сулейменова). На помощь ему привлекаются «анализ ошибок», психолингвистический анализ, статистический, количественный анализ и др. (комплексный контрастивный анализ). 2. «Горизонтальный» контрастивный анализ производится на основании независимых описаний двух языков путем перехода от одного языка к другому, и наоборот. 3. «Вертикальный» контрастивный анализ (Т.П. Кшешовский) основан на единой двуязычной грамматике. Функции контрастивного анализа заключаются в отражении «интуиции идеального билингва относительно связи двух языков, которыми он владеет» (Джеймс). 4. Двусторонний контрастивный анализ. При двустороннем контрастивном анализе основанием сопоставления является tertium comparationis (третий член сравнения), с которым сравниваются оба языка.

5. Односторонний контрастивный анализ характеризуется тем, что осуществляется в направлении от исходного языка к языкуцели (иностранному, второму, изучаемому). Основанием для сравнения в этом случае оказывается исходный язык, его категории, признаки, свойства. Ученые сравнивают односторонний подход с методом сопоставления двуязычного словаря, в котором для семасиологически исследованного слова исходного языка подбираются эквиваленты языка-цели.

Общеизвестно, что, несмотря на интенсивное развитие сопоставительных исследований, сопоставление лексических систем явно отстает от изучения других уровней языка (Гудавичюс 1989: 1), свидетельством чему являются учебники, учебные пособия по сопоставительной типологии самых разных языков, в которых проблемы лексикологии либо очерчены почти в тезисной форме, либо вообще не упоминаются (за редким исключением, см.: [Гак 1976]). Поэтому докторская диссертация А.Й. Гудавичюса явила собой одно из первых серьезных исследований в этой области, нацеленных на создание единой концепции сопоставительной семасиологии [Гудавичюс 1989]. Основным методологическим принципом сопоставительной семасиологии А.Й. Гудавичюс считает сопоставление лексических систем через «нейтральную по отношению к отдельным языкам когнитивную систему, представляющую собой результат познавательной деятельности, систему знаний, элементы которой (семы) одновременно оказываются и конституирующими элементами лексических значений» [Гудавичюс 1989: 2]. Наиболее объективным А.Й. Гудавичюс считает синтагматический подход к выделению значений и определению их содержания, а в качестве исходной единицы сопоставления определяет семему . Предметом сопоставительной семасиологии, по А.Й. Гудавичюсу, является изучение плана содержания лексических систем языков методом их сопоставления.

Т.А. Кильдибекова, Г.В. Гафарова, И.М. Миниярова, рассматривая задачу сопоставительного изучения языков сквозь призму исследования функционально-семантических сфер, видят ее «в описании языковой интерполяции одного и того же концепта, которая основывается на выявлении наиболее характерных сходств и различий (универсальных и идиоэтнических признаков) сравниваемых языковых структур как в содержательном, так и в формальном аспектах»

[Кильдибекова и др. 1998: 70].

Исследователи, вслед за В.Г. Гаком, выделяют следующие уровни сопоставления лексических систем разных языков: уровень отдельного слова, лексико-семантических групп слов и общих лексико-семантических категорий; уровень семемы, уровень слова, уровень семантической группы, уровень значимости; «уровень лексической системы в целом; уровень различных лексико-семантических объединений, представляющих собой системно-организованные единства, состоящие из близких по значению слов (ЛСВ); уровень многозначного слова, которое также представляет собой системно-организованную совокупность отдельных ЛСВ <…> сопоставление многозначных слов, соотносительных по первичному значению, позволяет выявить сходства и различия в путях их семантического развития; уровень отдельного значения, рассматриваемого как особая разновидность системного строения, представляющая собой определенным образом организованную совокупность семантических компонентов».

Как считает Ю.Н. Караулов, расхождения между языками на уровне групп значительно меньше, чем на уровне слов и практически нейтрализуются на более высоких уровнях.

Общей для семасиологических исследований в контрастивном аспекте является проблема лексических соответствий. И.А. Стернин предлагает понимать лексические соответствия как сходные по семантике единицы двух языков, принадлежащие к одной части речи и являющиеся в обоих языках словами (как частный случай возможна эквивалентность слова устойчивому сочетанию).

С формальной точки зрения выявляются 3 основных типа лексических соответствий: линейные (одной лексеме языка А соответствует одна лексема языка В); векторные (одной лексеме языка А соответствуют несколько лексем языка В); отсутствие соответствия, т.е. лакуна в одном из языков по отношению к наличию лексемы в другом языке.

С семантической точки зрения лексические соответствия делятся исследователями на 2 группы: максимально сходные по структуре значения в обоих языках; частично сходные по структуре значения в обоих языках.

Контрастивная лингвистика плодотворно использует все методы и теории языкознания, способствующие выявлению тех или иных фактов сопоставляемых языков. Так, посредством компонентного анализа слов разных языков обнажаются «внутренние механизмы и динамики взаимодействия» значений (А.М. Кузнецов). Контрастивный анализ лексико-семантических полей позволяет проанализировать лексическое значение с двух сторон: со стороны мышления и со стороны языковых форм.

Сопоставительное изучение ставит вопрос о так называемом эталоне сравнения (tertium comparationis). Р.М. Гайсина в качестве эталона сравнения называет: 1) один из сопоставляемых языков; при этом подходе языки оказываются в неравном положении: второй язык описывается сквозь призму первого, в зеркале первого; 2) третий язык, под углом зрения которого анализируются лексико-семантические системы сопоставляемых языков; 3) объективную действительность: выявляются общие и специфические черты сопоставляемых языков в способах отражения определенного фрагмента объективной действительности, в способах ее «препарирования» в целях лексической объективации. «Этот эталон сравнения хорошо «работает» при исследовании конкретной лексики, при описании же абстрактной лексики использование его сомнительно и совершенно невозможно при анализе значения слов, обозначающих понятия из сферы «символической вселенной» – мифологии, религии, суеверий и т.п.»; 4) понятийную (когнитивную) систему, т.е. «систему понятий, выработанных человечеством в процессе самопознания и познания объективной действительности».

Э.Д. Сулейменова считает, что в качестве эталона сравненияtertium comparationis (t.c.) в контрастивных исследованиях могут быть использованы самые разные метаязыковые категории - все зависит от материала исследования. Так, при описании лексических систем оправдал себя метод семантических множителей, который удачно соотносит языковой материал с когнитивной системой: функционально-семантические поля также могут приобретать статус метаязыка. При двухстороннем методе «в качестве tertium comparationis могут использоваться любые межъязыковые соответствия (универсалии, различные виды языкового сходства, эквивалентности, конгруэнтности и пр.), существующие независимо от сопоставляемых языков» [Сулейменова 1996: 59]. При одностороннем методе сопоставления эталоном сравнения является исходный язык. «Язык-цель при одностороннем подходе описывается средствами исходного языка, который одновременно выступает в двух функциях – как элемент сравнения с описываемым языком и как средство, форма, «план выражения» результатов (содержания) этого сравнения. Язык в этой роли может быть назван эпиязыком и противопоставлен метаязыку»

[Сулейменова 1996: 59].

Подробно характеризуя tertium comparationis, Э.Д. Сулейменова считает главными его качествами инвариантность, абстрактное обозначение какой- либо единицы, сущности, явления в отвлечении от конкретных признаков, результат обобщения объективных общих свойств конкретных единиц изучаемых языков.

Нейтральность по отношению к языкам как важнейшее качество tertium comparationis создается универсальностью избранного сравнения. Таким качеством, по мнению ученых, обладают когнитивные категории, сама когнитивная система или ее элементы (Гудавичюс). Когнитивная система, по А.Й.Гудавичюсу, выступает как совокупность знаний человеческого общества и потенциальная возможность усвоить эту совокупность (или любую ее часть) отдельным народом или индивидом. Метаязыковым элементом в этом случае являются семы. Как считает А.Й. Гудавичюс, «с одной стороны, семы являются компонентами лексического значения, а, с другой стороны, - отражением отдельных признаков действительности в когнитивной системе <…> универсальные по своей природе семы выступают в различных комбинациях. Совокупность сем, необходимых для описания значений определенной семантической группы, составляет метаязык данного семантического отрезка» [Гудавичюс 1989: 15-16]. «Таким образом, метаязык в сопоставительной семасиологии – это семантические множители, семы, семантические поля, устанавливаемые в значениях анализируемых языковых единиц». По мнению Э.Д. Сулейменовой, следует различать язык-эталон, эквивалентный метаязыку, и язык-эталон, эквивалентный языкам-объектам: «первый используется в двухсторонних исследованиях в качестве t.c., второй - в односторонних исследованиях в качестве исходного языка» [Сулейменова 1996: 61, 64].

Использование родного языка в качестве языка–эталона - достаточно распространенное в истории языкознания явление, однако Э.Д. Сулейменова отмечает характерную для современной методики обучения второму языку ошибку, которая заключается в избрании в качестве языка - эталона не родного языка учащихся, а языка обучения.

Процедура вычленения значений и определения их содержания включает, по Гудавичюсу, следующее: 1) по возможности более полное накопление контекстов употребления слова; 2) классификацию контекстов по семантико-синтаксическим связям с целью выделения значений; 3) определение семного состава по синтагматическим связям.

Ученый принципиально отказывается от парадигматических методов определения состава сем (метода оппозиций), считая главным их недостатком субъективность в определении наличия/отсутствия сем: парадигматические системные связи не имеют регулярного реального выражения в актах речи. Единственно реальными и доступными для наблюдения он полагает синтагматические отношения. Ключом к методике определения семного состава значения, считает ученый, становится явление семантического согласования : «в синтагматически связанных семемах имеется общая (общие) семы, являющиеся универсальным знаком сочетаемости семем». Формулируется правило № 1: «если семема А свободно сочетается с семемами Б, В, Г, Д… в однотипной позиции, то в значении семемы А имеется сема, которая является общей для значений семем Б, В, Г, Д…» И, наоборот, определить семный состав можно по невозможности ее сочетания с определенной группой слов (правило № 2): «если семема А не может сочетаться с семемами Б, В, Г, Д, в значениях которых (…) имеется определенная общая сема, то это свидетельствует о том, что в значении семемы А имеется сема с противоположным, взаимоисключающим содержанием» (например, семема всматриваться не может сочетаться со словами случайно, рассеянно, невнимательно и др. с общей семой «слабая степень, отсутствие внимания»; значит, в семеме всматриваться – 1 имеется противоположная сема «интенсивность внимания») [Гудавичюс 1989: 8-10].

Выше отмечалось, что А.Й. Гудавичюс вычленяет четыре уровня сопоставлений. Так, для описания эквивалентностей на уровне семемы ученый обращается к логическим отношениям тождества, включения, пересечения и подчеркивает, что «отношение тождества мало интересно для сопоставительной семасиологии, т.к. здесь не проявляются какие-либо особенности сопоставляемых лексических систем» [Гудавичюс 1989: 18]. Представляется, что отношения тождества, «когда семемы сопоставляемых языков содержательно тождественны», являются наиболее интересными с точки зрения когнитивной лингвистики в связи с возможностью выяснить массу различий невербального характера, отсылающих к специфике ментального мира народов, языки которых стали объектом сопоставления. Эти различия в наибольшей степени представлены на следующем уровне, выделяемом ученым вслед за Д.Н.Шмелевым - уровне значимостей. Неоднозначность трактовки самого термина значимость в научной литературе, а также некоторая

противоречивость выводов, к которым приходит автор исследования, заставляет более подробно проанализировать этот уровень сопоставлений. Как пишет Гудавичюс, «признание того, что лексическая система языка и вообще план содержания языка являются отражением действительности, не ставит знак равенства этими явлениями, <…> при фиксации результатов познания в языке, при закреплении образовавшихся в сознании понятий в значениях слов и грамматических форм (для оперирования понятиями в коммуникации и в процессе мышления) происходит некоторое «упрощение» познания. С этой точки зрения можно говорить о когнитивном и языковом сознании и, соответственно, - когнитивной и языковой (лексической) системах» [Гудавичюс 1989: 14-15].

Поэтому мы думаем, что немалая часть периферийной информации, знаний о мире (внеязыковых знаний) не может быть выявлена, эксплицирована даже при самом тщательном лингвистическом анализе в рамках традиционных подходов и требует обращения к когнитивным методам, возможно, и лишенным в силу объективных причин «строгости», характерной для чисто лингвистических методов исследования, к которой стремится А.Й. Гудавичюс.

Проблему «дополнительных знаний» затрагивает и сам автор исследования, обращаясь к понятию значимости . Учитывая различное понимание термина значимость в современной лингвистике, А.Й.Гудавичюс четко определяет собственную позицию: «Мы строго различаем, с одной стороны, значение как некоторое отражение действительности, внутреннюю сторону семемы и, с другой стороны, значимость как совокупность отношений к другим семемам, определяющую ее место в лексической системе языка. Следовательно, значимость – не конститутивный, а реляционный, системный признак семемы» [Гудавичюс 1989: 29]. Различая значимость по линии содержания и по линии формы, а также по линии того и другого, ученый выделяет и особый вид значимости – когнитивную значимость , которая создается связью семемы с когнитивным понятием: в речевом акте для коммуникантов существенны и «те признаки когнитивного понятия, ассоциации и представления, которые не входят непосредственно в структуру значения», а значит, добавим мы, не могут быть выявлены в рамках предлагаемого ученым метода.

Наибольшее расхождение «когнитивных значимостей» семем исследователь наблюдает в семантических группах, в которых, по его словам, «отражается история, культура и специфика современной жизни народа» [Гудавичюс 1989: 32]. И.Н. Лузенина, посвятившая свою работу контрастивному анализу русского и немецкого языков в рамках семантической зоны «Человек», а именно лексико-семантического поля единиц, образующих физическое состояние человека (по Р. Халлигу и В. Вартбургу), в числе ряда других важных выводов, приходит и к следующим: «именно концептуальной стороне принадлежит решающая роль в формировании семантического строя языка <…> не все реальные национальные различия отражены в языке непосредственно и не все языковые дифференциации отражают различия, имеющиеся в объективной реальности»

[Лузенина 1996: 30-31].

Таким образом, в проанализированных нами исследованиях по контрастивному анализу языков проделана большая работа по сопоставлению лексико-семантических систем, определены основные уровни лексических сопоставлений, намечена процедура контрастивно-семасиологического анализа, позволяющая адекватно рассматривать эквивалентности на уровне семемы, лексико-семантических групп и лексических систем в целом.

Что касается так называемых «когнитивных значимостей» («дополнительной информации»), то максимальное выявление этих знаний вряд ли осуществимо как на уровне синтагматических, так и на уровне парадигматических отношений лексико-семантического анализа, и, по-видимому, требует новых подходов с использованием методов когнитивного анализа.

Вопрос о выявлении разницы в объеме знаний, стоящей за одними и теми же словами, является одним из центральных и в лингвострановедении [Верещагин, Костомаров 1980; Денисова 1978 и др.]. В рамках «континической концепции», рассматривающей слово как «вместилище знаний», авторы разработали теорию лексического фона. По мнению ученых, лексические понятия в процессе межъязыковой коммуникации, в понятийно-эквивалентных словах совпадают полностью, но лексические фоны никогда не совпадают до конца, приводя к особой, лингвострановедческой интерференции (лексический фон родного языка переносится на лексему изучаемого языка).

Как видим, термин лексический фон дублирует понятия неязыковые знания , знания о мире . Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров справедливо полагают, что скрытая интерференция на бытовом уровне не столь опасна, как интерференция в области духовной культуры, когда в действие вступают так называемые стереотипы сознания . «Обычно в основе стереотипа лежит некоторый элемент истины, однако эта истина или огрублена, доведена до абсурда, распространена на неправомерно большой круг фактов, или просто устарела. Стереотипы подчеркивают нетипичное, затушевывают важное, фиксируют детали и забывают о целом, упрощают сложное и запутывают простое». Национальные стереотипы приводят к той же самой лингвострановедческой интерференции.

Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров приходят к выводу, что в индивидуальном сознании говорящего семантические доли не имеют языковой природы, и именно поэтому при билингвизме возможен их перенос из языка в язык. «Свертывание» метаязыкового текста при формировании лексического фона и, тем самым, отрыв семантической доли от исходной формы, по мнению ученых, приводит к важному для лингводидактики выводу: для формирования лексического фона слов языка А можно использовать семантизирующий текст на языке Б.

Способами объективации лексического фона авторы теории считают: 1) работу с информантами (опрос, эксперимент); 2) анализ лексикографических источников; 3) анализ наблюдений и впечатлений лиц, попавших в условия новой для них национальной культуры; 4) развертывание, экспликацию информации, которая присутствует в тексте в скрытом виде.

Таким образом, ученые полагают, что «взгляд на лексический фон как на вместилище, которое стабильно и прочно удерживает в себе совокупность единиц общественного знания, т.е. семантические доли, позволяет считать слово важным носителем информации о внеязыковой деятельности, в том числе <…> и об особенностях национальной культуры страны изучаемого языка. Поскольку слово–вместилище – н о с и т е л ь информации о стране, оно может стать также ее и с т о ч н и к о м ; требуется только разработать эффективные приемы и способы извлечения, презентации и закрепления лингвострановедческих сведений» [Верещагин, Костомаров

1980].

Реализацию этой задачи Е.М. Верещагин и В.Т. Костомаров видят в приеме изъяснения, который представляет собой филологическое моделирование обиходных, обыденных знаний, стоящих за словом, а также их единообразное изложение в словарной статье.

Несмотря на то, что задачи лингвострановедения отличаются от задач контрастивной семасиологии, эти науки имеют немало точек соприкосновения. В частности, одна из задач – выявление разницы в объеме знаний, создаваемой в процессе межкультурных (межъязыковых) контактов с целью облегчить общение (либо изучение второго языка) – является для этих наук общей. Материалы контрастивно-семасиологических исследований могут быть использованы в лингвострановедении и наоборот.

2.6. Лингвокультурологический анализ картины мира билингвов

Как уже отмечалось ранее, вопрос о методиках анализа, а также о критериях выбора исследуемых концептов до сих пор остается открытым.

Обратимся к тем структурам, которые рассматриваются в качестве объектов описания в различных исследованиях.

Так, М.М. Копыленко, рассматривая сферы общения, в которых в наибольшей степени проявляются идиоэтнические особенности языка, предполагал, что таковыми являются сферы быта, художественной литературы, массовой коммуникации, эстетического воздействия, устного народного творчества, личной переписки. Ученый считает, что эти особенности сглаживаются в сферах общественно-политической деятельности, организованного обучения, науки, делопроизводства, религиозного культа. Что касается сред общения, то к первым (явное проявление идиоэтничности) ученый относит семейное общение, общение внутри производственного коллектива, внутри социальной группы, внутри населенного пункта или ограниченного региона, общение внутри целого народа ( независимо от численности); а ко вторым (идиоэтничность нивелируется) – общение при временно организованном средоточии людей, межнациональное общение, общечеловеческое общение [Копыленко 1997].

Мы уже отмечали, что к культурным концептам, определяющим во многом духовную жизнь общества, Ю.С. Степанов относит концепты «Вечность», «Закон», «Беззаконие», «Страх», «Любовь», «Вера» и др., подчеркивая, что количество их невелико (четыре-пять десятков) [Степанов 1997]. Именно эти концепты становятся предметом «монографического» описания.

Еще один подход к описанию картины мира анализирует Ю.Н. Караулов, который отмечает, что отсутствие эксплицитных процедур построения картины мира приводит к стремлению подменить «картину мира» структурой словаря и наоборот. Ученый определяет два основания для подобного смешения: во-первых, никто не может отрицать связи структуры словаря с действительностью, отраженной в языке; во-вторых, никто не знает, в каком виде существует словарь в сознании носителя языка.

Ученый приводит различные схемы идеографической классификации лексики. Так, например, Халлиг и Вартбург сознательно ставят знак равенства между словарём и картиной мира [Караулов 1976].

Приведем некоторые фрагменты схемы Халлига-Вартбурга, построенной на трихотомическом делении лексики «Вселенная» - «Человек» - «Человек и Вселенная»: «Человек как живое существо» - 1. Пол. 2. Раса. 3. Части тела. 4. Органы и их функционирование. 5. Пять чувств. 6. Движения и положения. 7. Сон. 8. Здоровье и болезни. 9. Человеческая жизнь в общих чертах. 10. Потребности человеческого существа.

«Человек как общественное существо». 1. Общественная жизнь в общих чертах: а) строение общества; б) язык; в) общественные связи; 2. Человек в труде: а) общие положения; б) сельское хозяйство; в) ремесла и профессии; г) промышленность; д) торговля, финансы; е) собственность; ж) комната, дом. 3. Транспорт. 4. Почта, телеграф.

«Человек и Вселенная» - «a priori»: 1. Бытие. 2. Качества и состояния. 3. Отношения, порядок, ценность. 4. Число и количество. 5. Пространство. 6. Время. 7. Причина. 8. Движение. 9.Изменение и т.д. Всего таких разделов 11. Словарь достаточно успешно используется в современной практике исследования лексико-семантических полей.

Если обратиться к истории идеографических словарей, организованных по тематическому принципу, то необходимость в расположении слов по сходству, смежности, аналогии значений обнаруживается еще в глубокой древности («Амаракоша» – санскритский словарь II – III вв. нашей эры, а также словарь Ю. Поллукса (1502 г.) и др.).

Приведем фрагменты из «Амаракоши», книга II:

Глава 6. Секции: 1.Мужчины, женщины, родственники, государства, учреждения. 2. Здоровье, лекарства, болезни, части тела.

Глава 7. Расы, секты, режимы, сословие жрецов, жертвоприношение, милостыня, самоистязание, учение, брак, цель человеческой жизни и т.п.

Слова, помещенные в словарь Ю. Поллукса, отрывки из которого приводятся ниже, сопровождаются краткими толкованиями: «2. Человек. Возрастные отличия. Рождение человека. Части тела. 3. Пол. Родство. Брак. Дети. Друзья.

Господа и рабы. Строительное дело. Географическое положение. Путешествие. Печаль. Радость. и т.д.».

Словари составлены в соответствии с уровнем развития науки и господствовавшими в то время представлениями и дают возможность почерпнуть сведения о мироощущении носителей языка.

Современная наука располагает разнообразными идеографическими (понятийными и предметно-тематическими) словарями. П.М. Роже, Х. Кесарес, Р. Халлиг и В. Вартбург, М. Молинер, Ю.Н. Караулов, С.Г. Бархударов являются авторами собственно идеографических, а Ф. Дорнзайф,

К. Бабов, А. Въргулев, Л.Г. Саяхова, Н.М. Шанский, К.Н. Садыкова, В.В. Морковкин – составителями предметнотематических словарей (денотативной направленности), чаще всего ориентированных на дидактические цели.

Ф. Дорнзайф выделяет следующие денотативные группы: 1. Неорганический мир. Вещества. 2. Растения. Животные. Человек как физическое существо. 3. Пространство. Положение в пространстве. Форма. 4. Величина. Масса. Число. Степень. 5. Существование. Отношения. События. 6.Время. 7. Зрительные восприятия. Свет. Цвет. Звук. Температура. Вес. Физическое состояние. Обоняние. Вкус. 8. Движение. 9. Желание и поступки, действия. 10. Ощущения. 11. Чувство. Аффекты. Свойства характера. 12. Мышление. 13. Знак. Сообщение. Язык. 14. Письменность. Наука. 15. Искусство. 16. Общество и общественные отношения. 17. Приборы, инструменты. Техника. 18. Хозяйство. 19. Право. Этика. 20. Религия. Сверхчувственное.

В каждую группу включены подгруппы, в которые входят без толкования конкретные слова и фразеологизмы. Подобное тематическое расположение материала дает возможность отразить те или иные стороны концептуализации мира в сознании носителей языка.

Когнитивно-лингвокультурологический аспект рассмотрения концептосфер с контрастивной точки зрения требует выделения тех деятельностных сфер, которые, с одной стороны, достаточно типизированы, не отличаются яркой национальной маркированностью, а с другой - содержат элементы различных национальных моделей поведения, систем ценностей, установок, приоритетов, понимаемых как внутренние стандарты и отражающих социальную сущность носителя языка.

Социальная сфера, по словам ученых, заложена в памяти человека в виде фреймов, разделяемых всеми членами социума. Длительное сосуществование, тесные культурно-языковые контакты, единые идеологические и общечеловеческие ценности, формировавшие в течение десятилетий мировосприятие русских, казахов и других народов, населяющих Советский Союз, общность информационного, образовательного пространства, общественно-производительной деятельности в немалой степени способствовали нивелировке идиоэтничности и созданию единого многонационального социума. Поэтому для нас важна мысль М.М. Копыленко о существовании сфер и сред, различающихся большей или меньшей степенью проявления идиоэтничности. Вычленение сфер, в которых может быть проявлена идиоэтничность, позволит выделить концепты и активировать соответствующие концептуальные структуры (фреймы, сценарии, скрипты и т.п.).

Предлагаемый ниже перечень тематических групп, называющих фрагменты концептосфер, которые можно исследовать с точки зрения контрастивной лингвокультурологии, ни в коем случае не является исчерпывающим, окончательным и подлежит дальнейшей корректировке:

I. Быт : Дом (жилище). Хозяйство. Утварь. Домашние животные. Трапеза. Празднество. Гостеприимство. Отдых.

II. Родственные связи : Брак. Дети. Родня. Предки. Потомки.

III. Характеристики человека (физические, психофизиологические, психологические): Тело.

Здоровье. Способности. Юмор. Душевный склад.

IV. Чувства, эмоции: Радость. Любовь. Печаль. Страх. Гнев. Ненависть.

V. Категории культуры (материальной, социальной, духовной): Материальные блага. Труд. Знания. Дружба. Мужество. Этика. Эстетика. Родной язык. Вера.

Гуманность.

VI. Временные категории: Возраст. Рождение. Смерть. Прошлое. Будущее.

VII. Пространственные категории: Природа.

Космос. Дорога и пр.

Задача «словесной экспликации понятия» (Кацнельсон) достаточно сложна даже в условиях функционирования одного языка, о чем свидетельствует история лексической семантики. Эта задача осложняется вдвойне в условиях двуязычия, когда «внутренний лексикон» формируется на базе двух языков, обусловливая различные виды интерференции. Обратимся к возможностям, которые нам предоставляет лингвистика. Как уже отмечалось, осознание тех архетипов бессознательного, которые формируют национальную личность и проявляются в стратегии и тактике речевого общения, становится возможным и при последовательном рассмотрении семантического пространства в соотношении с концептосферой.

Идея системности языковых явлений, отразившись в теории лексических полей, нашла завершение в тезаурусном представлении организации словаря (Ш. Балли, Р. Халлиг, В. Вартбург). Как отмечалось в предыдущих главах, стремительное развитие получило изучение соотнесенности лексики с внелингвистическим миром (П. Лафарг, Э. Бенвенист,

Ж. Маторе, М. Коэн, Э. Сепир, Б. Уорф, Л. Вайсгербер и др.).

Не имея возможности выявить механизмы концептуализации мира в языковом сознании билингва в силу объективных причин (индивидуальный характер владения двумя языками, вторичность, относительность данных психолингвистических экспериментов), мы пойдем по пути, предложенному А. Вежбицкой и др. учеными.

Процедура экспликации языковых и неязыковых знаний может быть осуществлена в несколько этапов.

I этап – определение перечня фрагментов концептосферы, а также входящих в них концептов слов, которые подлежат описанию. Представляется, что соответствующие им слова (наименования) могут быть вычленены исследователем из идеографических (понятийных) и предметно-тематических словарей методом выборки либо выявлены посредством дедуктивной или индуктивной процедуры, используемой при построении лексического поля.

II этап – контрастивный компонентный анализ слов, который,в свою очередь, состоит из нескольких процедур, направленных на выявление семантического объема слов сопоставляемых языков.

1. Вычленение и контрастивное описание значений (лексикосемантических вариантов, семем): основные - производные значения; коннотативные характеристики (функциональностилистические и эмоционально-экспрессивные); выявление внутренней формы (если она актуальна для носителя языка). Уже на этом этапе исследования обнаруживаются языковые факты, вызывающие лексико-семантическую интерференцию в речи билингвов (обусловленные разницей в количестве семем, в их коннотативных характеристиках, внутренней форме).

2. Семный анализ. Выявление макро- и микрокомпонентов значения, ядерных и периферийных, интегральных (архисем) и диффереренциальных, денотативных и коннотативных и др. сем с учётом аспектов значения и их контрастивное описание.

Работа на II этапе характеризуется достаточно высокой степенью объективности, т.к. анализ осуществляется с привлечением лексикографических данных, зафиксированных письменно текстов (в качестве иллюстративного материала), хотя и требует обращения к интуиции исследователя и его компетенции в области сопоставляемых языков, особенно, в сфере коннотаций.

III этап – построение и анализ семантических полей. Наиболее трудоемкий с точки зрения исследовательской процедуры этап, направленный на выявление системных связей слов. В процессе анализа выявляются системные

(парадигматические и синтагматические) связи слов с учетом важнейших критериев описания полевых структур. В частности, структурируются лексико-семантические группы, включающие как однородные, так и разнородные элементы (слова разных частей речи, лексемы, ЛСВ, фразеологизмы; номинативную и метафорическую лексику).

Сопоставительный анализ системных связей слов позволяет увидеть специфику гипо-гиперонимических, антонимических, синонимических связей слов в сопоставляемых языках, учёт которых важен не только в лингводидактике, характеристике билингвизма, но и в переводческой практике.

Таким образом, контрастивный анализ на этих этапах охватывает три уровня сопоставления лексических систем: уровень семемы, уровень слова, уровень лексико-семантических групп (объединений).

IV этап – концептуальный анализ.

Этот этап в большей степени, чем все остальные этапы анализа, нуждается в процедуре «толкования», комментариях различного характера. Концептуальный анализ позволяет соединить языковую и культурную семантику, обращая нас к знаниям внеязыкового характера. Широко используются методы когнитивной лингвистики.

Разработка какого-либо концепта «крупным планом», преобладание в концептуализации определенной базовой метафоры, сосуществование внутри фрейма противоположных по характеру оценок – все эти показатели «модуса» базируются, как правило, на особенностях видения лингвокультурной общности. Интерпретация слова–концепта осуществляется в рамках жанра «монографии о слове». Приводятся сведения этнографического, историко-культурологического, когнитивнопрагматического характера, актуальные для современного языкового сознания носителей соответствующего языка, т.е. составляют их культурно-языковую компетенцию. На этом этапе необходимо привлечение энциклопедических материалов (в широком смысле) для адекватной интерпретации концептов. К числу важнейших факторов интерпретации следует отнести исследовательское чутье, научную интуицию.

V этап - социолингвистическое и психолингвистическое описание, основанное на результатах опроса информантов и данных ассоциативных экспериментов. Репрезентативность социолингвистических данных обеспечивается посредством обращения к информантам с различным уровнем компетенции в области казахского и русского языков. В их число включаются представители одноязычных слоев населения (например, казахи, проживающие в сельской местности с преобладанием населения коренной национальности; русские, не владеющие казахским языком, преимущественно, городские), а также билингвы. Объективность данных обеспечивается учетом важнейших социолингвистических факторов, а также корректной с научной точки зрения формулировкой вопросов, включаемых в опросник и т.д. Считаем, что данные социолингвистического и психолингвистического характера в определенной степени корректируют результаты, выявленные на других этапах анализа, и обязательно должны быть учтены при составлении лингвокультурологического словаря.

VI этап - сопоставление концептов в текстах информативных и художественных переводов. Думается, данный этап не является обязательным, т.к. требует учета специфики переводных текстов, теоретических знаний в области проблем перевода (типы и виды перевода, переводческая эквивалентность, переводческие трансформации и пр.), умения различать переводческие эквиваленты и переводческую интерпретацию. Работа с текстами художественных переводов еще более осложняется в связи с так называемой эстетической функцией, свойственной языку художественной литературы, и требует специальных знаний в области лингвопоэтического анализа. Тем не менее, сопоставления на указанном этапе могут открыть такие грани концептов, которые нельзя выявить при самом тщательном анализе на основе узуальных словарных данных и даже при обращении к методам когнитивного анализа.

Разница в природе описываемых концептов обусловливает и некоторую вариативность процедуры анализа. Так, если при контрастивном описании частотных концептов внимание должно быть сосредоточено на сопоставлениях в рамках лексико-семантических систем (уровень семемы, слова, лексико-семантических объединений), а также когнитивного анализа, то исследование культурных концептов философского характера требует более высокого уровня осмысления на основе работы с энциклопедическими материалами, философской, художественной литературой.

В связи с анализом концептосферы обратим внимание на следующий факт. Ю.Н. Караулов отмечает, что любое семантическое поле допускает развертывание в связный текст. Эта закономерность получает отражение в словарях, где в иллюстративных примерах часто фигурируют слова, входящие, независимо от этих примеров, в ассоциативную группу и включаемые в поле. Именно эту особенность следует учитывать при подготовке статей лингвокультурологического словаря.

Таким образом, процедура контрастивного лингвокультурологического исследования предполагает обращение к различным методам: лексикографическому, описательному, методу интерпретации, исследовательской интроспекции, методу компонентного анализа, методу поля, когнитивным методам («фреймовой семантике» и др.).

Универсальным приемом на всех этапах исследования является сравнение. В частности, описание осуществляется посредством двустороннего горизонтального контрастивного анализа .

Что касается метаязыка описания, то универсальность описания обеспечивается такими метаязыковыми элементами, как сема и когнитивная система – «совокупность знаний человеческого общества и <…> возможность усвоить эту совокупность (или любую его часть) отдельным народом или индивидом» (Гудавичюс).

ГЛАВА 3

КОНЦЕПТ МАТЬ/АНА В КАРТИНЕ МИРА КАЗАХСКО-РУССКИХ

БИЛИНГВОВ

3.1. Контрастивное структурно-семантическое описание лексем мать и ана

Сопоставительный анализ семантического объема словэквивалентов двух языков обнаруживает следующее:

• Слова мать и ана (шеше) в основном значении «Женщина по отношению к своим детям/Женщина, имеющая или имевшая детей» – «Балалы болған әйел, туған шеше» являются абсолютными эквивалентами.

• Метафорическое (переносное) значение, связанное с «источником, давшим жизнь кому-чему-нибудь, представляет духовную ценность, являясь родным, близким», свойственно обоим языкам (Мать-земля, Родинамать = Жер-ана, Отан-ана ...) Шеше в этом значении не употребляется.  Далее следует разница.

Третье значение — «Самка по отношению к своим детенышам» - передается в казахском языке посредством слова ене «2. Мал төлінің анасы»; «2. Жан-жануарлардың төлiнiң аналығы».

Слово ене , помимо этого, является синонимом, однако почти устаревшим, к слову ана в первом значении («мать»), а также обозначает в казахском языке свекровь и тещу, причем в этих значениях употребляется чаще. Слово ене зафиксировано в значении «ана» («мать») в устно-поэтическом контексте с ярко выраженной звукосимволической функцией. В словаре синонимов слово с этим значением дано с пометой (жерг.) – (местн.).

• В казахском языке, в отличие от русского, ни одно из указанных слов не функционирует в фамильярном обращении к женщине.

• Спецификой казахского языка является грамматический показатель принадлежности (тәуелдік жалғау), имеющий различное фонетическое оформление, обусловленное законом сингармонизма. В отличие от русского языка, в обращении мужа к жене в исходной форме не употребляется ни одна из указанных лексем. В этих случаях к лексемам мама, шеше, апа добавляется тәуелдiк жалғау , аффикс принадлежности: (мамасы, шешесi, апасы) , который вносит значение «его (её, их), т.е. своих детей мать».

• В обращении к пожилой женщине для казахского языка характерным является функционирование лексемы шеше (шешей) либо апа .

Слово шеше — почти абсолютный синоним ана , но более нейтральной окраски, не имеет высокого, символического значения, присущего слову ана . Лексемы ана , шеше никогда не употребляются по отношению к животным, духовным лицам. Для казахского языка свойственно более дифференцированное употребление слов, обеспечивающих функционирование концепта мать.

Значения, выражаемые в русском языке словами мать, мама , в казахском языке передаются посредством слов ана , шеше , ене , апа , мама , которые различаются не только стилистическими оттенками, но и смысловыми нюансами, являясь, по сути, идеографическими синонимами: ана — нейтр. и возвыш .; ене — нейтр. и мест .; шеше — нейтр.; апа — нейтр.; мама — нейтр. и книжн .

Надо отметить, что, к сожалению, многие слова в словарях казахского языка не снабжены стилистическими пометами, видимо, в силу их субъективности, однако указанные выше оттенки ощутимы и осознаются носителями казахского языка.

Показателен в этой связи следующий пример,

демонстрирующий некоторую книжность, возвышенность и поэтичность слова ана .

Обучая учащихся-казахов младших классов букве и звуку «Н», учитель предлагает детям рисунок — изображение женщины с ребенком на руках. На вопрос: «Кого вы видите на этом рисунке?» дети отвечают: “апа , мама , тәте” , но никак не ана (этого слова и добивается учитель). В итоге ему приходится самому назвать слово ана и обратить внимание детей на искомую букву и звук. Рассказывая о семье, матери, дети вместо лексемы ана употребляют слова апа , шеше , мама . Слова ана , шеше не употребляются и в прямом обращении к матери. Вместо слова шеше возможно употребление в этой функции ласково-почтительного шешей , но редко в обращении к своей матери, чаще - к чужой женщине.

Анализ словарей переводов позволяет говорить о следующих соответствиях:

Слово ана представлено как «мать», «мать (в возвышенном понимании)», а также во 2 значении «мать, матушка» и в 3 значении «основа, первооснова, корень, прародительница и, наоборот, слово мать «ана», «шеше» . Как видим, казахские слова ана, шеше являются почти полными синонимами, различаясь небольшой стилистической окраской. Ана — более возвышенное, шеше — нейтральное и разговорное (мать, матушка).

Слово апа дается в казахско-русских словарях в значениях «мама, мать, почтительное обращение к старшей или учительнице, тетя», «1. мать, 2. старшая из сестер, старшая сестра, «1. Старшая сестра; 2. Мать (при обращении) «1. старшая сестра; 2. Мама чаще употребляется в качестве обращения)».

Ене — “мать, свекровь, теща”; а в «Казахско-русском тематическом словаре» - «свекровь, теща». Перевод лексемы ене дается в следующем порядке: «ене 1) редко мать 2) теща (мать жены); свекровь (мать мужа) 3) мать (в обращении к матери мужа) 4) матка (у животных)».

Разночтения обнаруживаются в подаче значений слов апа , а также в структуре значений лексемы ене , свидетельствуя о том, что для носителя современного казахского языка слово ене в значении «мать» не актуально.

Специфика контрастивного анализа обусловила

последовательность этапов исследования, т.к. сопоставление семантической структуры слов потребовало обращения к синонимам, отражающим те или иные семантические признаки. Поэтому эта разновидность парадигматических отношений (синонимические ряды) рассматривается в данном разделе.

В словарях синонимов русского языка даны следующие синонимические ряды: мать, мама (разг .), матерь (высок . и трад .-поэт ), матушка (устар . и нар.-поэт .), мамаша (устар .), мамаша [разг .), матка (прост. и обл.), матка (прост.), родимая (нар.-поэт ), родительница (устар . и шутл. ), родительница (уст . и обл .), маманя (прост .), мамка (обл .), маменька (уст .).

В словарях казахского языка, как уже отмечалось выше, синонимами являются: ана, шеше, ене (жерг .), апа, мама

(кітаб. ).

Как видим, в русском языке синонимические ряды представлены во всех словарях словами трёх словообразовательных гнезд с корнями мат -, мам -, род -. Образованные посредством различных суффиксов, эти слова являются, в основном, синонимами, различающимися стилистическими оттенками. Исключение составляет слово монахиня (мать во втором значении).

Следует обратить внимание на некоторые различия в стилистических пометах: мама — (разг .), (нейтр .), мамаша (устар .) и (разг .), родительница (устар. и шутл .) — (уст. и обл .), матка (прост. и обл .) — (прост .).

Слово мама , общеупотребительное в современном русском языке, обозначено в словарях следующим образом: «То же, что мать (в 1 знач.) (преимущественно в обращении к матери или в разговоре детей о матери)». «То же, что мать (в 1 знач.). В словарях синонимов русского языка слово мама дается либо с пометой (разг.), либо вообще без пометы, что является в целом показателем нормативности данного слова.

Как уже отмечалось, синонимический ряд слов со значением «мать» в казахском языке представлен гораздо большим количеством разнокорневых слов, чем в русском: ана – шеше – ене – апа – мама , что обусловлено причинами экстралингвистического порядка и связано с особенностями родственных отношений и социальным статусом женщины в истории казахского общества.

Слово шеше употребляется в двух значениях:

1. «Баланың туған анасы», «Туған ана» — «Родная мать

(ребенка);

2. «Жасы үлкен әйел адамға айтылатын қаратпа сөз»; «Жасы кіші адамның егде әйелге, кейуанаға айтатын ізет сөзі» («Обращение к пожилой женщине; вежливое обращение младшего по возрасту лица к женщине, старице»).

В энциклопедическом словаре А.Құралұлы, основанном на материалах лексики казахской традиционной культуры, употребление слова шеше комментируется следующим образом: «Баланың туған анасы, апа. Әдетте баласы туған анасын «шеше» деп атамаса да, «бәленнің шешесі», «шешесі кім», «шешем бар» дегенде шеше атауы сол мағынаны білдіреді. Кейде орта жастан асқан басқа әйелдерді де «шешей» деу де жиі кездеседі. Бұл жастар тарапынан ізгілікті, әдептілікті, ілтипаттылықты аңғартады». («Обычно дети не называют родную мать шеше , однако слово шеше имеет это значение, употребляясь в сочетаниях «бәленнің шешесі» (мать того-то), «шешесі кім» (кто /его/ мать); «шешем бар» (у меня есть мать). Часто встречается и обращение шешей к женщинам пожилого возраста, что является проявлением уважения, учтивости, почтительного отношения») [Құралұлы1997:286; перевод наш – Н.Ж.].

Лексема ене , этимологически связанная со словом ана , совпадает с последним в одном из значений. В толковом словаре казахского языка под ред. С.Кенесбаева в качестве первого значения слова ене дается «мать» (1. Ана, шеше); в качестве второго - «свекровь, теща» (2. Ерлі-зайыпты кісілердің бірінің шешесі екіншісіне ене болады); в качестве третьего - «самка животных» (3. Төлдің анасы), а в более поздних толковых словарях значения представлены в ином порядке: 1. «Ерлізайыптылардың аналары бір-біріне ене болады»; «Екі жағы да ене деп атайтын ерлі-зайыпты адамдардың анасы, шешесі» («Мать супруга(и) для жены, мужа, т.е. свекровь или теща»). 2. «Жан-жануарлардың төлінің аналығы»; «Мал төлінің анасы» («Самка животных по отношению к своим детенышам»). 3. «(Ауыс.) Бала тапқан ана – шеше» - («(Перен) . Женщина, родившая детей, мать»)

Обратим внимание: если в словаре 1978 года значение «мать» у этого слова отмечается пометой (ауыс.) - (перен.), то в новейших словарях и др. слово ене в этом значении дается с пометой (жерг.) - (местн.). Таким образом, мы полагаем, что слово ене в значении «мать» является устаревшим, не характерным для современного казахского литературного языка. Анализ употребления слова ене показывает, что чаще всего лексема в этом значении характеризуется ярко выраженной звукосимволической функцией, употребляясь в устнопоэтических контекстах (например, в составе анафорического повтора: «Бір енеден екі едік, екеуміз жүргенде, бір-бірімізге ес едік» /Махамбет/). Не исключено, что подобное употребление характерно и для современной казахской поэтической традиции, во многом сохранившей нормы устно-поэтического творчества, а именно чрезвычайное внимание к звукосимволизму, лексическим и синтаксическим повторам.

Слово апа синомично лексеме ана в одном из значений: 1. «Бір туған я туысы жақын жасы үлкен әйел» («Старшая из сестер, близких родственниц»). 2. «Туған шеше, ана» («Родная мать»).

В словарях синонимов слово дается без помет. Указанное слово употребляется как для номинации, так и в составе обращения к родной матери, старшей сестре и даже к бабушке. Последнее употребление носит региональный характер. Так, для северо-западных регионов Казахстана характерно называть словом апа старшую сестру, и это употребление является нормативным, в то время как такое обращение к бабушке более свойственно южным, юго-восточным регионам. Как отмечается в культурологическом словаре («Қазақ дәстүрлі мәдениетінің энциклопедиялық сөздігі»), причиной подобного употребления по отношению к родной матери является почтительное отношение к бабушке и дедушке («Ата мен әжені ізет тұтқандықтан айтылады»). Таким образом, ребенка, воспитывающегося в семье сложного типа, приучают называть собственную мать славом «апа», как старшую сестру, тетю. Традиционно дети так называют своих матерей даже в нуклеарной семье (при здравствующих дедушке, бабушке). Судя по этимологическим источникам, частные понятия, указанные нами выше, представляют собой конкретизацию древнего термина апа ‘старшая родственница’.

Функционирование лексемы мама интересно тем, что она повсеместно распространена в разговорной сфере, особенно среди двуязычного городского населения в значении «мать», употребляется в обращении к матери. В словаре синонимов казахского языка слово мама дано с пометой (кітаб .)–(книжн .), с чем мы не можем согласиться, так как заимствованное устным путем, данное слово в казахской языковой среде, перемежающейся элементами двуязычия, имеет явный оттенок разговорности. Возможно, авторы словаря ориентировались на переводную литературу, в контексте которой это русское слово не может быть заменено казахским эквивалентом без стилистических потерь и поэтому не переводится. В таком понимании использование пометы (книжн .) может быть оправданным. Судя по материалам словарей, слово мама получило наибольшее распространение в казахском языке в послевоенное время, во второй половине ХХ века. Именно с этого времени в Советском Союзе начался мощный интеграционный процесс на базе русского языка, характеризуемый большим потоком русских заимствований.

Однако любопытен другой факт. В казахском языке существуют 2 других слова мама , и сформировались они гораздо раньше: мама I «Ат байлайтын діңгек ағаш» - «Столб, к которому привязывают коней») и мама II «Ананың емшегі» — «Материнская грудь». В словарях казахского языка эти слова представлены как омонимы, однако гомогенность их происхождения очевидна. Применительно к животному (корове, кобыле) в сочетаниях мама сиыр , мама бие слово означает «большое вымя». Мама сиыр (бие т.б.) – «мол сүт беретін, емшегі жер сызатын, сүтті» (букв.: «дающая много молока, с большим выменем, задевающим землю»). К.Жубанов высказывал предположение, что слова маh-маh (в казахском — междометие, призывающее коня к кормушке, а в китайском — «лошадь»), мама-бие — сақа бие , т.е. «взрослая, старая кобылица», мама-ағаш — ат байлайтын ағаш («дерево для привязи лошадей»), мәстек (от маса + естек, т.е. «конь-осёл», «плохой конь») — все эти слова имеют отношение к наименованиям лошади, см.: [Жубанов 1999: 126]. Ср. в связи с этим происхождение cамого слова бие (кобылица) из еміе с выпадением гласного и переогласовкой мб. Использование данной лексемы в эпических произведениях (например, «Қобыланды батыр»: “Енекемнің еме кет төсінде екі мамасын ”), а также тот факт, что для русского языка подобное употребление не свойственно, позволяет прийти к выводу, что, скорее всего, слово мама в данном значении в казахском языке появилось тем же путем, как и в ряде других языков, т.е. “образовано в языке детей на стадии лепета удвоением слога ма”, ср. маммолог — “специалист по заболеваниям женской груди”. Думается, и значение “Столб (дерево) для привязи коней” сформировано на основе метонимического переноса.

В толковом словаре казахского языка под редакцией С.Кеңесбаева слово мама дано в одном, по всей видимости, исконном значении “Әйелдің сүт бездерінің бірі, емшек” (“женская молочная железа, грудь”), а в более поздних словарях приводятся все 3 слова-омонима, однако последовательность их подачи различается. Так, в толковом словаре под ред. А.Ысқакова мама 1 — “Әйелдің баланы қоректендіретін, сүт шығаратын мүшесі, емшек” (т.е. то же значение, что приведено выше); мама 2 ор. “Баланың туған шешесі, ана” (“Родная мать ребенка”), причем с пометой (рус.), т.е. «заимствовано из русского языка». Мама 3 – “Ат байлайтын діңгек ағаш” (Столб для привязи коней” … - Мама ағаш [қазық] – “кол, вбитый в землю для привязи коней”.

В словаре под ред Т.Жанұзақова слова даны в ином порядке: МАМА-I — “Столб для привязи”; МАМА-II — “Материнская грудь”, МАМА-III — “мать” (без помет). По видимому, авторы нового словаря сочли такую последовательность подачи материала более логичной.

В «Казахско-русском словаре» 2001г. слова предъявляются с учетом актуальности, частотности употребления:

МАМА-I р.мать

МАМА-ІІ (чаще ақ мама) материнская грудь

- мама бие молочная кобылица с большим выменем МАМА-ІІІ коновязь, стойло, столб-коновязь во дворе.

Этимологическая справка по отношению к концептам мать и ана будет не очень объемной, ибо сами слова относятся к древнейшим пластам лексики, немногосложны, не характеризуются яркой внутренней формой и не способствуют проявлению ложной, народной этимологии. Однако и в этом направлении можно обнаружить немало интересного. Так, материалы словарей свидетельствуют, что оба слова: мама и мать — образованы на языке детей, первое на стадии лепета удвоением слога ма , второе — “вероятно, суффиксальное производное от детского лепетного мама ”. Процесс, достаточно распространенный в языках мира, подтверждение чему находим в самых разных источниках.

В словаре П.Я.Черныха отмечается, что «слово это <мама> имеется и в некоторых неиндоевропейских языках. Ср.напр., турец. тата - детск. «пища», в других тюркских языках: кирг. мама - детск. «материнская грудь», южн. «бабушка»; узб. мамма - детск. «женская грудь»... » [Черных 1999:506]. Вместе с тем нельзя не упомянуть о существовании критической точки зрения, связанной со ссылками на «детский язык». Так, О.Н.Трубачев считает «проблему связи <...> простейших терминов родства и «детского языка» как такового недостаточно разрешенной» [Трубачев 1959: 194].

Казахские лексемы ана и ене , по данным этимологических источников, являются равно распространенными. «Однако форма ене отсутствует в наиболее ранних памятниках, и это обстоятельство может свидетельствовать о более поздней ее выработке из формы ана »[Севортян1974: 279]. Свойственные казахскому языку значения, по данным указанного словаря, сводятся к следующим: <1.> Мать, свекровь, теща; … <7.> матка (у животных). Исследователи «видят в ана <…> — лепетное по происхождению слово <…>, что уже неоднократно принималось для индоевропейской параллели тюркской основы.

См. подробную сводку гомогенных индоевропейских форм у Ю.Покорного; ап - — обозначение мужских и женских предков — лепетное слово» [Севортян 1974: 281].

Наиболее интересными в плане прояснения некоторых фактов как современного казахского, так и современного русского языка оказываются этимологические сведения, касающиеся вариантов огласовки древнего корня-синкреты. Так, по словарным данным, «Г.Вамбери выделял корни ат , ап , ет , еп и включал в один ряд как генетически общие следующие основы: еттек , iттек ‘сосать’, апа, епе ‘мать’, епеке ‘матушка’». Следует отметить чрезвычайное распространение, как в казахском, так и в других тюркских языках, взаимозаменяемости, вариативности гласных звуков а || е, а также согласных н || м || б. В древнем синкретичном корне ап || еп || ат || ет || ев представлены смыслы, связанные с размножением, плодородием, материнским и отцовским органами деторождения, самим процессом зачатия новой жизни (корень ев не сохранился в казахском языке, но достаточно отчетливо представлен в сниженной, “матерной” русской речи); материнском органом кормления (ет — сосать материнскую грудь); наименованием матери (ана, ене ) и, наконец, именем забытого в казахском языке божества – покровительницы женщин Умай. О культе Умай как о реликте языческой веры писал в свое время Ч.Валиханов, отмечая, что культ достаточно распространен среди казахов, хотя и в несколько измененном виде: «льют в огонь жир, и она <невеста> падает несколько раз ниц, приговаривая: мать-огонь и жир-мать, награди меня милостью!” [Валиханов 1986: 303-304] (на каз.: «От-ана, майана, жарылқа!»).

Для подтверждения обратимся к К.Жубанову: «последнее <слово май >, по всей вероятности, стало господствовать в связи с культом божества — покровительницы женщин Умай, фонетическим лишь вариантом которого (утратившим начальный узкий гласный, очевидно, бывший детерминативом) и является слово май “масло”, “жир”. Такое невероятное отождествление названия женского божества словом, означающим “масло”, “жир”, оправдывается тем, что почитание культа Умай всегда сопровождается употреблением “масла” или “жира” вообще. Мусульманская религия не оставила места чистому виду культа Умаи у казахов. Они не знают такого божества. Но зато процедура почитания Умаи сохранилась в довольно чистом виде. Во время родов женщины бросают в огонь масло или сало, обращаясь при этом к каким-то забытым божествам со словами: “От ана! Май ана! Жарылқа !” (в переводе: “Мать огонь! Мать Май (масло)! Помилуй!) Об этой процедуре свидетельствует и классик казахской поэзии Абай в своем трактате «Пара слов о происхождении казахов”. “Мать Май”, к которой обращаются женщины за помощью в трудные моменты их жизни – во время родов, не могла быть никем иным, кроме как покровительницей женщин – Умай. Но ее имя произносится казахами иначе, чем в Сибири, как Май, без начального гласного у . Название покровительницы матерейкормилиц могло стать названием и матери-женщины, и материнских органов, т.е. органов кормления – груди – и деторождения – vulva, и названием корма, еды, съедобного, в том числе и жира. Отсюда наличие слов в казахском ұма (вымя) с перегласовкой у в е : ем — (сосать), емшек (женская грудь), алтайское емеген (мать), якутское емiе (кобыла, т.е. мать), что с выпадением начального гласного в казахском будет бие/мие id. Основа ем (сосать, женская грудь) с перегласовкой е в а будет означать vulva — материнский орган» [Жубанов 1999: 418-419].

Этимология слова апа связана с выделением ее из единой основы апа ~ аба путем унификации ее формы и значений. В “Этимологическом словаре тюркских языков…” Э.В.Севортяна в характеристике слова апа почти не встречается ссылок на казахский язык, за исключением следующего факта: “В значении ‘мать’ в форме апа : <…> каз (при обращении) ” [Севортян 1974: 55].

Ученый подчеркивает, что «семантическую основу классификационного термина родства аба ~ абу ~ апа ~ аппа ~ абба образует значение старшего по возрасту в системе кровнородственных отношений, опирающихся на мужскую или женскую линии», и это “находит свое косвенное выражение, между прочим, и в том, что, напр., в киргизском языке дети – как отмечал Л.З.Будагов – называют родную мать тетей или старшей сестрой, но не матерью, если только жива их бабка” [Там же]. Учитывая, что Л.З.Будагов киргизским языком называет казахский (в духе своей эпохи), думается, приведенные данные можно на законном основании отнести к особенностям казахского языка, подтверждение чему мы находим в современном казахском языке. Поэтому факты, характеризующие другие тюркские языки, позволяют нам использовать их применительно к казахскому языку. Так, из указанных автором значений для казахского языка свойственны: <1> “мать”, которое зафиксировано почти во всех языках в структуре говоров, диалектов, и только в тувинском указано без такой пометы. В чувашском языке реализуется значение «моя мать». <2> “старшая сестра” — также диалектного происхождения. В качестве литературной нормы указано для уз., уйг., карач. В чувашском - “моя старшая сестра”. <4> “родственница” (старше говорящего) — чувашское. <5> “моя бабушка” (со стороны отца) — чув.диалектное. <6> “употребляется при именах пожилых женщин” <...> кар.к., «обращение к пожилым женщинам» чув.диал.; обращение к старшей родственнице – киргизское.

В словаре приведено также значение “тетка” (со стороны отца), которое отмечено как характерное и для казахского языка (на основе материалов Л.З.Будагова). В современном казахском языке данное значение специально не выделяется.

“Центральными и почти параллельно распространенными значениями являются в апа “мать” и “старшая сестра”, распространено апа и как форма обращения к старшим женщинам” [Севортян 1974: 159].

Исходя из задач исследования, мы привели значения общетюркского апа ~ аба в фрагментарном виде — только те, которые актуальны и для современного казахского языка. Приведенный материал позволяет утверждать, что доминантой в слове апа являлась сема “старший”, подтверждением чему служит и семантичная характеристика слов с корнем -аб-. В современном казахском языке абысын — “старшая невестка по отношению к младшей (младшим)” (то же, что древнерусское ятровь ).

3.2. Контрастивное описание фразеологизмов, включающих концепты мать и ана, в русском и казахском языках

Анализ фразеосочетаний в контрастивном плане позволяет предположить, что сочетания, в которых лексемы мать и ана реализуются в образно-метафорическом значении “источник, начало чего-н.; то, что дорого, близко каждому; представляет собой какую-либо духовную ценность”, актуальны для обоих языков: (Родина-мать/Отан-ана; Земля-мать (матушка)/Жер-ана и др.), причем имеют оттенок книжности. Во всех этих случаях в казахских эквивалентах употребляется лексема ана (не шеше, ене, апа ).

Терминологические сочетания, отмеченные в указанных словарях русского языка (мать-героиня, материнская порода, биологическая мать, мать-одиночка ) имеют соответствующие эквиваленты в казахском языке, хотя и не получили отражения в толковых словарях. По всей видимости, это связано с более поздним формированием казахских терминосистем. Эти сочетания достаточно активно функционируют в казахских текстах и вошли в специальные терминологические словари, большой двуязычный словарь: мать-героиня – ардақты ана; материнская порода – аналық тек; мать-одиночка – жалғызбасты ана ;

См. кроме этого: ана даңқы – материнская слава

ана медалi – медаль материнства

ана мен баланы қорғау – охрана материнства и детства и пр.

Представляется, что все подобные сочетания в казахском языке вторичны, т.к. были сформированы уже в советский период на базе русского языка и носят отчетливо книжный характер. В таких сочетаниях не замечено употребление более разговорных синонимов (шеше, ене, ана ), что лишний раз подтверждает существование стилистических различий между ними.

Контрастивный анализ атрибутивных сочетаний, представленных в словарях, позволяет сделать следущие выводы. Являясь фразеосочетаниями по форме (крестная мать, посаженая мать; өгей ана, кiндiк ене, қайын ене, кiндiк шеше, кiшi шеше, нағашы шеше, өгей шеше,туған шеше, үлкен/ұлы шеше ), терминами родства по содержанию, все они имеют давнюю историю формирования, обусловлены национальными традициями и не всегда могут быть адекватно переведены.

Понятие крестная мать (крестная) является религиозным: “У христиан: участвующий в обряде крещения кого-нибудь в роли <…> восприемницы (крестная мать)”. Таким образом, это “духовная мать” крещеного ребенка либо взрослого человека, принявшего крещение. Крестная мать наделяется рядом полномочий и обязательств как вполне мирского, так и духовного характера.

Понятие посаженая мать также вызван к жизни национальными традициями, в данном случае связанными со свадебным обрядом.

Казахское сочетание кiндiк шеше – “Жаңа туған жас нәрестенiң кiндiгiн кескен әйел адам” (“Женщина, перерезавшая пуповину новорожденного”) связано с обычаем перерезания пуповины новорожденного. Кiндiк шеше ранее – женщина, реально совершавшая такой обряд (повитуха). В современной действительности так называют женщину, осуществившую первое купание ребенка либо просто избранную родителями для роли кiндiк шеше . Функции и отношения кiндiк шеше и крестной матери с восприемниками схожи, за исключением того духовно-религиозного оттенка, который в той или иной степени присутствует в отношениях крестника и крестной матери. Поэтому в обиходе в двуязычной (казахско-русской) среде сочетание крестная мать в значении «кiндiк шеше» употребляют в качестве замены перифрастического выражения. Такое употребление зафиксировано и в казахско-русском словаре. Сочетание кiшi шеше (букв.: “младшая мать”) имеет дефиницию “әкесiнiң бәйбiшеден кейiнгi алған әйелi немесе әкесiнiң iнiсiнiң әйелi” (“Вторая жена отца либо жена младшего брата отца”). Появление термина было обусловлено хозяйственно-экономическим укладом традиционного казахского общества: дети мужчины от разных жен воспитывались хотя и отдельно, но в стойком убеждении о первостепенности их кровного родства по отцу. Приоритет патриархальных отношений, определявший ведущую роль кровного родства по мужской линии, способствовал появлению множества терминов родства, различающихся по мужской и женской линии, а также обусловил второстепенную роль женщины-матери. Кiшi шеше в дореволюционном быту казахов считалась любая следующая жена отца младше матери (по статусу) либо жена дяди (младшего брата отца). В современном казахском обществе это наименование сохранилось только по отношению к тете — жене младшего брата отца.

Различение линий родства стало основой наименований үлкен/ұлы шеше – “Баланың әкесiнiң шешесi; әже” (т.е. “бабушка по отцу”), а также нағашы шеше/әже – “баланың анасының анасы” (т.е. “бабушка по матери”). Для современного употребления, особенно в городской среде, более характерно именование бабушки по отцу словами — апа, шеше, әже , а бабушки по матери, как и прежде – нағашы шеше/әже . Именно эта оппозиция привела к образованию избыточного, на первый взгляд, сочетания туған шеше – “родная мать ребенка”. Однако это наименование актуально даже для носителей современного казахского языка, т.к. традиция передачи на воспитание родственникам мужа ребенка с момента рождения распространена и сейчас, особенно в сельской местности.

Совпадение базовых фразеологизмов, основанных на метафорическом или метонимическом переносе, по-нашему, свидетельствует о единых языковых процессах. Например, выражения В чем мать родилаАнадан туғандай в значении “нагой”, а также Всосать (впитать) что-либо с молоком матери Ана сүтiмен сiнген идентичны, ибо подобное сравнение подсказано процессом вторичной номинации.

Для словосочетаний и выражений русского языка, в составе которых имеется лексема мать (матушка ), характерен широкий диапазон стилистических оттенков: высок . (Русьматушка, Родина-мать), нар-поэт . (Мать-сыра земля), <нейтр>

(мать семейства, мать одиночка), грубо-прост . (Мать их в душу; Едрена мать!)

В казахских словосочетаниях и выражениях отмечается дифференциация, указанная нами ранее: сочетания и выражения со словом ана или имеют оттенок возвышенности (ананың ақ сүтi ), или нейтральны (өгей ана ). Даже употребляясь в составе проклятия, они лишены грубопросторечного, вульгарно-бранного оттенка (например, “Анаңның көрi жаңғыр ”), что лишний раз свидетельствует о некоторой книжности лексемы ана ; лексема ене в значении “мать” в современном казахском языке малоупотребительна. Все устойчивые выражения, словосочетания свидетельствуют о функционировании слова в иных значениях: “матка

(животного)”, “свекровь”, “теща”.

Интересно, что в вульгарно-бранном “енесiн ұрайын ”, эквивалентном русскому выражению “по матери (выругаться) ” употреблен вариант ене вместо ана .

Ни в русском, ни в казахском языке не зафиксировано устойчивых сочетаний с лексемой мама в значении “мать”.

Слово апа в устойчивых выражениях реализуется только в значении “старшая сестра”. Таких фразеологизмов очень мало, например “Апасының киген тонын сiңлiсi де киер ” (“Шубу старшей сестры наденет и младшая”); “Апама жездем сай, ағама жеңгем сай” ( Два сапога пара ∆  Из одного /и того же/ теста ∆ на один покрой.

Анализ содержательной стороны пословиц и поговорок русского и казахского языка выявил любопытные тенденции, отражающие своеобразие концепта мать в сопоставляемых концептосферах. Учитывая специфику формирования и развития самого паремиологического фонда, а также факторы субъективного характера, мы сознательно отказались от количественных подсчетов и попытались проследить наиболее характерные смыслы.

Таким образом, во-первых, обнаружен пласт пословиц и поговорок, адекватных в содержательном плане. Отражая многовековой опыт наблюдения, эти пословицы и поговорки характеризуют типичные проявления взаимоотношений матери и ребенка, роль матери и отца в воспитании ребенка, обязательность почтительного отношения к родителям и пр.:

· Не поживут дней своих, иже …Ата-анасын қорлағанды прогневят отца и мать. тәңiрi қарғайды.  Ана тiлiн алмаған баладан без.

· Не оставляй отца и матери на  Ата-анасын қорғағанды старости лет, и бог тебя не оставит. тәңiрi қолдайды. · Кто родителей почитает, тот вовеки Ата-анаңды

сыйласаң, көп

не погибает.

жан

жасарсың, Сыйламасаң, қинарсың.

·

Матернее сердце в детках, балада,

 Ананың көңiлi

а детское в камне.

баланың көңiлi далада.

·

Детки про щепки, а матка.

ұяда,

 Ананың ойы

про детки.

Баланың ойы қияда.

·

Матка по дочке плачет, а дочка по доске скачет.

 то же

·

На свете все найдешь, кромета қымба-

 Ата-ана - өмiрдегi

отца и матери.

тың.

 Ата-анадан асқан жақын жоқ.

·

Без отца - полсироты, а без жетiм,

= Әкелi жетiм анық

матери и вся сирота. жарым жетiм.

жетiм

Шешелi жетiм

 Аталы жетiм - арсыз

Аналы жетiм - ерке жетiм.  Атасы жоқ - мас жетiм Анасы жоқ - қас жетiм.

· Нет такого дружка, как родная = Анадан артық дос бар ма? матушка.

· Мать праведна–ограда каменна.  Ана алақанының аясы Ақ шынардың саясы.  Ақ жаулығы ананың - Ақ көрпесi баланың.

· Дочь отцу-матери не корысть  Ер бала - ата-анаға таяу,

(не кормилица). Қыз бала - үйге жаққан бояу.

· Матерни побои не болят. Мать и  Енесi тепкен құлынның етi бия не бьет. ауырмас.

· Дитя хоть криво, да отцу – матери  Соқыр-мылқау болса да,

мило. Іштен шыққан баласын

в.: Дитя худенько, а отцу, матери Ата-анасы қия алмас. миленько

Таким образом, общими для двух языков являются пословицы и поговорки, утверждающие следующее: незаменимость родителей; необходимость почтительного отношения к родителям, заботы о них в старости; силу материнской любви; различную направленность чувств матери и ребенка; относительность материнского наказания, степени восприятия этого наказания ребенком; различную степень необходимости отца и матери для ребенка.

Вместе с тем в корпусе исследованных пословиц и поговорок обнаружены смыслы, характеризующие те или иные тенденции социальных взаимоотношений, этических норм, свойственных сопоставляемым культурам.

Так, в русских устойчивых выражениях достаточно четко прослеживается противопоставление родной матери мачехе (“Сыр калача милее, а мать мачехи милее”, “Достаток – мать, убожество – мачеха”, “Мачеха добра, да не мать родна”, “Чешет, что мачеха пасынка”, “Таланное дитя, мачехино” и т.д.).

Казахских устойчивых фраз подобного характера не обнаружено, хотя само понятие “мачеха ” — “өгей шеше ” существует, отражая реальные взаимоотношения мачехи и пасынка (өгей ұл ), мачехи и падчерицы (өгей қыз ), а термин зафиксирован в словарях. Представляется, что в пословицах и поговорках, являющих собой концентрированное выражение не только народной мудрости, но и социальных стереотипов, отразилась некоторая “размытость” материнского начала, характеризующая свойственный казахскому обществу патриархальный уклад (т.е. для общества роль отца важнее роли матери).

Для русских пословиц и поговорок типично указание на особую близость матери и ребенка, подчеркивание разницы между силой материнской и отцовской любви независимо от пола ребенка (“Отцов много, а мать одна”, “Матушкин сынок, да батюшкин горбок”, “Материна дочь - отцова падчерица” и др.). В устойчивых выражениях русского языка особо выделяется роль матери в формировании личности ребенка (“Какова матка, таковы и детки”, “Куда матушка, туда и дитятко”).

В казахских фразеологизмах отчетливо звучит мысль о роли отца в воспитании сына, а матери - в воспитании дочери (“Ата көрген оқ жонар, Ана көрген тон пiшер”, “Ата тiлiн алмаған ұлдан без, Ана тiлiн алмаған қыздан без”, “Ата тұрып ұл сөйлегеннен без, Ана тұрып қыз сөйлегеннен без”, “Анасын көрiп қызын ал, аяғын көрiп, асын iш”, “Атадан тағылым алмаған ұл жаман, анадан өнеге алмаған қыз жаман” и др.). Весьма характерным является выражение “Ата тiлiн алмаған баладан без, Бала басу бiлмеген анадан без” (“Плох ребенок, что перечит отцу, Плоха мать, что не остановит ребенка”).

Казахские пословицы и поговорки воспевают материнство как таковое, подчеркивая святость, возвышенность этого понятия: “Ердiң анасы - елдiң анасы” (“Мать героя — мать народа”), “Алып анадан туады…” (“И богатыря рожает мать…”) “Ана сүтiн ақтамағанды ешкiм мақтамайды” (“Никто не похвалит того, кто не оправдал материнского молока”), “Ана - құдiрет, табынарың, әке - дәулет, қара нарың” (“Мать - святыня, которой поклоняются, отец – залог благополучия”), “Ағайын алтау, ана бiреу” (“Родных шестеро, а мать - одна”), а также многодетную мать (“Алты бала (ұл) таппай ана болмайды, Бес бала таппай белгiлi әйел болмайды” -“Не родившая шестерых детей (сыновей) не станет матерью, не родившая пятерых детей не станет известной женщиной”). Вторая часть последнего выражения позволяет сделать предположение о позднем его происхождении, что обусловлено изменением социального статуса женщины (“белгiлi әйел”).

В целом, и казахские, и русские фразелогические выражения подчеркивают высокий статус отца и матери, великую силу материнской любви.

Разумеется, спектр содержания пословиц и поговорок намного шире. Нами отмечены лишь те из них, которые, как нам кажется, являются отражением некоторых философских постулатов лингвокультурного сообщества, системы социальных ценностей, сложившихся на протяжении веков и составляющих элементы национальной концептосферы. Отдельный вопрос - насколько приведенные пословицы и поговорки известны современному носителю соответствующей культуры, языка, и решить его можно (с частичной оговоркой) посредством использования социолингвистических методов исследования.

Таким образом, исследованный языковой материал позволяет сделать вывод о том, что в казахском языке слово ана сохранило древнее значение, присущее понятию “мать”: “родоначальница”, “источник жизни”. Как предполагает Л.А.Покровская, “основное современное значение ‘мать’ постепенно конкретизировалось из более общего, широкого понятия ‘мать’, ‘родоначальница’ вообще по отношению ко всему живому” [Покровская 1961:23]. Функционирование целого ряда синонимов разговорного характера в современном казахском языке подчеркивает эту особенность лексемы ана .

3.3. Лингвокультурологическая характеристика парадигматических связей в пределах тематической группы «Родство» в русском и казахском языках

Как известно, разнообразие, неоднозначность, множественность лексических группировок, “размытость” границ поля порождают скептицизм по поводу самой возможности систематизировать лексический состав языка. Однако доказано, что определенная произвольность выделения тех или иных ЛСГ, тематических групп обусловлена, в первую очередь, устройством самой лексической системы языка, а не произволом исследователей. Исследователь может только предложить тот или иной способ наиболее эффективного обнаружения объективного содержания.

Специфика исследуемого нами объекта - концепта мать облегчает задачу поиска системных связей стоящих за концептом слов, т.к. лексико-семантическая группа слов, объединяемых в поле, представляет собой тематическую группу.

Семантический объем слов мать и ана в наибольшей степени проявляется в системе родственных наименований. Вопервых, эти слова являются одними из древнейших, выделенных человеком в процессе исторического развития. Социальные функции матери, обусловленные биологическими и физиологическими особенностями, изначально едины для любого общества, любого этноса. Не случайно “важнейшей формой первоначального абстрагирования от природы было выделение детородной функции <...> В условиях неупорядоченных половых отношений роль материнского начала для первобытного человека была весьма значительной и уважаемой” [Бычко 1988: 21]. Изменение социальных функций матери связано с общественно-историческими этапами развития человечества в целом. Своеобразие социальных отношений, превалировавших в тех или иных этносах, и определило характер семантического наполнения слова мать у разных народов. Характер этих изменений наглядно проявляется в системе родственных взаимоотношений, сложившихся в течение веков.

Система родственных наименований - одна из наиболее разработанных в лингвистической семантике проблем, достаточно вспомнить, что метод компонентного анализа был использован впервые в 50-х гг. ХХ в. в качестве техники описания именно терминов родства. Однако контрастивнолингвокультурологический подход позволяет обнаружить в тематической группе “Родство” такие семы, семантические признаки, характеризующие взаимоотношения этих наиболее древних и устойчивых социальных групп, в процессе выявления которых достаточно рельефно обозначаются тенденции, связанные с семантическими процессами, сопровождающими развитие концепта мать .

О том, что проблемы, связанные с функционированием терминов родства, неисчерпаемы, свидетельствует хотя бы тот факт, что они получают освещение не только на страницах этнографических сборников, но и в специальных изданиях, посвященных этой терминологической системе.

Проблема терминов родства привлекала исследователей по разным причинам как чисто теоретического, так и практического характера (Григоровский 1898; Сахаров 1899; Трубачев 1959; Шарапова 1959; Моисеев 1963; Соселия 1977;

Потапова 1992; Щепанская 1995; Попов 1998; Бурыкин 1998 и др.)

Родственные взаимоотношения и развитие терминов родства у тюркоязычных народов также давно привлекали внимание исследователей (Самойлович 1915; Максимов 1908; Дыренкова 1927; Покровская 1961; Бикбулатов 1981 и др.).

Проблемам брака, семьи и родственных отношений, а также семантике терминов, обслуживающих эту сферу социальных отношений в казахском языке, посвящено немало работ казахстанских исследователей (Камбарова 1966; Аргынбаев 1973, 1996; Курылев 1976; Сарыбаева 1991; Ниязбеков 1992; Альбекова 2002 и др.), Среди них можно выделить труд

Х.Аргынбаева “Казахская семья” (Х.Арғынбаев, Қазақ отбасы. А., 1996), который представляет собой итог более чем 20летнего изучения материалов этнографических экспедиций и архивных данных.

Контрастивный компонентный анализ лексем, включенных в тематические группы и объединенных интегральной семой “родство ”, позволил выявить дифференциальные семы “пол ” (мужской/женский), “характер (линия) родства ” (кровное родство/свойство), “линия родства (векторная) ” (прямое родство/боковое родство; восходящее/нисходящее), “степень родства ” (1 поколение/2 поколение и т.д.); “родовая соотносительность (по мужскому полу/по женскому полу); “возраст по отношению к говорящему лицу ” (старше/младше), причем часть этих сем не актуальна для слов современного русского языка, но сохраняет прочные позиции в современном казахском языке, отражая специфику соответствующих фрагментов национальных концептосфер как лингвокультурного феномена.

Подчеркнем, что термин “родовая соотносительность”, под которым А.И. Моисеев понимает “соотносительность по значению слов мужского и женского рода, называющих соответственно лиц мужского и женского пола: отец-мать, братсестра, деверь-золовка” [Моисеев 1963: 125], используется нами в несколько ином значении. Сюда мы относим термины родства, под которыми условно объединяем все термины родства и свойства, парность которых зависит не только от того, какого пола само называемое лицо, но и от того, какого пола то лицо, по отношению к которым оно называется. например, свекор и тесть ; қарындас (младшая сестра для мужчины) и сiңлi (младшая сестра для женщины).

Для сравнения нами проанализированы и устаревшие названия, активно функционировавшие в древнерусском языке, некоторые из них - даже в 19 веке (кузен, кузина, швагер, ятровь), а также слова, ставшие семантическими архаизмами в казахском языке (бәйбiше – раньше “первая (старшая) жена (при многоженстве)”, сейчас “пожилая хозяйка, супруга”). Подробно об этом см.в [Жанпеисова 2003а].

Термины родства, под которыми мы условно объединили все наименования, обозначающие лиц, находящихся в близких отношениях по родству, брачному союзу, духовному восприемничеству, воспитанию и т.д., в сопоставляемых языках группируются почти одинаково, т.к. отражают реальные отношения, обусловленные природой моногамной семьи, общей для большинства современных народов.

Исключение составляют термины так называемого духовного родства (по восприемничеству), которые связаны с религиозными представлениями. В русском языке это слова, связанные с обрядом крещения, в которых в целом дублируются семы “пол ”, “степень родства ”, характерные для кровного родства. В казахском языке подобный обряд отсутствует, однако традиционно функционируют наименования, связанные с древним обрядом перерезания пуповины, которыми произвольно наделяется женщина - кiндiк шеше (чаще) и мужчина - кiндiк әке , избранные родителями новорожденного (кiндiк бала ) и наделяемые особенными полномочиями и обязательствами по отношению к ребенку (кiндiк -“пуповина”).

В русской речи носителей двуязычия элемент кiндiк передается как “крестный ”. Данное употребление зафиксировано в казахско-русском и русско-казахском словарях, хотя в последнем словаре наряду с этим переводом (кiндiк) дается и более точный эквивалент: шоқындырылған (крещеный).

В сопоставляемых языках почти нет лакун, за исключением терминов кум, кума, крестный брат, крестная сестра , сводный брат, сводная сестра, единокровный брат, единокровная сестра, не имеющих эквивалентов в казахском языке, и терминов абысын (“старшая сноха для остальных”), кiшi шеше (букв. “младшая мать”, “жена брата отца”), которые также не обозначены в русском языке соответствующим термином, и значения их передаются описательно. Эквивалентная слову абысын русская лексема сношельница (или более древнее ятровь ), по всей видимости, почти не известна носителям современного русского языка, т.к. отмечена только в словаре Даля и отсутствует в толковых словарях современного русского

языка.

Контрастивный компонентный анализ позволил обнаружить следующие тенденции. В целом, в сопоставляемых языках терминология родства представляет собой замкнутую группу, а новообразования, заимствования, в основном, дублируют имеющиеся наименования. Унаследованная с древних пор, система терминов родства в русском языке явно обнаруживает тенденцию к сужению: размываются некоторые понятия, что приводит даже к их смешению и подмене (например, шурин, деверь ). Малочастотные слова выходят из употребления, заменяясь описательными выражениями (жена сына, муж дочери ). “Термины родства и свойства постепенно уходят из активного употребления, что обусловлено экстралингвистическими факторами”, - подытоживает свои наблюдения Потапова на основе материалов Курганской области [Потапова 1992: 131]. Особенно это касается терминов свойства. Тенденцией, общей для обоих языков, является использование терминов родства применительно к лицам, находящимся в свойственных отношениях. Однако этот процесс вполне объясним, т.к. эти слова используются примущественно в обращении и, как нам кажется, выполняют фатическую функцию (“мама” вместо “теща”, “свекровь” и пр.).

В казахском языке разветвленная терминология родства почти не претерпела изменений. Из употребления вышли или изменили свое значение лишь те термины, которые отражали социальные взаимоотношения, изжившие себя (бәйбiше - первая жена при многоженстве, әмеңгер - близкий родственник (брат) мужа, обязанный жениться на вдове, кiшi шеше — жена отца младше матери (при многоженстве) и некоторые др.). Конечно, утверждать однозначно, что для всех носителей казахского языка термины родства одинаково знакомы и актуальны, нельзя. ХХ век наложил свой отпечаток на характер социальных, семейных взаимоотношений, структуру семьи и, что самое главное, на уровень владения языком. Поэтому часть казахскорусских билингвов, владеющих преимущественно русским языком, не имеет представления о некоторых терминах трехродного родства, терминах свойства, и даже обозначениях кровных родственников дальше 3-го поколения, что обусловлено степенью актуальности того или иного наименования, а в конечном счете — спецификой социальных взаимоотношений. Ситуация несколько изменилась в последние десятилетия, т.к. знания подобного характера даются в школе наряду со сведениями о национально-государственной символике, что обусловлено государственной политикой.

Известно, что в городе, в отличие от сельской местности, термины родства не используются так широко. “В городе изменения в употреблении терминов родства зависят от многих факторов, в частности, от социальной среды, образования, возраста” [Решетов 1995:227].

Однако, даже учитывая этот фактор, следует подчеркнуть, что сами носители казахского языка не всегда придерживаются детального обозначения дальнего родственника, ограничиваясь более общим названием (родовым термином) в соответствии с теми тремя видами родства, которые актуальны для казахов (адамның өз жұрты, нағашы жұрты, қайын жұрты ), речь о которых пойдет чуть ниже. “В казахском языке, в отличие от английского и русского, имеются два полных классификационных термина, которые занимают особое место в терминосистеме родства: нағашы “родня матери” <...> и қайын “родня мужа, жены” [Сарыбаева 1991:20].

В наших случаях термины родства детально уточняются лишь при необходимости. Степень разветвленности терминологии родства обусловлена, конечно же, экстралингвистическими факторами. Немаловажное значение приобретает знание степени родства при решении вопроса о наследстве либо при существовании тех или иных ограничений для вступления в брак. Так, в России многие работы дореволюционного периода, посвященные указанной проблеме, являлись своего рода инструкциями. Известно, что препятствием к бракосочетанию лиц, не состоящих в кровном родстве, могло быть, например, рождение ребенка, которое означало, что кровь смешалась и даже дальние родственники супругов, состоящие в свойственных отношениях, не имеют права вступать в брак. Для этого требовалось специальное разрешение церковных властей, см.: [Григоровский 1898], [Сахаров 1899]. В традиционном казахском обществе всегда был прочен экзогамный брак: запрет на заключение брака между людьми, состоящими в родстве в пределах семи колен (однако только по мужской, отцовской линии). Ученые объясняют это тем, что в родоплеменном обществе патриархального типа родственные отношения в пределах этих семи колен реально поддерживались, выражаясь в системе взаимоотношений, необходимых при кочевом образе жизни (оказание взаимопомощи, участие в обрядах и ритуалах и т.д.). Нарушение этого запрета каралось строго, вплоть до смертной казни. Вместе с тем родственники по материнской линии могли вступать в брак (так называемый кузенный брак), т.к. это не считалось нарушением экзогамии. В современном казахском обществе, в котором любой может указать собственную родоплеменную принадлежность, экзогамный брак по-прежнему имеет свою силу, однако кузенные браки не сохранились, что свидетельствует о постепенном разрушении традиционных патриархальных устоев. Двоюродные и троюродные братья и сестры по матери сейчас считаются достаточно близкими родными. Во всяком случае, брак между детьми родных сестер - уже нонсенс, явление, не укладывающееся в рамки моральноэтических норм современного казахского общества. Мы видим в изменениях подобного характера влияние социальноэкономических факторов. А.М. Решетов считает, что в этой терминологии отражена, в первую очередь, система названий поколенных группировок, которая является и в наше время живой традицией. Возрастные группировки были связаны едиными обязанностями и правами в общине. “Закрепление ее как терминологии родства связано с имущественными отношениями в семье и экономическими связями между семьями, возникающими как последствия брака” [Решетов 1995: 229].

Таким образом, социально-экономические факторы, определившие тенденцию к сокращению количества, а также нивелировке терминов родства и проявившиеся уже в середине XIX века в русском языке, оказывают свое влияние и на развитие казахского языка. Специфика национальной культуры восточного типа, прочность традиций определяют темпы и характер изменений в системе казахских терминов родства, однако уже сейчас можно говорить об изменениях, обусловленных увеличением количества нуклеарных семей и уменьшением числа сложных семей, которые, в основном, являются трехпоколенными, а также той социальной ролью, которую выполняет современная казахская женщина.

Существенные различия в системе русских и казахских терминов родства проявились в связи с выделением семы “родовая соотносительность ” (зависимость названия от того, какого пола лицо, по отношению к которому оно использовано), а также семы “возраст по отношению к говорящему лицу ”.

Эти различия проливают свет и на особенности функционирования лексем мать и ана , а значит, на структуру соответствующих концептов. Так, абсолютное большинство терминов казахского языка обнаружило различие по дифференциальной семе “родовая соотносительность ” - “родство по мужской линии” - “родство по женской линии”. Если в русской терминологии кровного родства по прямой линии все названия одинаковы по отношению к лицам как женского, так и мужского пола, “иными словами, <...> нет нужды знать, мужчина или женщина то лицо, по отношению к которым они называются” [Моисеев 1963: 127], то в казахской системе родства эти различия выдерживаются последовательно, начиная со 2-го поколения кровного родства по прямой восходящей линии и в первой же боковой линии. Все термины, называющие родственников матери, имеют элемент нағашы ; термины родства, обозначающие потомков по дочерней линии, отличны от тех, которые называют потомков по сыну. Младшие сестры по отношению к мужчине носят другое название, нежели по отношению к женщине. Наиболее яркое выражение эта тенденция находит в названии праправнука по дочери - “туажат ” (букв.: «чужой с рождения»). Праправнук по сыну называется “немене ” (напоминая вопрос “Кто, что это?”) либо “шөпшек ” (букв.: “засохшая, отломившаяся веточка дерева” [Аргынбаев 1996:39], представляя, таким образом, то самое седьмое колено, которым ограничены рамки экзогамного брака. Такую же разницу обнаруживают и термины боковой линии кровного родства: все родственники по материнской восходящей линии (дяди, тети) – нағашы , все родственники – дети сестры (в 1-й, 2-й, 3-й боковых линиях) – жиен , дети сестер между собой - бөле (во 2,3-й боковых линиях), причем нивелируется разница в степени родства (т.е. неважно, родная, двоюродная или троюродная сестра и т.д.). Кроме того, выясняется, что пол лиц, называемых по отношению к сестре, отражения в терминах не находит: бөле – “двоюродный брат” и “двоюродная сестра”, жиен – “племянник” и “племянница”. Казахские термины родства по боковой мужской линии дублируют термины прямой линии с единственной разницей – добавляется элемент немере (внучатый) или шөбере

(прилагательное от слова правнук ).

Таким образом, термины кровного родства по мужской линии имеют четкую дифференциацию по степени родства (коленам), в то время как термины по женской линии часто объединены общим названием. В этой связи представляется обоснованным мнение М.Ш. Сарыбаевой, которая полагает, что “вероятно, в закреплении посредством ТР <терминов родства> отношений между еgо и его потомками проявляется забота о будущей принадлежности к данному коллективу и желание соблюдения его потомками родовой экзогамии” [Сарыбаева 1991:19].

Современный русский язык не дает такой картины, т.е. все термины родства одинаковы как по мужской, так и по женской линии. Однако анализ устаревших терминов, имеющих праславянские, а то и индоевропейские корни, выявил любопытный факт: в древнерусском языке термины боковой линии разнились по указанному признаку, названия дифференцировались в зависимости от того, по какой линии (мужской, женской) они употреблялись. Разветвленная система терминов родства по мужской (отцовской) линии, как нам кажется, свидетельствует о существовании в определенную эпоху приоритета патриархального начала, которое позднее было утрачено. Вместе с тем О.Н. Трубачев отмечает, что “слав. stryjь <...> сохраняет память о древней классификаторской системе” времен матриархата, см: [Трубачев 1959: 32].

Контрастивный анализ терминов свойства (по браку) обнаружил противоположные тенденции.

Межъязыковых лакун, как уже отмечалось, почти нет, за исключением казахского абысын – “старшая сноха для младших снох”. Выделение термина обусловлено функциональными обязанностями, которые обычно возложены на абысын . Сам термин этимологически восходит к древнему корню ап-//аб -; определяющей является сема “старший”. Абысын зачастую наделена полномочиями свекрови, что актуально и для современной казахской семьи. Термины родства по браку в современном русском языке проявляют сему “родовая соотносительность ” – “зависимость от того, через какой пол называются лица” (свекор/тесть, свекровь/теща, сноха/невестка). В казахском же языке эта разница нивелирована изначально: по отношению к мужчине и к женщине родственники по браку называются почти одинаково, с добавлением элемента “қайын ”. Исключение составляет термин балдыз – “шурин или свояченица младше жены”. Следует подчеркнуть, что за терминами родства стоит своеобразие социальных взаимоотношений, имеющих давнюю традицию, обычаи, стереотипы. Речь о них пойдет в следующих разделах.

Таким образом, контрастивный компонентный анализ позволил наметить в общих чертах тенденцию к различению терминов родства по женской и мужской линии: в казахском языке в системе терминов кровного родства; в русском языке – в системе терминов свойства.

Еще один семантический признак, выделенный только по отношению к словам казахского языка – “возраст по отношению к говорящему лицу”. Эта сема обнаруживается в системе терминов боковой линии (аға/iнi, апа/қарындас, апа/сiңлi ) и терминов свойства (жезде/ күйеу бала; жеңге/келiн; қайын аға/балдыз и т.д. ). В последних примерах решающим является признак “возраст по отношению к супругу(е) говорящего лица”.

Таким образом, сама среда, в которой формировалось языковое сознание носителей языка, в частности, казахскорусских билингвов, неоднородна. В результате наложения нескольких социальных факторов: территории проживания, хозяйственно-экономических характеристик (город-село, промышленный-сельскохозяйственный регион), степени распространенности того или другого языка, а также сфер его функционирования в данном регионе (этот фактор обусловлен, в немалой степени, остальными) - картина мира билингвов

настолько неоднозначна, что на уровне знаний, погруженности в культурный мир, национальную концептосферу, лица, владеющие казахским и русским языками, даже представляя одно поколение, могут оказаться на крайних полюсах. Так, если для среднего носителя языка, получившего базовое образование на казахском языке, в основном, в сельской местности, сведения, данные в этнографическом исследовании Х.Аргынбаева, являются актуальными (банальными), то для жителя города, особенно представляющего молодое поколение – это экзотика. Не говоря уже о дальних родственниках, он может зачастую не осознавать разницы между теми тремя ветвями родства, на которых основана вся система родственных взаимоотношений казахов: өз жұрты, нағашы жұрты, қайын жұрты. Поэтому нередки случаи, когда, например, один казах никак не может доказать второму же казаху, что сын брата не является для него племянником («это – младший брат»); или что брат отца и брат матери – это совсем разные по степени близости родственники. Общераспространенным является мнение, что причиной подобного положения является влияние русского языка, “русского” образа жизни. Однако, думается, главной причиной такого “незнания” является, в первую очередь, не язык (который только отображает), а те изменения в социальной сфере, которые и накладывают отпечаток на языковые факты. Изменение уклада жизни, обусловленное социально-экономическими преобразованиями, улучшение материального положения семьи, утрата (в определенной степени) тех взаимоотношений, которые характеризуют связи родственников, проживающих в селе и городе (жители села поставляют родным натуральные продукты – мясо, молоко и т.д., городские осуществляют “протежирование” и оказывают другие услуги сельским родственникам), приводят к преимущественному росту нуклеарных и трехпоколенных семей. Традиционные родственные связи, возможно, и не обрываются, но такие семьи характеризуются в последнее время экономической независимостью, и это главный фактор, приводящий к тому, что постепенно сокращается количество и разнообразие терминов родства в самой казахской речи, т.е. теряется актуальность их различения. Кроме того, абсолютно

изменилась социальная роль женщины, роль матери в казахской семье, которая нередко не только выполняет функцию хранительницы очага, но и несет на себе главную материальную ответственность. Тем не менее, в русской речи билингвов нередки и такие употребления, когда братом, сестрой называются двоюродные, а то и троюродные племянники по отцовской линии. Таким образом, в сознании основной массы казахов пока прочно сохраняется различение по трем видам родства, причем, как уже отмечалось, без особой детализации колен. Детализация имеет место в том случае, если есть необходимость разъяснить “кто есть кто”.

3.4. Эпидигматические связи слов

мать и ана в сопоставляемых языках

Предлагаемый ниже раздел посвящен анализу слов, имеющих словообразовательные связи с исследуемыми лексемами. Характеристика этой группы в рамках эпидигматики (Шмелев) позволяет увидеть специфическое в сопоставляемых языках и концептосферах. Нами включены в эти группы слова, имеющие отношение к русским основам мат- и мам- , казахским ана, ене, шеше, мама, апа.

Выборка слов русского языка производилась из нормативных словарей (толковых словарей русского языка), а также словарей русских говоров. Привлечены и материалы толкового словаря В.Даля.

Подавляющее большинство слов русского языка с указанными основами - существительные. В данном случае количественный подсчет не играет решительной роли, т.к. сопоставляемые языки являются разноструктурными, и способы образования слов в них неадекватны.

Большинство существительных русского языка представляют собой суффиксальные образования экспрессивного характера - различные наименования матери. Суффиксы экспрессивности передают оттенок ласкательности (например, мамашенька, маменька, мамочка, мамуля, матуня, матуличка, матынька, матонька, матушь, матушка, мамакушка, мамака, маманька, мамок, мамистая, мамистя и др.) и, соответственно, отмечены пометами (прост.), (разг.). Исключение составляет слово матерь - (книжн., торж., высок.). Часть существительных обозначает животных (самок), растения, а также предметы, служащие для образования других; основание, подпорку чеголибо (например, матица - “балка, брус поперек всей избы, на котором настлан накат, потолок”; матуха - “самка, имеющая детенышей” - (обл.), (медведица, особ. с детьми); матики (пск., твр.) - «связка сошника»; мать-и-мачеха ; матерка (юж.) “семенная или женская конопля”. Огромное количество примеров подобного рода представлено в этимологическом словаре славянских языков.

Интерес представляют слова, в которых наблюдаются различного рода семантические сдвиги. Так, слова, приведенные ниже, кроме основного значения “мать ”, развивают другие значения. Например, слово мамака , кроме основного значения “мать ”, имеет и значение “бабушка по матери”; маманка, маманька может обозначать, кроме матери, свекровь и крестную мать, мамаха - толстая, грузная женщина (Пск); молодая нищенка с ребенком на руках (Петерб.); мамуха - толстая, дородная женщина (Яросл. 1908-1928); мамашка - свекровь (Ряз); крестная мать (Краснодар); мачеха (при обращ.) (Ряз); любовница (Перм.) мамица -взрослая девушка, женщина (Смол.); матика - старушка, бабушка; (в насмешку) завековалая девка (Твр); мамаша - теща, свекровь (Волог., Костр.), крестная мать (Новосиб.); любовница (Петроград); маменька - теща (Твр.), свекровь (Ряз.); крестная мать; жена священника (при обращ.); мамка - свекровь (при обращ.) (Перм. 1898); старая дева (Сахалин 1953); кормилица, нянька (устар.); мамочка - (прост., устар.) В ласково-фамильярном обращении к мужчине или женщине; мамушка - свекровь (Пенза); бабушка по отцу (Пенз. 1910); маманя бабушка (Зарайск.Ряз.1910-1921); мама-пуля - о сердитом толстом человеке (Пск, Твр.).

Таким образом, приведенные выше названия, в основном, диалектного характера и устаревшие, характеризуются переносом наименования на лиц, в той или иной степени заменяющих мать - тещу, свекровь, крестную мать, няню. Интересно, что отмечены случаи, когда слово выполняло дифференцирующую функцию, обозначая бабушку по матери или по отцу (мамушка, мамака). Некоторое размывание значения, по нашему мнению, демонстрирует употребление производных от мать , мама для обозначения понятия «любовница» (мамаша, мамашка ), а также «в ласковофамильярном обращении к мужчине или женщине» (устар.) (мамочка ). Представляется, что в определенной степени это употребление заменено в современном русском языке фамильярным мать применительно к любой женщине.

Остановимся несколько подробнее на слове мат и производных от него (матерный, матерно, матерщина, матерщинник, матюгаться, матюгнуться, матерник, матерность ), опираясь на данные толковых словарей. Этимологическое сближение слов мать и мат (прост.) -

“неприличная, матерная брань” мы наблюдаем только в словаре Ушакова и 4-хтомном академическом словаре: матерный - (вульг. ) - “неприлично-бранный, содержащий гнуснооскорбительное употребление слова “мать ”; в 4-хтомном академическом словаре: матерный (прост.) - “содержащий в себе непристойно-оскорбительное употребление слова мать ”, см. также в словаре Ожегова 1968 г.: “мат - (прост.). Неприлично-гнусная брань с упоминанием слова мать” . В остальных словарях подобного объяснения нет, ср.: “матерный простореч . - неприлично-бранный, содержащий гнуснооскорбительные слова”; “мат 5. Разг. Неприличная, оскорбительная брань, сквернословие», “матерный - см. мат 5.”; «материться Разг.-ругаться, браниться, используя нецензурные слова”; “матерный, пахабный, непристойно мерзкiй, о брани ”; “мат 5 (прост.груб.) Неприличная брань”, что, по-видимому, имеет под собой реальную почву и свидетельствует о наличии ложной этимологии. Например, Д.Мережковский вкладывает в уста фрейлины принцессы Шарлотты (Дневник фрейлины Арнгейм) следующие слова: “В одном из ругательств <...> слово мать соединяется с гнуснейшими словами. Оно так и называется матерным словом” [Мережковский 1990: 406].

Однако матерная брань, мат включает целый разряд бранных слов, в абсолютном большинстве не имеющих никакого отношения к слову мать . Думается, семантика слова мат , скорее, восходит к значениям ‘дурной’, ‘неприятно, противно’, ‘дичиться’, ‘страшить, пугать’, актуальным для русских говоров и некоторых славянских языков. Кроме того, ср.: ‘благим матом’ (кричать, орать и т.п.) ‘изо всех сил, очень громко’ <...>, диал. мат ‘громкий голос, крик’ <...>, матом <...> ‘очень громко, сильно’ <...> дурным матом (кричать) ‘очень громко, истошно’.

Особое внимание привлекает чрезвычайная экспрессивность многих производных от основ мам -, мат’ -. Эти слова, а также многочисленные выражения, в состав которых они входят (Мамочка(и)! Матушки мои! Мать моя! Мать честная! Матушин свет! Матерь божья! и др.), по данным словарей, представляют собой восклицания, выражающие “изумление, испуг и т.п.”, «удивление, радость, испуг, злость и т.п.», т.е. фактически выполняют функцию междометия и в определенной степени десемантизированы (внутренняя форма все же вполне осознается носителями языка).

Таким образом, русское слово мать (мама ) и производные от него демонстрируют широкий диапазон коннотаций (в узком смысле слова), как функционально-стилистических, выраженных в пометах (книжн.), (высок.), (устар.), (нар.-поэт.), (разг.), (прост.), (обл.) и пр., так и эмоционально-экспрессивных от грубого, вульгарного, фамильярного до ласкательного и почтительного, что по-разному отмечено в словарях).

Кроме того, широк и смысловой диапазон слов указанной группы — от обозначения высоких понятий (“мать” как абстрагированное понятие — “источник сущего”, см. метафорические переносы) до полной десемантизации (выражение чувств).

Анализ казахских слов позволил определить примерно такие же пропорции в отношении частеречной принадлежности слов, как и в русском языке. Отметим, что некоторые русские слова, включенные в список, в казахском языке эквивалентны аналитическим образованиям (например, матриархат — аналық дәуiр ), кроме того, казахские слова могут принадлежать одновременно к различным частям речи (например, аналық - материнство (сущ.) и материнский (прилаг.). Таким образом, подавляющее большинство слов — существительные и прилагательные; глаголов и наречий очень мало, и это естественно, если учитывать, что глаголы образованы по действию, связанному с обращением к матери.

Обращает на себя внимание немногочисленность производных от каждого из слов казахского языка, стоящих за концептом мать , а также относительная однородность стилистических коннотаций. Слова, в основном, нормативны. Разговорный оттенок имеют те слова, которые, в первую очередь, функционируют в качестве обращения с оттенком ласкательности (анажан, апеке, енеке, шешеке, енеш, апатай, маматай, шешетай ) либо почтительности (шешей, енетай, апай ). По словам Л.А. Покровской, эта особая звательная форма, выраженная формантом –й, сохранилась во многих тюркских языках. «Интересно отметить, что в звательной форме употребляются термины родства, обозначающие только старших родственников <...>, т.е. звательная форма терминов включает в себя оттенок почтительного обращения к старшим» [Покровская 1961: 80], что мы наблюдаем и в современном казахском языке. Некоторая книжность, приподнятость свойственна производным от слова ана (за исключением производных с суффиксами ласкательности, например, анаш, анажан ). Напомним, что только это слово из всего синонимического ряда отмечено в словарях как «возвышенное»: “ана - мать (в возвышенном понимании)”. Кроме того, все терминологические образования с компонентами мать, материнский в казахском языке включают в себя именно эту основу, что в немалой степени поддерживает ее книжную окраску: аналық дәуiр - матриархат ; ана түйсiгi - материнский инстинкт ; аналық құқ - право материнства; ана даңқы - материнская слава и т.д.

Почти абсолютным синонимом лексемы ана является слово шеше , что подтверждают и производные от них. Часть образований синонимична: аналық (в неспециальном значении) = шешелiк (материнство), аналы = шешелi (имеющий мать), аналас = шешелес (единоутробный); аналы-балалы = шешелiбалалы (мать и дитя); ата-ана = әке-шеше (родители). Большая разговорность, конкретность лексемы шеше проявляется не только в значительном, по сравнению с ана, ограничении деривационного потенциала, но даже в сложном образовании әке-шеше («родители», букв.: «отец и мать». Слово әке (отец) в казахском языке является синонимом лексемы ата . Однако термин родства ата , кроме значения «отец», включает и значение «предок». “В этих значениях термин ата может пониматься очень широко, по отношению не только к человеку, но и к животным”, - подчеркивает Л.А. Покровская со ссылкой на В.В. Радлова и Л.Будагова [Покровская 1961: 25], ср.: каз. ата қаз (гусак). Кроме того, в современном казахском языке лексема ата обозначает свекра, тестя, т.е. родителя супруга(и). Обобщенность этого термина стала причиной того, что в казахском языке слово ата в значении «отец» вытеснено словом әке , сохранившись только в указанном выше сложном образовании ата-ана и в обобщенно-метафорическом значении “создатель, основатель чего-либо”. Таким образом, сочетание ата-ана отмечается большей книжностью, нежели әке-шеше (например, функционирует в текстах официально-делового стиля).

Производные от апа, ене ведут себя несколько иначе, подтверждая указанные ранее выводы о том, что значение «мать» для основ апа, ене в современном казахском языке вторично. Производные от апа , за исключением случаев, когда они употребляются в качестве обращения (апажан, апатай, апаш, апеке ), реализуются в значении «сестра», «тетя» (апалысiңлiлi, апа-қарындас, апалық и т.д. ). Кроме того, апай - обращение к учительнице, любой женщине, старшей по возрасту. Собственно, и обращение к матери апа встречается чаще всего в сельской сложной семье (на юге страны распространен диалектный вариант употребления: апа - «бабушка»); в городских семьях большее распространение получило заимствованное мама .

Что касается производных от лексемы ене , то они образованы на основе других семем («теща», «свекровь», «самка», «матка»); таким образом, лексема ене в значении «мать» в современном казахском языке не актуальна.

Сравнительно позднее вхождение слова мама в значении «мать» в казахский язык подтверждается составом словообразовательного гнезда. Все слова либо являются формами обращения с суффиксами ласкательности, либо глагольными формами, указывающими на действия, связанные с этим обращением.

В казахской речевой среде нередко можно услышать и словообразовательный вариант мамка с ударением на последнем слоге, однако в контексте казахской речи это слово лишается оттенка грубоватой фамильярности, приобретая уменьшительно-ласкательный оттенок, выражает нежное, ласковое отношение. Видимо, немаловажную роль здесь сыграло то, что для казахского языка характерны созвучные аффиксы с идентичным значением ласкательности (апеке и т.д.). Ни сложных основ, ни прилагательных, ни наречий, по подобию остальных синонимов, слово мама в казахском языке не образует.

Надо отметить, вместе с тем, функционирование в речи современных казахов (билингвов) как многочисленных заимствований из русского языка (мама, мамка, мамочка, мамуля, мамуся и пр.), так и большого количества новообразований, представляющих собой контаминацию казахских основ и русских аффиксов: апашка, апуля, апулечка, апатайка, апатаечка, апашечка, енешка и т.п.

Таким образом, контрастивный анализ групп слов в рамках эпидигматических связей позволяет сделать следующие выводы:

- Как в русском, так и в казахском языке, слова, образованные от основ, представляющих концепт мать, в основном, являются существительными - экспрессивными вариантами наименования с оттенками ласкательности и почтительности, а также прилагательными, выражающими относительное качество.

- Слова русского языка, объединенные в группы по словообразовательному признаку (производные от мат , и мам -), демонстрируют широкий диапазон стилистических коннотаций (собственно-стилистических и эмоционально-экспрессивных), высокую степень экспрессивности, а также достаточно широкий спектр семантических переносов. Производные от указанных основ служат для обозначения матери, духовного лица женского пола, бабушки (в том числе бабушки по матери и бабушки по отцу), свекрови, тещи, пожилой женщины, жены, любовницы, девушки (старой девы), крестной матери, няни, просто женщины и даже мужчины и пр. Часть употреблений устарела (например, обозначение няни, мужчины), часть имеет диалектный либо просторечный характер. Усилению экспрессивности служат двойные суффиксы (ср.: мамулечка, мамусенька, мамашечка и т.д.).

Слова казахского языка, включенные в группу по указанному признаку, также обнаруживают принадлежность к разным стилистическим (стилевым) пластам, эмоциональноэкспрессивны (преимущественно с оттенком ласкательности и почтительности). Небольшое разнообразие суффиксальных образований может быть объяснено степенью научной разработки и фиксации речевых фактов (например, элементов детской речи), однако более вероятно, что словари казахского языка отражают объективный языковой факт, который свидетельствует о некоторой сдержанности чувств, проявляемых в этой сфере социальных взаимоотношений. Производные от основ ана, ене, шеше, апа, мама служат для обозначения матери, тещи, свекрови, бабушки, сестры, тети, пожилой женщины, женщины старше говорящего по возрасту, учительницы, родителей (сложные основы) и др.

Слова русского языка, образованные от основ мат , и мам -, свидетельствуют об актуальности процесса десемантизации — способности функционировать в качестве междометия для выражения различных эмоций, чувств (изумления, радости, удивления, испуга, злости и т.п.). Слова казахского языка, имеющие отношение к указанным основам, в такой функции не употребляются.

Для русского языка характерно сближение (возможно, на основе ложной этимологии) производных от основ мат , - и мат- , что находит отражение даже в некоторых словарях, хотя бранных выражений, включающих слово мать , по нашему мнению, в русском языке не так уж много. В казахском языке существуют выражения подобного характера, которые включают слова ана, ене, шеше , однако сами эти лексемы не связываются в языковом сознании носителей с бранью, бранной лексикой (балағат сөздер). Более того, функционирование этих слов, и особенно, лексемы ана , сопровождается некоторым пиететом.

3.5. Описание концепта мать/ана в структуре казахской концептосферы на основе семантики фреймов

Когнитивная лингвистика, в рамках которой в последние десятилетия разрабатываются проблемы семантики языка, обращена, как указывалось нами ранее, к той части знаний, которая получила название «знания о мире», «внеязыковые знания», «тезаурус» и т.д. Итак, по словам Ч. Филлмора, наиболее полезный практический словарь будет обращаться просто к знанию читателя о мире, а для этого необходимо перейти от понятия «значение» к более широким и менее определенным понятиям «сцена», «прототипная сцена», «сценарий», «культурно обусловленный сценарий», «схема», «фрейм» и т.д., заимствованным из когнитивной психологии.

Как полагают ученые, наибольшую информацию о лексической единице может дать набор фреймов, в которых она выступает, и определение ее позиции в каждом фрейме (Ч. Филлмор).

Учитывая, что в когнитивной лингвистике пока не сложилось единого подхода к анализу структур представления знаний, о чем говорит и обилие терминов, дублирующих друг друга, и признание самих исследователей, мы обратимся к тем понятиям, которые помогут в выявлении имплицитных знаний в структуре концепта мать .

С точки зрения контрастивно-лингвокультурологического подхода представляется целесообразным использование терминологических понятий концептуальная схема (схема ) как «концептуальная система или структура», инструмент построения блоков модели текста, т.е. модели мира, совместимой с текстом (Филлмор); фрейм как некоторое стереотипное представление о компоненте и структуре ситуации, обозначаемой словом (Минский); специфическое лексико-грамматическое обеспечение для наименования и описания категорий и отношений, обнаруженных в схемах (Филлмор); культурно обусловленные сценарий как краткие предложения или небольшие последовательности предложения, посредством которых делается попытка уловить негласные нормы культуры «с точки зрения их носителя» и представить эти нормы в терминах общих для людей понятий (Вежбицкая) (в нашем исследовании понятия фрейм и культурно обусловленный сценарий взаимозаменяемы; модель текста как ансамбль схем, созданный интерпретатором и обусловленный его знанием фреймов в тексте, который, в конечном счете, моделирует некоторый набор потенциальных сложных сцен (Филлмор); сцена как почерпнутые из реального мира опытные данные, действия, объекты, восприятия, индивидуальные воспоминания об этом.

В представлении Ч. Филлмора, из опыта, охватываемого сценами реального мира, люди черпают концептуальные схемы; при усвоении схем вычленяются единицы языковых фреймов; слова из фрейма активируют в сознании человека и фрейм, и ассоциируемую с ним схему; схемы – это инструмент построения блоков модели текста, т.е. модели мира, совместимой с текстом. «Люди смогут понять то, что мы говорим, если их языковой репертуар активирует такие же или сходные схемы и если их опыт по освоению этих схем сравним с нашим» [Филлмор 1983:111].

Обращение именно к этим терминологическим понятиям обусловлено спецификой исследуемого объекта – концепта мать . Возможно, изучение концептов, связанных с артефактами, предметами материальной культуры, потребует апеллирования к другим понятиям когнитивной лингвистики. Концепт мать специфичен в силу того, что физическое лицо, «скрывающееся за ним», представлено в совокупности функций, обусловленных как объективно-биологическими факторами, так и рядом социально-исторических условий, определяющих его место в национальной концептосфере. Мать – это не только «женщина, родившая и воспитавшая ребенка», но и лицо, характеризуемое целым рядом субъект-объектных и, особенно, субъект-субъектных отношений.

Таким образом, приступая к когнитивному анализу концепта мать , считаем необходимым оговорить некоторые моменты:

Для наиболее полного представления концепта мать в казахской концептосфере мы обратились к моделированию текста.

Модель текста в виде ансамбля схем в составе блоков создана нами на основе социальных функций матери, в системе субъект-объектных и субъект-субъектных отношений, в которой возможна наиболее полная интерпретация концепта мать .

Концепт мать анализируется в совокупности функций, базирующихся на основной функции – функции деторождения («это женщина, имеющая ребенка, детей»). Таким образом, точкой отсчета является рождение ребенка (точнее, ношение его в чреве).

В интерпретации фреймов представлены знания, почерпнутые из казахской концептосферы. Такая подача материала обусловлена как предметом исследования – попыткой эксплицировать картину мира казахско-русских билингвов , живущих на территории Казахстана, так и возможностями исследовательской интроспекции.

Следуя рекомендации Ю.Н. Караулова, который предлагает реконструировать единицы «гносеологического» уровня (в триаде «семантика» - «знания о мире (тезаурус)» – «гносеология») посредством операции компрессии, информационного сжатия (от текста к реферату) либо расширения, развертывания (от текста к метатексту), мы считаем необходимым представить фреймы интерпретации в несколько этапов от «терминалов» (Минский) или «утверждений фрейма» (Чарняк) к комментариям в рамках концептуальной схемы.

Концепт мать – довольно сложная, динамичная структура, связанная со сферой нематериальной культуры. Его специфика обусловлена не только развитием социальных отношений, изменением ценностных ориентаций в историческом развитии одного общества, а также разницей социальных установок в сопоставляемых культурах, но и изменением социальных функций женщины-матери на протяжении ее жизни. Данное обстоятельство требует рассмотрения концепта мать с учетом возрастного статуса женщины-матери. Таким образом, отдельно рассматриваются блоки І. «Мать в молодости», ІІ. «Мать в зрелом возрасте», ІІІ. «Мать в старости».

Интерпретируя фреймы в соответствии с концептуальной схемой, принятой в культурном сообществе, мы ориентируемся на стереотипы, этические нормы, правила, ценности, идеалы современного социума, не отрицая существования отклонений от этих норм, обусловленных многочисленными факторами субъективного и объективного характера.

Концепт мать в совокупности функций, осуществляемых женщиной-матерью в лингвокультурном сообществе, может быть представлен в модели, состоящей из трех блоков: I. «Мать в молодости»; II. «Мать в зрелом возрасте»; III. «Мать в старости». Соответственно, в каждом блоке актуализируются те или иные социальные роли матери, исполнение которых накладывает отпечаток на формирование целостного стереотипного образа матери в культуре.

Так, в I-м блоке мать выступает одновременно в роли родительницы, жены, невестки, снохи, хозяйки, труженицы; во II блоке – в роли родительницы, жены, невестки, снохи,

хозяйки, свекрови, тещи, сватьи, бабушки, труженицы; в III блоке – в роли родительницы, жены, невестки, снохи,

хозяйки, свекрови, тещи, сватьи, бабушки, прабабушки.

Мы приводим только те социальные роли, которые, на наш взгляд, являются первостепенными, определяющими в выявлении объема концепта мать .

Абстрагированная схема концепта мать в отвлечении от концептуальной схемы, принятой в конкретном этническом сообществе, будет выглядеть примерно так: (Схема №1)

Разнообразие форм семьи в современном обществе, различный статус женщины в семье, обусловленный как экономическими факторами, так и личностными взаимоотношениями, развивающимися в рамках трех культурно-социальных типов, которые сложились в современной казахской культуре (Габитов и др.), определяют различия в структуре ментальных образований, соответствующих одному концепту в психике разных людей, принадлежащих к одному социуму и говорящих на одном языке.


Мы остановимся на стереотипных представлениях о том, «какой должна быть хорошая мать».

Общеизвестно, что в зрелости (II блок) социальная роль снохи, невестки в определенной степени теряет свою актуальность, а в старости (III блок) становится номинальной, исполняемой лишь в рамках этикета в случае, если живы представители старшего, чем женщина-мать, поколения.

Учитывая, что главной функцией женщины, определяющей статус матери, является функция деторождения, первой в списке представлена роль родительницы.

Концепт мать/ана в казахской концептосфере

БЛОК І

Мать в молодости (Молодая мать)

1. Мать является родительницей

а. Родительница носит плод в чреве.

б. Родительница рожает ребенка.

в. Родительница любит ребенка.

г. Ребенок получает имя.

д. Родительница кормит ребенка.

е. Родительница ухаживает за ребенком.

ж. Родительница воспитывает ребенка.

2. Мать является женой мужчины (мужа)

а. Жена и муж любят друг друга.

б. Жена и муж уважают друг друга.

в. Жена ухаживает за мужем.

3. Мать является снохой (невесткой)

а. Сноха (невестка) живет с родителями мужа.

б. Сноха (невестка) почитает свекра.

в. Сноха (невестка) чтит старших родственников мужа.

г. Сноха (невестка) ухаживает за престарелыми родителями

мужа.

д. Сноха (невестка) опекает младших родственников мужа.

е. Невестка выполняет распоряжения свекрови.

ж. Невестка подчиняется старшим невесткам свекрови.

4. Мать является хозяйкой

а. Хозяйка выполняет всю домашнюю работу.

б. Хозяйка выполняет женскую часть работы у родственников мужа, связанную с торжествами и ритуалами.

в. Хозяйка привечает гостей.

5. Мать является труженицей

а. Труженица выполняет служебные обязанности.

б. Труженица зарабатывает деньги.

в. Труженица отдыхает.

Комментарий

Беременность женщины, рождение ребенка и первые годы его взросления сопровождаются целым рядом функциональных действий, которые значительно различаются у разных народов. Функции женщины-матери достаточно рельефно высвечиваются на фоне обычаев, ритуалов, которые подчас аккумулируют суть этнической культуры.

Казахская обрядность сохранилась на всей территории Республики Казахстан, хотя несколько трансформировалась в современном быту, а среди городского населения соблюдается в редуцированном виде. Естественно, что магическая, символическая сторона многих обрядов забыта, однако, несмотря на региональные и прочие особенности, многие традиции соблюдаются в рамках семейности обрядности.

Основной функцией семейной обрядности, как и прежде, является обеспечение благополучия и здоровья, благоприятной судьбы членов семьи. Как подчеркивают этнографы, «такое смысловое назначение обусловливает устойчивость и широкое бытование у казахов обычаев и обрядов традиционного родильного и детского циклов, несмотря на то, что <…> многие элементы данного комплекса обрядности у казахского населения сохраняются в трансформированном виде» [Галимова 2001: 267].

Беременные женщины придерживаются определенных запретов и предписаний: не стригут волос, чтобы не «укоротить» жизнь будущего ребенка (так называемая «имитативная магия»), не выходят на улицу без сопровождения с наступлением темноты, не присутствуют на похоронах, не остаются в одиночестве, если муж временно отсутствует. Родственники удовлетворяют «пищевые капризы» беременной (жерік ), исполняют приемлемые просьбы, т.к. они считаются потребностями и желаниями будущего ребенка. Вообще, к молодой беременной женщине (жене и снохе) казахи относятся трепетно и, в первую очередь, в связи с ожиданием наследника.

В современных условиях рождение ребенка – дело не только семьи, но и общества, обеспокоенного демографическими проблемами. Рождение ребенка находится под контролем специалистов, и лишь в редких случаях, особенно, если это происходит в сельской местности, ребенок может родиться дома. Тогда ребенка принимает повитуха, используя все необходимые меры предосторожности и соблюдая по

возможности правила гигиены. Рождение ребенка в условиях родильного дома происходит в соответствии с теми процедурами, которые предусмотрены медициной. Ребенка в последнее время сразу же прикладывают к груди матери, однако бывают и отступления, обусловленные тем, что учреждение придерживается установленных ранее правил, т.е. ребенка дают маме только на третий день.

Поскольку многие обрядовые действия, связанные с облегчением родов, перерезанием пуповины, сейчас отошли в прошлое, устойчивой является традиция назначения родителями (чаще - матерью) «кіндік шеше » (букв.: «пуповинная мать», т.е. «повитуха», «крестная мать»). Кіндік шеше выбирается из числа родственниц, подруг; иногда кіндік шеше становится сама акушерка, принявшая роды. Кіндік шеше , как уже отмечалось ранее, отводится важная роль в обрядовых действиях с момента рождения младенца до достижения им возраста сорока дней (қырықы ). Кроме того, кіндік шеше опекает ребенка и в будущем, как правило, до вступления кіндік бала («крестника») в брак.

Имя ребенку обычно дается до выписки из родильного дома. Право выбора имени по традиции предоставляется дедушкам и бабушкам, уважаемым родственникам, но окончательное решение, как правило, все же остается за молодыми родителями. Детей нарекают именами известных людей, исторических личностей, общественных деятелей, уважаемых лиц из своего рода, аула, желая при этом, чтобы это имя принесло ему такой же жизненный успех, а также просто благозвучными именами, часто с определенным смыслом. Девочек называют благозвучными именами, иногда заимствованными из других языков (либо в честь кого-либо). Однако ребенок никогда не нарекается именем отца, матери, дедушки и вообще близкого родственника по отцовской линии. В крайнем случае, ему дают созвучное имя. Как правило, основная масса казахских имен до сих пор сохраняет внутреннюю форму, «переводима». Поэтому, если новорожденного нарекают в честь умершего деда, то могут назвать его Орынбасар (т.е. «заместитель») и пр. Таким образом, среди казахов нет лиц, имена и отчества которых были бы образованы от одной основы.

Празднество по поводу рождения ребенка, которое в прошлом начиналось сразу же с момента его появления – шілдехана, шілде кузет - в настоящее время проводится в день выписки матери с младенцем из родильного дома. По словам ученых, если прежний смысл шілдехана заключался в охране роженицы и ребенка от злых духов, которые «могли подменить ребенка», то сейчас это – празднование благополучного исхода родов. В этот день закалывают ритуальное животное, обычно овцу; угощают сначала роженицу, затем остальных женщин. Мать новорожденного в течение нескольких дней поят бульоном из свежего мяса. Женщины едят мясо без ножа, стараясь не повредить шейные позвонки (мойын омыртқа ), которые в очищенном виде хранятся до 40 дней. Это, по народному поверью, способствует быстрому закреплению шейных позвонков ребенка, его способности «держать головку». Все это время, как правило, до исхода 40 дней возле матери и ребенка (особенно, если это происходит в молодой семье) находится кто-либо из женщин (чаще – свекровь или родственница мужа).

В сельской местности до сих пор сохраняется традиция укладывания младенца в колыбель (бесік ), которая сопровождается рядом ритуалов магического характера (колыбель покрывается семью вещами, имеющими определенный смысл; ручку колыбели прижигают раскаленной кочергой или щипцами –от испуга; проводят аластау (сыплют вокруг колыбели соль или обводят зажженной спичкой, лучиной) – от сглаза; пропускают через отверстие в колыбели (шүмек ) лакомства; кладут под подушку в качестве оберега нож, ножницы, расческу, зеркало; пришивают к одежде или шапочке малыша амулеты (тұмар ) – бусинки, булавки и пр.).

В городской среде ребенка укладывают в кроватку, коляску, однако применяют часть ритуала от сглаза. Обязательным является обряд қырқынан шығару (букв.: «выведение из сорокадневия»), совершаемый на сороковой день с момента рождения младенца. Считается, что ребенок освобождается от воздействия сверхъестественных сил; таким образом, 40 дней символизируют порог между двумя мирами (любопытно, что уход в «мир иной» также отмечается сакральным числом 40: «на сороковой день душу усопшего забирает ангел смерти Азраил»). Руководит церемонией кіндік шеше . Ребенка купают в воде, в которую кладут монеты, серебряные или золотые кольца. При этом в чашку набирают 40 ложек воды (чашки и ложки – деревянные), затем выливают на малыша с благопожеланиями (вариант – 40 ложек воды набирается в ванночку для купания, а остальную воду доливают). После купания младенцу стригут ногти, утробные волосы (қарын шаш ), которые зашивают в мешочек и хранят до года, а то и больше, среди одежды малыша. Ногти, по данным исследователей, завернув в бумагу или ткань, прячут в пазах между кирпичами, брусьями в сарае для скота. Кроме того, первую рубашонку младенца (ит көйлек , букв.: «собачья рубашка»), завернув в нее сладости, привязывают к ошейнику собаки. Дети, гоняясь за собакой, развязывают узелок, лакомятся сладостями, а сама рубашка хранится вместе с локонами ребенка. Участницы обряда угощаются чаем, сладостями, бешбармаком. Кіндік шеше или другая женщина, совершавшая обряд, получает в подарок отрез на платье.

Матери в этих обрядах отводится пассивная роль, т.к. обряды совершаются опытными, многодетными женщинами, бабушками и пр. По данным, приведенным в указанном этнографическом сборнике, только после проведения обряда ребенка могли обнять и поцеловать, а также мужу разрешалась прикасаться к жене.

Устойчивым обрядом является и тұсау кесу (разрезание пут), который проводится сразу же после того, как малыш сделает первые шаги. Малышу перекрестно обвязывают ножки двухцветным шнуром, который перерезается кем-либо из женщин либо специально приглашенным близким. Считается, что ребенок будет таким же энергичным или успешным в жизни, как и тот, кто перерезал путы. Женщина, исполняющая обряд, приносит подарок для ребенка. В свою очередь, она одаривается родителями. В последнее время к исполнению обряда привлекаются и мужчины. Иногда перед малышом (на расстоянии 1-1,5 метра от него) раскладывают в несколько горок лакомства, деньги (монеты), кладут книгу и т.д. Считается, что дальнейшая жизнь малыша будет зависеть от того, к чему он потянется (например, деньги – «богатство», книги – «ученость» и пр.). Обряд заканчивается праздничной трапезой.

Весьма распространен среди казахов и обряд инициации мальчиков, которых по достижении 5-7-9 лет подвергают обрезанию (сүндет ). Процедура совершается врачом в больнице, реже дома. Иногда для операции приглашают муллу. После обрезания устраивают празднество (той ), а гости одаривают мальчика, как правило - крупными суммами денег. Мать ребенка и в этом случае исполняет роль хозяйки, организующей праздничный стол.

Как видим, молодой матери в этот период отводится второстепенная роль, хотя все повседневные заботы о ребенке ложатся, конечно, на нее. Существует ряд этикетных норм поведения молодой матери – жены – снохи – хозяйки.

Так, на молодую невестку/сноху ложатся все хозяйственные хлопоты – приготовление еды, стирка, уборка, уход за детьми и немощными стариками (в сложной семье). Она должна просыпаться раньше всех и ложиться позже всех членов семьи. Невестке положено вести себя скромно, привечать любых (званых и незваных) гостей, обращаться к родственникам мужа (особенно к свекру и старшим деверьям) только на «вы»; избегать произношения их имен; придумать ласковые прозвища для младших деверей и золовок; беспрекословно подчиняться свекрови, что и соблюдается, как правило, в первые годы супружества, а то и все последующие годы.Хорошим тоном считается, если молодая женщина в присутствии других лиц обращается к мужу не по имени, а посредством эвфемизмов (отағасы, ағасы и пр.).

Молодая мать не должна проявлять чувств к ребенку (особенно, к первенцу) в присутствии родственников мужа, а также отчитывать детей, т.к. это считается оскорбительным для свекра и свекрови. Как уже отмечалось, первый ребенок считается дитятей стариков, молодые родители «получают права» на последующих детей.

За первенцем обычно ухаживает бабушка – «бауырына басады » (букв.: «прикладывает к печени»), зачастую позволяя невестке только кормить грудью малыша, а все остальные заботы, в том числе и ночной уход, берет на себя.

Кормление грудью осуществляется молодой матерью в укромном месте, отдельной комнате, вдали от посторонних глаз (за исключением женской половины родственников мужа). Нередко за ребенком ухаживает абысын молодой матери – старшая невестка этой семьи, которая может кормить грудью младенца наравне со своим малышом. В этом, как нам кажется, проявляется устойчивость патриархальных отношений, построенных на приоритете мужского начала. Естественно, в городской среде, в нуклеарных семьях эти традиции могут не соблюдаться.

Взаимоотношения молодых супругов во многом регулируются свекровью. Считается, что мудрая свекровь всегда, хотя бы номинально, поддерживает молодую невестку. В первый год совместной жизни, особенно в период беременности молодую жену балуют, стараются избегать замечаний в ее адрес. Вместе с тем приличия требуют, чтобы молодые супруги не демонстрировали нежных отношений при родственниках, особенно, при свекре и деверьях старше мужа.

Как правило, молодые супруги первое время живут с родителями мужа, «отделяясь» либо с женитьбой следующего сына, либо через год-два. Младший сын (кенже ), а также единственный сын обязаны жить с родителями и содержать их на старости.

Современные молодые женщины, как правило, не ограничиваются домашними заботами и успешно сочетают их его службой. Однако это не освобождает их от функций хозяйки, которая не только занимается домашними хлопотами, но и несет на себе груз обязанностей, связанных со свадьбами, празднествами, похоронами и др. ритуалами у родственников, соседей и знакомых. Особенный характер казахского гостеприимства, исторически обусловленный кочевым укладом жизни, требует от хозяйки большого терпения и сноровки, т.к. институт гостеприимства и в современном казахском обществе сохраняет функцию регулирования социальных взаимоотношений.

В соответствии с нормами морали казахов считается, что от невестки в целом зависит атмосфера, которая складывается в семье: приветливая, хозяйственная невестка, у которой дело спорится в руках, которая умеет сочетать службу с домашними заботами и соблюдает обычаи, часто становится главной причиной, по которой старые люди остаются жить с сыном.

БЛОК ІІ

Мать в зрелые годы

1. Мать является родительницей

а. Родительница любит ребенка.

б. Родительница ухаживает за ребенком.

в. Родительница воспитывает дочь.

г. Родительница воспитывает сына.

д. Дети любят мать.

е. Дети уважают мать.

2. Мать является женой

а. Жена и муж любят друг друга.

б. Жена и муж уважают друг друга.

в. Жена ухаживает за мужем.

3. Мать является снохой (невесткой)

а. Сноха чтит старших родственников мужа.

б. Младшие родственники мужа уважают сноху.

в. Невестка подчиняется свекрови и ее старшим невесткам

номинально.

4. Мать является хозяйкой

а. Хозяйка распоряжается ведением домашнего хозяйства.

б. Хозяйка регулирует финансовые расходы семьи.

в. Хозяйка привечает гостей.

г. Хозяйка организует женскую часть работы во время торжеств и похоронных ритуалов.

5. Мать является свекровью

а. Свекровь живет с сыном и невесткой.

б. Свекровь обучает невестку женским премудростям.

в. Свекровь регулирует отношения молодых супругов.

6. Мать является тещей

а. Мать не живет с дочерью и зятем.

б. Теща и зять уважают друг друга.

в. Теща не вмешивается в жизнь дочери и зятя.

7.

Мать является сватьей

а. Сватья пользуется почетом и уважением.

8.

Мать является бабушкой

а. Бабушка любит внуков.

б. Бабушка воспитывает внуков – детей сына.

в. Бабушка отдает предпочтение первенцу сына.

г. Бабушка помогает в воспитании внуков – детей дочери.

9.

Мать является труженицей

а. Труженица выполняет служебные обязанности.

б. Труженица зарабатывает деньги.

в. Труженица отдыхает.

Комментарий

Этот возрастной этап в жизни матери связан с воспитанием взрослых детей, свадьбой, после которой мать осваивает роль свекрови, тещи, сватьи, а затем – бабушки.

Он характеризуется как изменением социального статуса женщины, так и упрочением ее положения в семье. Женщинамать в этот период, как правило, добивается известных профессиональных высот, набирается опыта и мудрости. Определенная устойчивость характеризует ее отношения с мужем, детьми, родственниками мужа. Если у ее мужа есть младшие братья, то это означает, что женщина имеет опыт руководства младшими невестками в качестве абысын и т.д.

В воспитании детей матери отводится большая роль, ибо на ней выполнение так называемых экспрессивных функций, в то время как отец выполняет инструментальную функцию (внешнюю, в том числе материальное обеспечение семьи). В современной казахской семье мать отвечает не только за воспитание девочек, но и за поведение мальчиков. Во многих современных семьях мать чаще отца бывает в школе, на родительских собраниях, регулирует повседневное поведение детей. Авторитет отца в казахских семьях непререкаем.

Важным принципом в основе взаимоотношений людей в казахском обществе традиционно считается принцип старшинства, с разъяснения которого начинается основной момент социализации ребенка. Как отмечают этнографы, понятие сыйлау («уважение», «почтительное отношение») предполагает целую систему поведения, ожидаемого по отношению к старшим. Как и в старину, в соответствии с казахским этикетом, считается непозволительным грубить родителям, пререкаться с ними, перечить им. «По отношению к матери сохраняется требование доставлять ей только радость, поскольку <…> огорчения матери не окупаются никакой ценой» [Обычаи и обряды 2001: 287]. Вместе с тем система воспитания традиционно основывалась на принципе «До пятилетнего возраста относись к ребенку как к царю, с пяти до пятнадцати – как к рабу, после пятнадцати – как к другу». Поэтому отношение взрослых к маленьким детям ровное, мягкое, добросердечное. Телесные наказания, как правило, очень редки (см. в связи с этим наблюдения И. Букина, Р. Карутца) [Обычаи и обряды 2001: 288]. По традиции, детям никогда не делают замечаний в присутствии посторонних (в соответствии с этикетом гостеприимства). Дифференцированный подход к воспитанию мальчиков и девочек сохраняется и сейчас. Различная форма приветствия, различные требования к личностным качествам мужчин и женщин определяют и целый ряд требований и запретов, с которыми детей знакомят с самого раннего детства. В первую очередь, родители стараются сформировать в девочке скромность, почтительность, трудолюбие, уважение к мужчине и т.д., а в мальчике – самостоятельность, независимость, храбрость, немногословие, сдержанность.

Краткая характеристика свадебного обряда дается нами с целью охарактеризовать функциональное поведение женщиныматери. В современном казахском обществе проведение свадебного торжества, обустройство быта молодоженов и прочие проблемы решаются чаще всего родителями мужа. Как отмечает Г.Б. Ойшибаева, основными этапами свадебной церемонии являются сватовство, подготовка к свадьбе, взаимное одаривание подарками, регистрация брака в ЗАГСе и торжественный вечер [Обычаи и обряды 2001: 263]. Надо подчеркнуть, что свадебная обрядность казахов до XX века была повсеместно идентичной в своей основе, сохранив культурно значимые характеристики и в последующем. Изменения в свадебных ритуалах были обусловлены

взаимодействием с другими народами, советской обрядностью, поэтому традиционные элементы в различных регионах претерпели определенную трансформацию, что и отмечено авторами коллективного труда «Обычаи и обряды казахов в прошлом и настоящем».

Традиционные этапы бракосочетания могут варьироваться в зависимости от материального положения сторон, от степени их готовности к проведению свадьбы, от того, насколько одобряется близкими родственниками предполагаемый брак.

Сватовство сейчас осуществляется после предварительной договоренности молодых, поэтому, скорее, это чисто формальный акт, предполагающий знакомство будущих родственников. В сватовстве участвуют 3-4 человека: жених, близкие родственники, иногда возглавляемые отцом жениха. Женщины, тем более мать, в этом ритуале не участвуют (за редким исключением). Определяется день свадьбы, расходы и количество приглашенных гостей, взаимные подарки; иногда договариваются о совместной свадьбе, чтобы ограничить расходы и помочь молодоженам.

Специфика современных свадебных обычаев и обрядов в различных регионах Казахстана обрисована в указанном труде, поэтому мы не будем останавливаться на частных особенностях этих обрядов, отметим лишь, что наиболее полный вариант свадебной обрядности сохраняется в сельской местности, а также характерен для южного, юго-восточного регионов республики.

Сватам оказывается почетный прием, забивается скот, чаще всего овца. Традиционно жених угощается ритуальным блюдом төс (баранья грудинка), которое он должен разделить на части и поделиться с окружающими, а сваты – блюдом құйрық-бауыр (курдюк с печенью), символизирующим согласие родителей невесты. Сторона жениха, в свою очередь, одаривает родителей невесты подарками, определенной суммой денег. Все это по традиции преподносится в виде қоржын – сумки, сумы.

В случае, если осуществляется второй вариант брака – «уход», «бегство» невесты (қашып кету) или «умыкание» (алып қашу ) с ее согласия, сценарий свадебного обряда разыгрывается по-иному. Чаще всего родители невесты знают о решении дочери, согласны с ним, однако по каким-либо причинам не имеют возможности сыграть свадьбу в традиционном порядке. Поэтому вся свадебная церемония переносится в дом жениха. Так как жених нередко извещает родителей о своем решении накануне или в день «умыкания» невесты, то свадебное празднество (той ) устраивается спустя несколько дней. В этом случае обязательным является ритуал кешірім сұрау (принесение извинений родителям невесты за «похищение» дочери), который сопровождается выплатой «штрафа» (айып төлеу ) деньгами, скотом и приглашением родственников невесты для более близкого знакомства. Выплата калыма за невесту в последнее время сохраняется в некоторых южных, юго-восточных областях страны. Этот ритуал не предполагает обогащения родителей невесты за счет дочери, а используется для ее приданого, а также раздается близким родственникам, внесшим свою лепту в подготовку свадьбы.

Свадебная обрядность сводится к двум церемониям: торжественной регистрации брака в ЗАГСе и свадебного застолья. В последнее время нередко прибегают к неке қию (бракосочетанию в мечети). Свадебный наряд невесты такой же, как и у других народов. Иногда невесты используют и элементы национального костюма: саукеле (головной убор), расшитую безрукавку, национальные украшения. Молодоженов после регистрации встречают свадебной песней жар-жар , осыпают сладостями и монетами (шашу ), что символизирует магию плодородия. Затем осуществляется ритуал бет ашар. «Домбрист поет невесте песню с наставлениями, перечисляя ее будущие обязанности, призывая ее быть покладистой и доброй, а также представляет ей новых родственников, которых она должна почитать, для чего она всякий раз отдает им поклон. После этого он открывает лицо невесты, прикрытое вуалью» [Калышев 2001: 134]. Свадебным застольем руководит тамада.

Как отмечается в литературе, в комплексе свадьбы сохранился обычай готовить приданое невесте (жасау ), куда входят мебель, другие предметы быта, постельные принадлежности, иногда автомобиль, квартира (в зависимости от достатка родителей). По традиции, приданое готовится всеми близкими родственниками невесты. Одним из обязательных моментов является киіт – взаимное одаривание сторон подарками (ювелирные украшения, верхняя одежда, ковры, костюмы, дорогие ткани). При материальных затруднениях стороны заранее договариваются об облегчении процедуры киіт беру и нередко даже отказываются от нее.

Если свадьба осуществляется в традиционном варианте, родители невесты организуют свадьбу-проводы с приглашением близких родственников жениха. На второй день, после регистрации, торжество продолжается в доме жениха (ресторане, столовой, кафе), и в этот день свадьба отличается большей пышностью, разнообразием ритуалов. На это торжество также приглашается определенное количество гостей – близких невесты.

Что касается матери, получившей статус сватьи, свекрови или тещи, то в этой роли она пользуется особым уважением. Практически мать и отец с обеих сторон являются (после жениха и невесты) главными действующими лицами. Их окружают почетом, сажают на төр, они – самые почетные гости на любом торжестве, организованном противоположной стороной, сватами. Статус свата, сватьи выше статуса любого другого человека в системе родственных отношений. Казахская поговорка гласит в связи с этим: «Күйеу жүз жылдық, құда – мыңжылдық» («Зять – на сто лет, а сват – на тысячу»). Почтительное отношение между свойственниками распространяются и на других родственников. Если в подготовке и организации свадебного торжества мать невесты и мать жениха находятся в тени, подключая других родственников в качестве распорядителей и выступая в роли почетных гостей, то чуть позже, в роли свекрови и тещи они наделяются особыми полномочиями.

Свекровь пользуется наибольшими правами (после свекра), во многом определяя семейную политику. Конечно, в повседневной жизни, особенно в тех случаях, когда женатые и замужние дети живут отдельно, власть свекрови является номинальной (обусловливается степенью авторитета родителей, экономической зависимости детей, прочностью традиций, укладом жизни и другими факторами). В народе до сих пор сильна традиция взаимопомощи, которая раньше выражалась словами жылу, немеурiн, үме . Во время свадеб, похоронных ритуалов, в случае стихийных бедствий и прочих ситуаций все родственники и близкие оказывают посильную помощь, организуемую старшими, наиболее уважаемыми мужчинами. Организацией женской части работы занимается в этом случае или свекровь, или старшая невестка (сноха), являющаяся для остальных невесток абысын (ср.: рус. свекровь и ятровь ).

Свекровь, в семью которой пришла молодая невестка, передает домашнее хозяйство в ее руки, оставляя за собой право распоряжаться доходами семьи, решать другие, не менее важные проблемы. О свекрови, невестка которой быстро осваивает свои обязанности, говорят: «Қолын жылы суға малып отыр» (букв.: «Сидит, погрузив руки в теплую воду»), что означает ее освобождение от большей части нелегких домашних забот. Теперь женщина-мать, обретя статус свекрови, обучает невестку женским премудростям, наставляет ее, определяет круг обязанностей и прав невестки, по мере необходимости регулирует жизнь молодых супругов, готовит молодую женщину к будущему материнству. Свекор может выражать свое отношение к тем или иным действиям молодых только через жену, не делая напрямую никаких наставлений снохе. Стараясь не обидеть молодую невестку, еще не привыкшую к новому дому, новым взаимоотношениям, свекровь, по традиции, делает замечания дочерям с установкой на то, что умная невестка и сама способна прийти к соответствующим выводам. «Қызым, саған айтам, келінім, сен тыңда» (букв.: «Дочь, говорю тебе; а ты, невестка, прислушивайся») – в этой поговорке указанный принцип взаимоотношений свекрови и невестки выражен в наиболее емкой форме.

Мать в роли тещи не наделяется такими полномочиями, т.к. отдает дочь в другую семью. По традиции, считается нормой некоторая отстраненность тещи от жизни молодых. Неприлично, если дочь, вышедши замуж, часто посещает своих родителей, делится с матерью всеми новостями семьи мужа, жалуется на мужа (обычно это сразу же пресекается). Все это считается недостатками материнского воспитания. Неприлично, если зять живет в одном доме с тещей (такое разрешается в особых случаях), допускает неуважительное отношение к ней.

В традиционном (патриархальном) казахском обществе зять не должен был жить в семье жены. Даже сейчас такое положение осуждается в обывательском сознании, отражаясь в презрительном прозвище күшiк күйеу – примак (букв.:“зятьщенок”). Взаимоотношения зятя с тещей и, в целом, с родственниками жены подчеркнуто почтительны; на первых порах зять обязан выполнять любую подручную работу. Взаимное уважение лиц, связанных свойственными отношениями, возведено в особый ранг. По отношению к теще немыслимы иронические замечания, анекдоты.

Вместе с тем, как правило, теща и тесть не вмешиваются в жизнь замужней дочери, придерживаясь традиционных норм, которые получили отражение в целом ряде пословиц и поговорок (например, «Өзiң жаққан ошаққа өзiң жылын », букв.: “Разожгла очаг - сама и грейся ”; “Етi сенiкi, сүйегi менiкi ”, букв.: “Мясо - твое, кости – мои ” - так говорили сватам, выдавая дочь замуж).

При рождении ребенка все права на него имеет свекровь матери малыша, которая берет на себя хлопоты, заботы по уходу за младенцем и матерью. Теща в роли бабушки (нағашы әже ) оказывает посильную помощь, откликаясь на просьбы молодых, однако она не имеет права проявлять инициативу, т.к. ребенок по отношению к ней считается жиен . Поэтому в этой роли женщина часто ограничивается подарками. Конечно, многое зависит от конкретных обстоятельств: взаимоотношений супругов и их родственников; приверженности традициям, наличием или отсутствием свекрови у дочери и т.д., поэтому в реальности существует немало отклонений от традиционных норм.

БЛОК ІІІ

Мать в старости (Старая мать)

1.

Мать является родительницей

а. Родительница любит ребенка.

б. Родительница воспитывает дочь.

в. Родительница воспитывает сына.

г. Дети любят мать.

Д. Дети почитают мать.

2.

Мать является женой

а. Жена и муж любят друг друга.

б. Жена и муж уважают друг друга. В. Жена ухаживает за мужем.

3.

Мать является снохой (невесткой)

а. Сноха (невестка) исполняет свои функции номинально. Б. Младшие родственники мужа почитают сноху.

4.

Мать является хозяйкой

а. Хозяйка помогает невестке в ведении домашнего хозяйства.

б. Хозяйка готовит еду.

В. Хозяйка привечает гостей.

5.

Мать является свекровью

а. Свекровь живет с сыном и невесткой. Б. Свекровь дает советы невестке.

6.

Мать является тещей

а. Теща не живет с дочерью и зятем.

б. Теща почитается зятем.

В. Теща не вмешивается в жизнь дочери и зятя.

7.

Мать является сватьей

А. Сватья пользуется почетом и уважением.

8.

Мать является бабушкой

а. Бабушка любит внуков.

б. Бабушка нянчит внуков – детей сына.

в. Бабушка помогает нянчить внуков – детей дочери.

г. Внуки любят бабушку.

Д. Внуки почитают бабушку.

9.

Мать является прабабушкой

а. Прабабушка любит правнуков.

б. Правнуки любят и почитают прабабушку.

Комментарий

Положение матери-бабушки, прабабушки в преклонном возрасте, в целом, претерпевает изменения. В этот период старая женщина находится на попечении сыновей, невесток, иногда – в случае отсутствия сыновей - дочерей, а также взрослых внуков. Если жив муж и старые люди еще имеют достаточно сил, чтобы вести домашнее хозяйство и обслуживать себя, то в городских семьях иногда они могут жить отдельно от детей. Как правило, в таких случаях с ними живет кто-либо из внуков (внучек), взятый на воспитание. Как уже указывалось ранее, ребенок называет деда и бабушку отцом и матерью, а своих родителей воспринимает как старших родственников.

Старые люди делятся с молодежью опытом, дают наставления, наказы и всячески почитаются детьми. Благоговейное отношение к старой матери ярко выражено в пословице: «Долг матери не оплатить вовеки, хоть трижды донеси ее до Мекки».

Особым почетом пользуются престарелые родители. Старые мать и отец, даже будучи немощными, возглавляют любой праздничный стол. С их благословения начинается и их благословением заканчивается любое празднество. Дом, в котором живут старики, отчий дом (қара шаңырақ, үлкен үй ) посещается другими родственниками. Сюда приводят детей, приносят положенные по традиции подарки (сыбаға ) и пр. Философские, мировоззренческие основы почитания старших заложены в специфике кочевой культуры. Как отмечает В.И. Тимошинов, у казахов «не было разделения философии мира и быта. <…> синкретизм мышления проявляется в том, что быт казахов и был книгой о Первотворении, Космосе и человеке, их взаимоотношении. Единство человека и Космоса осознается как связь с предками, с предначалом жизни. С этими представлениями у казахов связано и почитание старших, и поклонение культу предков” [Тимошинов 2001:103]. После смерти стариков поддержание статуса қара шаңырақ передается по наследству младшему сыну (кенже ) либо сыну, с которым жили старики.

Старая женщина–мать исполняет все обязанности по отношению к родственникам мужа, предусмотренные национальным этикетом. Воспитанная в традиционном духе, она никогда не собьется, не допустит оплошности, назвав имя свекра или деверя, даже если окружающие не придают этому значения. Старая мать, отдавшая немало сил и здоровья воспитанию детей, уходу за мужем и его родителями, помогавшая становлению младших родственников мужа, в преклонном возрасте окружается почетом и уважением.

В этом возрасте мать принимает участие в хозяйственных делах в зависимости от состояния здоровья. Крепкая женщина может взять на себя заботы по готовке еды, приему гостей, воспитанию внуков, а при наличии подворного хозяйства – уходу за животными, садом-огородом и пр. Если здоровье не позволяет, мать ограничивается шитьем лоскутных одеял, вязанием, другими посильными делами. В целом, она отстраняется от управления домашним хозяйством и во многом зависит от невестки.

Старые женщины уделяют больше внимания уходу за внуками, стариком-мужем, а также принимают непосредственное участие во всех обрядах и ритулах, будь это свадебное торжество или похороны, либо празднование какоголибо события в жизни близких и родственников. Часть этих ритуалов была описана нами в предыдущих блоках, поэтому остановимся на краткой характеристике общих черт похоронного ритуала.

Погребально-поминальная обрядность современных казахов подробнейшим образом охарактеризована на основе этнографических материалов конца ХХ века Ж.Есназаровой, А.Б.Калышевым, Т.А.Аршабековым, К.А.Бекбалак и др. Отметим лишь часть ритуальных обязанностей, в которых принимают участие женщины, в основном, старые женщины. В частности, следует отметить, что похоронно-поминальная обрядность достаточно устойчива в своих основных чертах, а те изменения, которые были внесены в советскую эпоху, в последние десятилетия постепенно вытесняются традиционноэтническими и частично мусульманскими обрядами.

Как правило, усопшего сразу помещают по правую сторону освобожденной для этой цели комнаты, постелив на пол белую ткань (простыню) и, осуществив необходимые процедуры по обмыванию (дәрет алдыру, мейірім су, арулау, жуу ) и приведению тела в порядок, заворачивают в белую ткань. Хоронят, по казахским обычаям, только на третий день, поэтому ночью при покойнике бодрствуют старые люди (өлікті күзету ).

Считается, что покойник – гость в доме и в этом бренном мире (фәни ), возвращается в свой мир (бақи ). Угощение в честь покойника «перед дальней дорогой» называется қонақасы (букв.: «угощение гостя»). Отсюда и значение эвфемизма қайтыс болу, қайту – «вернуться» (в значении «умереть»).

В день похорон приступают к ритуальному обмыванию тела. Женщин обмывают, как правило, старые женщины, которые считают этот обряд (сүйекке кір у) почетным и которые затем одариваются близкими родственниками покойной.

Важный элемент похоронно-поминальной обрядности – ритуальное оплакивание, которое также осуществляется пожилыми женщинами. В южных регионах страны покойника оплакивают и мужчины. Обрядовое оплакивание исполняется женщинами в форме песни-плача при встрече с каждым, кто пришел попрощаться, выразить соболезнование. После обмывания приступают к облачению покойника в саван, который раскраивают и шьют тут же несколькими грубыми стежками, придавая савану форму одежды. Обряжение покойного завершается заворачиванием в ковер или кошму, которые после похорон и ритуального «очищения»

(вывешиваются на ночь во дворе) стараются не стелить под ноги и, как правило, дарят мечети или мулле. После совершения обряда «фидия » (пидия, підія ) – «выкупа грехов» и «жаназа » (заупокойная молитва) - тело выносится из дома, что сопровождается обрядовым плачем. После этого женщины должны совершить в доме покойного обряд иіс шығару – обжарить семь лепешек (шелпек ) в раскаленном жире.

Женщины, в том числе и мать, в момент проведения последних обрядов находятся в некотором отдалении, стараясь не плакать громко, так как считается, что это «затрудняет уход покойника».

На кладбище (семейное, родовое) едут одни мужчины, хотя иногда для близких покойника допускается исключение из правил. Запрет на участие женщин в погребении тела объясняется учеными по-разному: представлением о том, что «слезы обернутся потопом для покойного», «нельзя беспокоить душу покойного», «женщины, по шариату, нечисты» и пр.

[Обычаи и обряды 2001: 333].

В соответствии с представлением о том, что розданное и съеденное во время поминок вернется покойнику в потусторонним мире, собравшимся раздают лоскуты ткани (плющ, бархат, шелк) либо носовые платочки (обряд «жыртыс беру »). Поминки (садақа ) существуют в нескольких разновидностях: «қарасы » - трапеза, которая проходит сразу после похорон, «үші » - поминки на третий день, «жетісі » - на седьмой день, «қырықы » - на сороковой день, «жылы » - поминки, устраиваемые через год. В некоторых регионах отмечают и 100 дней («жүзі »). Наиболее важными считаются «қарасы », «үші », которые сливаются в один ритуал, «қырықы » («душу усопшего забирает ангел смерти») и «жылы », с которым заканчивается траур по усопшему.

Интересно, что у казахов нет строго регламентированных предписаний относительно траурной одежды. Как правило, исключаются украшения, яркие, броские наряды, женщины покрывают головы платком. Цвет платка не имеет значения, хотя в прошлом при смерти человека средних лет траурным был черный цвет, при утере молодого – красный. Кроме того, следует отметить, что траур в прошлом носили, в основном, в связи с утратой мужчин. Женщин и детей это не касалось.

3.6. Концепт мать/ана в картине мира казахско-русских билингвов: социально-исторический комментарий

Объем концепта мать может быть в достаточной степени освещен только в социально-историческом контексте, поэтому считаем целесообразным обращение к сведениям социальноисторического, культурологического характера. В частности, социальные функции матери максимально высвечиваются в рамках развития института семьи и социального статуса женщины, что и получает отражение в языке.

Как известно, семья в виде устойчивого социального объединения возникла с разложением родового строя. Со сменой эпох менялись как структура, так и функции семьи, соответственно, социальные роли лиц, объединенных семейными узами. Материнскую семью эпохи матриархата постепенно сменила большая патриархальная семья , в недрах которой с течением времени и сформировалась индивидуальная семья .

Эти и другие вопросы историко-этнографического, социального характера подробно освещены в специальной литературе (см., например: Косвен 1957, 1963; Кисляков 1969; Абрамзон 1971; а также Маковецкий 1886; Казахи 1995; Аргынбаев 1973, 1996 и др.), мы же остановимся на некоторых особенностях социального института семьи, определявших статус женщины-матери в историческом развитии общества.

В эпоху матриархата родовое общество строится по материнской линии. “При том, что отец всегда принадлежит к другой, чем мать, группе, т.е. к другому хозяйственному коллективу, что во всяком случае отцовство в общественном смысле не осознается и никакой в этом отношении роли не играет <...>, все фратрии и роды группируются вокруг женщинматерей, каждая такая группа состоит из потомков женщины, и родство идет по женской, а не по мужской линии,” - пишет М.О. Косвен, считая одной из важнейших причин “характер общественного разделения труда между полами” и хозяйственную роль женщины на этой стадии развития общества [Косвен 1957: 123]. Материнская семья, по мнению ученых, состояла из женщин и мужчин с потомством по женской линии в 4-5 поколениях, доходя порой до 200-300 человек. Велика сила женского, материнского начала, отец в значительной мере остается чужим, “приходящим”, часто не известным своим детям (дислокальное поселение , когда каждый из супругов остается жить в своей материнской семье со временем переходит в матрилокальное поселение : муж живет в семье жены). Парные браки, не имея хозяйственного значения, на ранних порах сосуществуют с пережитками группового брака и экзогамии. Распространен кросс-кузенный брак — брак между двоюродным братом и сестрой по отцовской линии. “И у некоторых развитых народов считается, что кузены как бы предназначены друг другу в супруги” [Косвен 1957:126]. Пережитками являются полиандрия (многомужество) и сорорат

(мужчина женится на сестрах; позднее выражается в том, что вдовец женится на сестре умершей жены). Левират предполагает обратное: вдова обязана или имеет право выйти замуж за брата (близкого родственника) умершего мужа.

Брак при матриархате заключался по инициативе женщины. Во главе материнской семьи стояла старшая женщина, руководившая всей трудовой деятельностью семьи. С развитием матриархата старшая обретает большую власть, играя немаловажную роль в заключении браков. Предпочтение отдается девочкам. Материнские семьи образуют материнскую родовую общину, совокупность которых, сохраняя деление на фратрии , образует племя, которое при развитом матриархате иногда также возглавляется женщиной. Материнский род сохранялся с большой прочностью. Когда женщины в связи с замужеством уходили в другую семью, в материнской семье оставались мужчины этого рода. Дети, родившись в семье своего отца, также со временем уходили в род своей матери. Как подчеркивает М.О. Косвен, семья в этот переходный период была весьма оригинальной: состояла из мужчин и их жен, но не детей, которые уходили к своим дядям по матери, но зато возвращались дети замужних женщин - племянники и племянницы. Эту семью возглавлял старший мужчина. Однако и женщина, вышедшая замуж, в первые годы не отрывается от своей семьи, время от времени возвращаясь на некоторый срок в свою семью. Пережиточные формы матриархата находят выражение и в так называемом авункулате (лат. аvunculus - “дядя по матери”) - комплексе “особых отношений между дядями и племянниками, состоящих в том, что дядя является ближайшим защитником своих племянников, а племянники - помощниками своего дяди; племянник имеет право на имущество своего дяди” и пр. [Косвен 1957:33].

С развитием производительных сил, которое выразилось в переходе от мотыжного земледелия к плужному и от разведения домашних животных к скотоводству, мужчина, бывший преимущественно охотником, начал втягиваться в земледельческое производство; изменилась социальная роль мужчины и женщины. “Та самая причина, которая обеспечивала женщине ее господство в доме - ограничение ее труда работой по дому, - эта самая причина теперь утверждала господство мужчины в доме: домашняя работа женщины утратила теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины; его труд был всем, ее работа - незначительным придатком”, писал по этому поводу Ф.Энгельс [Маркс, Энгельс 1937: 137138]. В целом, эта перемена была вызвана ростом производительных сил вообще, независимо от отрасли хозяйственной деятельности, хотя преимущественное развитие патриархального уклада наблюдается в скотоводческих обществах. Появляются патрилокальные поселения (мужчина берет жену в свою семью). Недолговечный парный брак с развитием домашнего хозяйства переходит к моногамному браку - прочному соединению мужчины и женщины вместе с их потомством. Семья преобразуется в новую общественную ячейку - большую патриархальную семью .

Конечно, это сложный и длительный процесс, растянувшийся на тысячелетия; достаточно отметить, что пережитки и матриархата, и патриархата сохранились у многих народов вплоть до последнего времени, о чем более подробно будет сказано ниже.

Первой исторической формой моногамной семьи считается патриархальная семья , управляемая отцом. В соответствии с марксистской точкой зрения, главная причина возникновения моногамии (единобрачия) заключалась в потребности сохранить и передать по наследству частную собственность. Она стала возможной благодаря закрепощению женщин (уменьшение экономической роли, моногамия только для женщин). “Перед мужчинами развитие рабства открывало новые возможности многоженства (наложничество рабынь, гетеризм, проституция)” [Социология 1994: 184]. Различные модификации патриархальной семьи, существовавшей в классическом виде на первых этапах рабовладения, сохранились и при феодализме.

Капиталистическая индустриализация разрушает характерную для феодализма связь между жизнью семьи и производством, а из всех экономических функций оставляет у многих семей лишь функцию организации быта. Поэтому при капитализме “отпадает необходимость в больших ‘неразделенных’ семьях и их патриархальной структуре, большинство семей начинают состоять лишь из супругов и их детей (нуклеарная семья), а семейные отношения приобретают менее иерархический и авторитарный характер” [Социология 1994: 185].

Функции семьи, этапы ее развития в марксизме строго детерминируются господствующей формой собственности. Западные социологи определяют тенденции в развитии семьи иными причинами (Т. Парсонс, Р. Хилл, У. Огборн, М. Элмер, У. Гуд, К. Лоренц и др.). Так, У. Гуд причиной распада расширенной семьи, превращения ее в нуклеарную, ослабления родственных связей считает индустриализацию и урбанизацию общества. Создается новая система ценностей; происхождение, связи с родственниками ценятся ниже, чем достижения, общественный статус. У. Огборн считает, что причиной изменений является техническая революция. Семья утрачивает производственную и экономическую функцию, однако вместе с тем усиливается ее воспитательная функция и функция упорядочения супружеской жизни.

Немецкий социолог К. Лоренц отмечает ослабление связей между родителями и детьми в современном обществе, отсутствие ранговой структуры (авторитета старших), что, в целом, ослабляет роль семьи, причем не только как социального института, но и социальной группы, “закрытой системы взаимодействия”, призванной сохранять психологическую стабильность, психологическое единство. Т.Парсонс, рассматривая семью как относительно простую социальную систему (орган социализации и стабилизации личности), обращает особое внимание на функциальную устойчивость семьи, которая достигается тем, что отец выполняет инструментальную роль, мать — экспрессивную . Статус семьи определяется и профессиональной ролью отца. Инструментальная роль определяет отношения семьи как системы к другим общественным системам (т.е. это внешние отношения). Экспрессивная область касается внутренних отношений семьи. М.Элмер подчеркивает возрастание психологической и эмоциональной функций семьи. Кроме того, семья — основная единица социального контроля.

В целом, ученые-социологи сходятся на том, что урбанизация, развитие техники и транспорта и прочие факторы современной жизни способствуют ослаблению родственных связей. Ослаблению семьи способствует и анонимность городской жизни, в то время как в сельской местности еще достаточно высок социальный контроль.

Таким образом, семейные отношения и семейная организация детерминированы социально-историческими и социально-экономическими причинами. И если семья является важнейшей формой воспроизводства населения, то речь идет не только о физическом, но и духовном воссоздании; не только о рождении ребенка, но и о его воспитании в соответствии с нормами того общества, в которое включена семья.

Характер семейной структуры “определяется в конечном счете социально-историческими условиями: состояние общественных отношений порождает соответствующие тенденции в семейных отношениях и т.д. <...> Семейная власть может основываться на экономическом преобладании или моральном авторитете, <...> сосредоточиваться в одних руках или распределяться между несколькими взрослыми членами семьи <...> разнообразны и формы проявления семейной власти - от прямого насилия до морального воздействия, от приказов до вежливых дружеских советов. Со структурой семьи тесно связан порядок и уклад ее жизни, ее обычаи и традиции, а также ее взаимоотношения с другими семьями и со всем обществом” [Социология 1994: 193].

Что касается социальных функций женщины, то общеизвестно, что при матриархате женское начало превалировало во всем. По словам А.К. Бычко, ученые поразному объясняют причины появления материнского рода (одни, например, П.П.Ефименко, связывают культ женщины с признанием значения матери-прародительницы, другие (С.А.Токарев) больше склоняются к “социальной трактовке вопроса, усматривая в этом культе возвеличивание женщиныорганизатора, охранительницы домашнего очага”. Символика “женщина - мать жизни” проходит практически через все творчество древних (орнаментальная живопись, сказки, древняя скульптура и пр.) Как полагает А.К.Бычко, культ женщиныматери длился очень долго - 100-40 тыс. лет до н.э. “в его природно-биологическом понимании” и 5-4 тыс. лет, когда в культе матери превалирует организаторская функция (период присваивающего производства и примитивного земледелия) [Бычно 1988: 22-23].

Отсюда культ Великой богини. Первоначальное имя праматери-богини не сохранилось, более поздние (Берегиня, Земля, Баба, Жива, Дана, Житная, Рожаница (Роженица), а также Дивия (Дива), Псива, Подага, Желя, Морена, Купала, Макошь, Лада, Леля (А.Ф.Рыбаков) со временем вытесняются Родом, затем Даждь-богом, Сварожичем и Световитом. Появляются и утверждаются мужские боги плодородия -

Яровит, Купало, Ярило, трансформируется древний скотий бог Велес-Волос в бога-покровителя богатства. В конце концов,появляется Перун - гневный, карающий, грозный, разжигающий войны. У степных кочевников древняя богиня - праматерь носила имя Умай. Культ ее сохранялся вплоть до начала ХХ века, а некоторые реликты культа имеют место и в современном быту казахов, хотя не связываются с именем Умай - богиней плодородия.

Верховный бог тюрков - Небесный Тенгри (Көк Тәңірі ), которого, по словам ученых, кочевники считали единственным создателем [Габитов 2001:281], по некоторым источникам, считался супругом Умай [Тимошинов 2001: 106]. Впоследствии Тенгри и Аллах (заимствовано из арабского языка), Құдай (из персидского) стали восприниматься в качестве синонимов - наименований единого Бога.

Как уже отмечалось, патриархальная семья, управляемая отцом, стала возможной благодаря закрепощению женщин. Матриархальная семья окончательно превращается в патриархальную, счет происхождения и родства переходит в отцовскую линию. Женщина, осуществляющая старшинство по управлению домашним хозяйством даже в пределах большой патриархальной семьи, должна быть теперь старшей через супруга, мужа.

Большая патриархальная семья со временем перешла к малой индивидуальной. Этот процесс происходил у разных народов в зависимости от уровня развития производительных сил и производственных отношений, особенностей культурнохозяйственной жизни и других объективных факторов.

С.М.Абрамзон указывал, что кочевые народы Средней Азии и Казахстана пережили стадию большой патриархальной семьи (VII-III вв. до н.э. – X-XI вв.), завершившейся победой малой индивидуальной семьи [Амбрамзон 1971]. В конце XIX – начале XX вв. у казахов господствовала, в основном, малая индивидуальная семья, состоявшая из супругов, неженатых детей, престарелых родителей [Казахи 1995: 268]. Вместе с тем существовала и так называемая “неразделенная семья” (родители и несколько женатых сыновей с детьми) - временное образование, когда в силу ряда причин малые семьи (отау ) не могли отделиться от отцовского очага, получить окончательный надел (еншi ), хотя имели отдельные жилища, стада овец, коров и т.д. [Казахи 1995: 271]. В аулах жили несколько родственных семей (3-4 поколения), иногда до 12-15. Однако, как полагают ученые, в таких случаях речь идет о людях, объединенных не столько родственными связями, сколько социальным положением, т.к. многие из них представляли беднейшие слои - жатаков , находившихся на услужении.

Относительно ранний распад большой патриархальной семьи у казахов ученые объясняют ранним процессом классообразования и, кроме того, особенностями кочевого хозяйствования (рациональное использование пастбищ). Однако еще в XIX - начале ХХ века в казахском обществе довольно прочными были пережитки патриархальных отношений. Сильны авторитет и власть главы семьи - отца и мужа, старших братьев. Отцовский очаг (үлкен үй, қара шаңырақ ) считался, да и сейчас считается священным. Согласно традиции минората , наследником считается младший сын (кенже ); старшие, как правило, «выделяются» по мере женитьбы, дочери получают свою долю при замужестве в качестве жасау (приданого), поэтому никто не имеет права претендовать на оставшееся после отца имущество, тем более, если жива мать. Эта традиция сохраняется в народе и сейчас.

Традицией, пустившей глубокие корни, можно считать институт усыновления, очень распространенный в казахском обществе. “Бездетные родители могли усыновить мальчика, взятого как у родственников, так и из другого рода. В их наследственных правах имелись некоторые интересные детали.

Так, приемный сын из своего рода мог пользоваться всеми правами законного наследника, но после смерти отца (неродного) он должен был преподнести подарки всем родственникам покойного. Если приемный ребенок был из другого рода, то при желании отец мог официально объявить его законным наследником, сделав при этом некоторые подарки своим близким. Тогда после смерти неродного отца никто не мог претендовать на наследство. Если же воспитавший не хотел этого или по случаю скоропостижной смерти не успел это сделать, то его родственники, выделив надел сыну, разрешали ему уехать к своим, а остальное имущество покойного делили между собой. Все это, конечно, не исключало различных вариантов и отступлений от общепринятого правила, зависевших от конкретных обстоятельств” [Казахи 1995: 279].

В наше время ребенок (чаще - первенец, первый внук) передается дедушке, бабушке, иногда - в семьи других родственников мужа. При этом документы ребенка зачастую оформляют на имя приемных родителей. Что касается отчества, фамилии, то существует целый ряд юридических допущений, обусловленных национальными традициями. Так, ребенок может быть записан только по имени-отчеству. Отчество в этих случаях выполняет функцию фамилии. Ребенку могут дать не фамилию отца, а образовать фамилию от имени деда, родного отца, а то и приемного родителя. Поэтому не редкость, когда кровные родственники, проживая в одной семье, могут иметь разные фамилии.

Как свидетельствуют исторические материалы, а также художественные тексты, передача ребенка на воспитание была в древности даже одним из способов решения судебного дела, направленного на примирение враждующих сторон. Так, в своде законов эпохи правления Тауке-хана “Жетi жарғы ” одна из форм повинности - “жетiм беру ” (букв.: “отдать сироту”) – состояла в том, что наказуемый должен был отдать противоположной стороне осиротевшего ребенка (чаще - девочку). “Суть этого наказания <заключалась> в формировании человеческих взаимоотношений, прощения, возможности сближения сторон” [Ахан 2001: 31]. О том, что передача ребенка на воспитание была в традиционном казахском обществе делом обычным, свидетельствует и история, описанная М. Ауезовым в романе “Путь Абая”. По решению суда биев Кунанбай отдает малолетнюю дочь Камшат врагу Божею в знак примирения [Ауэзов 1977: 129-130].

Традиция постепенно изживает себя с ослаблением патриархальных устоев, формированием преимущественно нуклеарных семей, и молодых родителей трудно заставить отдать ребенка кому-либо. Тем не менее традиция прочна в сложных семьях, особенно, в сельской местности, где совместно проживают представители 3-х поколений. И если воспитание ребенка, отлученного от родителей, обязательно сопряжено с психологическими травмами, то воспитание в сложной семье имеет свои преимущества. Ребенок, окруженный любовью и заботой бабушки и дедушки, приобщается к социальным и нравственным нормам сквозь призму взаимоотношений старших поколений. Как отмечалось выше, в современном казахском обществе почитание стариков и старших вообще – одна из важнейших нравственных норм. Немыслимым считается отдать старика в дом престарелых, старики считаются украшением праздничного стола, любого торжества. Одна из отрицательных сторон развития ребенка в таких условиях - формирование двойственного отношения к собственным родителям, которых он называет либо по имени (как старших брата и сестру), либо ласково-почтительно: аға, апа, тәте, жеңеше и пр. Часто складывается так, что родных отца и мать человек никогда не называет отцом и матерью, что накладывает отпечаток на характер взаимоотношений с ними, а также в целом - на формирование личности.

Традиция настолько распространена, что это является, по нашему мнению, причиной некоторой размытости понятия өгей шеше (мачеха), а также одной из причин существования целого ряда слов, связанных с понятием мать в казахском языке. Преемницей большой патриархальной семьи можно считать группу малых семей, объединенных очагом (қара шаңырақ ) отца и деда до третьего поколения. Старшие сыновья жили с родителями до женитьбы следующего, поэтому с отцом могли жить женатый сын с детьми, неженатые младшие братья и сыновья, незамужние сестры и дочери, а если он владел очагом деда, то и престарелые родители. Такое совместное проживание (3-4 поколения) было временным явлением, но тем не менее оно представляет пережиток патриархальной семьи.

В казахском обществе вплоть до начала ХХ века сохранялись обычаи левирата, сорората, авункулата, полигамии . И хотя многие из них утратили свою социальную функцию, тем не менее, какие-то формы сохраняются до сих пор в специфике родственных взаимоотношений (как известно, традиция всегда сильна), в системе наименований и даже, в определенной степени, в ряде функциональных обязанностей лиц.

Авункулат как пережиток матриархальной семьи отразился в виде классификационного термина нағашы . Дети дочерей и сестер у казахов называются “жиен ”, родственники по матери - “нағашы ”. Взаимоотношения нағашы и жиен характеризуются рядом специфических черт: жиенов любят, балуют, терпеливо сносят их шалости и насмешки. Согласно обычному праву, жиен до трех раз имеет право забирать у нағашы все, что ни приглянется. Между нағашы и жиен почти никогда не бывает размолвок.

Традиции левирата и сорората в казахском обществе дожили до начала ХХ века и память о них в народе жива, а сами эти традиции оцениваются носителями казахского языка, в основном, положительно, т.к. рассматриваются с точки зрения социальной целесообразности и традиционной морали. Учитывая социальное положение женщины, предполагалось, что заботу о ней и детях максимально может проявить ближайший родственник мужа вдовы (при левирате), и наоборот, заботу о детях умершей сестры проявляет ее сестра (при сорорате). Конечно, немаловажную роль в этих ситуациях играл калым, отданный за женщину при ее замужестве. Однако существовал целый ряд узаконенных процедур, определявший возможность избежать подобного брака, вплоть до предоставления женщине свободы растить детей в одиночку или выйти замуж за избранника, особенно, если женщина молода. Во всех этих случаях исход решался судом биев и степенью возможности откупиться. Естественно, в подавляющем большинстве случаев женщина оказывалась бесправным существом, вынужденным влачить жалкое существование в качестве младшей жены (тоқал) , практически - рабы (күң ) зажиточного кочевника либо тянуть лямку полунищего существования наравне с мужем-бедняком.

При многоженстве привилегированным положением пользовалась первая жена (бәйбiше ), отношения жен были непростыми, поэтому состоятельные люди, позволявшие себе иметь несколько жен, каждой жене выделяли отдельное хозяйство. Бедняки зачастую не могли позволить себе даже одной жены, поэтому нередко женились только в возрасте 30-40 лет, когда собирали достаточные средства для калыма. Неравенство женщины и мужчины в патриархальном обществе выражалось в размере куна (плата за убийство), который оценивался в два раза меньше, чем кун за голову мужчины. Женщина не имела права проявлять инициативу развода, в то время как мужчине, по мусульманскому обычаю, достаточно было объявить об этом жене, трижды повторив слово талақ . Редкими исключениями были такие обстоятельства, когда молодая жена могла доказать супружескую несостоятельность мужа, либо когда женщину 30-40 лет выдавали по левиратному обычаю за мальчика 10-12 лет. Материалы свидетельствуют также о том, что иногда, при вмешательстве влиятельных родителей, женщина обращалась в суд биев с просьбой избавить от издевательств мужа-тирана или от мужа, не способного прокормить семью. Во всех случаях дети оставались у отца или у его родственников (за исключением грудных детей). Вместе с тем казашки имели относительно большую самостоятельность и свободу в семье, по сравнению с женщинами других стран Востока. Так, кочевой образ жизни определил следующие особенности: женщины-казашки не закрывали лицо паранджой, были прекрасными наездницами; наравне с мужчинами участвовали в ведении хозяйства, осуществляя перекочевки; заменяли мужчин во время военных действий, управляя оставшимся хозяйством, стариками и детьми; были относительно свободны в добрачный период. Известно немало случаев, когда род возглавляла женщина, обычно вдова сильного правителя. Одними из самых сложных и щекотливых вопросов судебного института биев в традиционном казахском обществе считались жесiр дауы (букв.: “спор вдовы”) и қыз дауы (букв.: “спор девушки”) - тяжбы, вовлекавшие порою многочисленные роды и племена в междоусобные войны. Такие тяжбы нередко завершались в пользу женщины, посмевшей заявить о своих правах.

В целом, положение женщины во многом определялось как имущественным состоянием, так и социальным статусом. Так, девочек воспитывали в строгости под наблюдением матери или других старших женщин в семье, но одновременно дочь, особенно замужняя, пользовалась привилегиями. Видимо, в виде пережитка эпохи матриархата дочь после замужества приезжала на некоторое время в отчий дом. Этот обычай сопровождался рядом ритуалов. Процедура замужества проводилась в основном с участием матери, которая сопровождала дочь в дом жениха и при возможности оставалась с ней на определенный срок. Дочь имела право на почетное место (төр ) наравне с мужчинами, если находилась среди своих родственников (төркiн ).

Наибольший отпечаток патриархального уклада жизни отразился на специфике положения невестки/снохи. Многочисленные запреты, существовавшие во взаимоотношениях лиц, особенно сильны по отношению к невестке (Маковецкий 1886; Максимов 1908; Самойлович 1915; Дыренкова 1927; Кисляков 1969; Аргынбаев 1996; Казахи 1995 и др.). Молодая сноха до рождения ребенка не должна была показываться свекру, не имела права пройти к почетному месту в юрте, называть по имени старших родственников мужа, а также младших деверей и золовок. Соблюдая табу, она должна была пользоваться эвфемизмами или придумать собственные прозвища. Как уже отмечалось, подобные ограничения еще довольно распространены среди сельского населения и имеют место даже в городских семьях, являясь частью современного казахского этикета. Даже высокий общественный статус женщины не освобождает ее от соблюдения этих норм.

Кратко характеризуя положение казахской женщины-матери в современном обществе, можно отметить следующие моменты.

Исследователи отмечают сохранение в современном казахском обществе патриархально-родовых традиций. Как полагает Н.Н. Камбарова, причины кроются в особенностях семейного быта, в том, что “семейные отношения, сохраняя отчасти интимный, личный и обособленный характер, <…> скрыты от контроля со стороны общественности” [Камбарова 1966: 17]. Вместе с тем советская власть дала женщине экономическую независимость и равные с мужчиной права, и тенденция эта получила развитие в постсоветский период. Так, казахстанская женщина не утратила своего общественного статуса, ограничившись рамками семьи, более того, активно подключилась к деятельности в новых для нее сферах. Женщины в бизнесе, в политике; женщины, поднимающие проблемы гендера и пр. - в современном казахском обществе достаточно распространенное явление. В Республике Казахстан, по данным ученых, женщины составляют 51% от всего населения. Из числа обучающихся в вузах - 52% - девушки, 28% тех, кто занимается бизнесом - женщины, а в парламенте страны их 10%. 52% работающего населения РК - женщины. Как ни парадоксально, однако именно повышение уровня социальной активности женщин позволило выявить массу проблем, обусловленных “неравенством полов”, среди которых: высокий процент женской безработицы (57-60% всех безработных), “традиционные стереотипы семейных ролей”, необходимость “совмещения трудовой деятельности и домашнего хозяйства, а также выполнения функций материнства” и пр., см. подробно: «Гендерное неравенство» [Булатова 2000: 73-83].

Положение казахской женщины-матери, кардинально изменившееся в советскую эпоху (запрет многоженства, левирата, сорората; обретение социальной свободы на основе равноправия с мужчинами, доступ к образованию; участие во всех общественных институтах, вплоть до парламента), одновременно характеризуется тем, что, пользуясь всеми гражданскими свободами и имея достаточно высокий социальный статус, женщина-казашка в современном быту все же подчиняется нормам морали, обусловленным особенностями национальной культуры с ярко выраженным патриархальным началом, которые приобрели форму этикета. В целом, эта объективная сторона современной казахской культуры и отражается в языковых фактах, обусловив структуру концепта мать/ана в казахской концептосфере и картине мира казахскорусских билингвов.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ СЛОВАРЕЙ И СПРАВОЧНИКОВ

Абай тiлi сµздiгi / Жалпы ред. басќарѓан А.Ысќаќов. – Алматы: Ѓылым, 1968. – 734 с.

Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка / Под ред. Л.А.Чешко. Изд. 4-е, репродуктивное. – М.: Русский язык, 1975. – 600 с.

Бектаев Ќ., Ахабаев А., Керiмбаев Е., Молдабеков Ќ. Ќысќаша ќазаќша-орысша сµздiк / Бас редактор Р.Н.Нурѓалиев. – Алматы: Ќазаќ совет энциклопедиясыныњ Бас редакциясы,1991.– 256 с.

Бектаев Ќ. ‡лкен ќазаќша-орысша, орысша-ќазаќша сµздiк. – Алматы: Алтын Ќазына, 1999. – 704 с.

Болѓанбаев Є. Ќазаќ тiлiнiњ синонимдер сµздiгi. -Алматы: Ќазаќтыњ Мемлекеттiк Оќу-педагогика баспасы, 1962. – 456 с.

Борохов Э. Энциклопедия афоризмов (В мире мудрых мыслей). – М.: АСТ, 2000. – 672 с.

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. – М.: Русский язык, 1989. – Т. 2. – 779 с.

Даль В. Пословицы русского народа. – М.: ОЛМА-Пресс, 2000. – 608 с.

Казахско-русский словарь / Под ред. Р.Г.Сыздыковой и К.Ш.Хусаин. – Алматы: Дайк-Пресс, 2001. – 1008 с.

Казахско-русский, русско-казахский терминологический словарь.

Ќазаќша-орысша, орысша-ќазаќша терминологиялыќ сµздiк: История. – Алматы: Рауан, 2000. - Серия 24.– 306 с.

Казахско-русский, русско-казахский терминологический словарь. Ќазаќша-орысша, орысша-ќазаќша терминологиялыќ сµздiк: Педагогика и психология. – Алматы: Рауан, 2000. – Серия 25.- 286 с.

Казахско-русский, русско-казахский терминологический словарь. Ќазаќша-орысша, орысша-ќазаќша терминологиялыќ сµздiк: Литература и лингвистика. – Алматы: Рауан, 2000. - Серия 27. – 282 с.

Кењесбаев I. Ќазаќ тiлiнiњ фразеологиялыќ сµздiгi. – Алматы: Ѓылым, 1977. – 712 с.

Кiшiбай±лы С. Данасы бар елдiњ панасы бар: Маќал-мєтелдер, наќылдар. – Алматы: Рауан, 1998. – 128 с.

Ќазаќ тiлiнiњ диалектологиялыќ сµздiгi. – Алматы: Ѓылым, 1969. – 426 с.

Ќазаќ маќал-мєтелдерi. – Алматы: Ана тiлi, 1999. – 64 с.

Ќожахметова Х.К. Ќазаќша-орысша фразеологиялыќ сµздiк. – Алматы: Мектеп, 1988. – 220 с.

Ќазаќ тiлiнiњ сµздiгi / Жалпы ред. басќарѓан Т.Жан±заќов. – Алматы: Дайк-Пресс, 1999. – 776 с.

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы редакциясын басќарѓан

I.Кењесбаев. 2 томдыќ.– Алматы: Ѓылым академиясыныњ баспасы, 1959. –

Т. 1. - 337 с

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы редакциясын басќарѓан

I.Кењесбаев. 2 томдыќ.– Алматы: Ѓылым академиясыныњ баспасы, 1961. –

Т. 2. - 535 с.

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы ред. А.Ы.Ысќаќов. 10 томдыќ. – Алматы: Ѓылым, 1974. – Т.1. – 696 с.

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы ред. А.Ы.Ысќаќов. 10 томдыќ.– Алматы: Ѓылым, 1978. – Т. 3. – 735 с.

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы ред. А.Ы. Ысќаќов. 10 томдыќ.– Алматы: Ѓылым, 1983. – Т. 7. - 672 с.

Ќазаќ тiлiнiњ т‰сiндiрме сµздiгi / Жалпы ред. А.Ы. Ысќаќов. 10 томдыќ. – Алматы: Ѓылым, 1986.– Т.10. – 212 с.

Ќазаќша-орысша таќырыптыќ сµздiк / Ќ±растырѓан У.Жанпеисова, Х.Мауленов. – Алматы: ¤нер, 1997. – 160 с.

Ќазаќ маќал-мєтелдерi / Жинап ќ±раст. ¤.Т±рманжанов. – Алматы: Ана тiлi, 1997. – 184 с.

Ќазаќтар. Кµпшiлiкке арналѓан тоѓыз томдыќ аныќтамалыќ. – Алматы: Ќазаќстан даму институты: IV том. Асыл сµз. – Мудрые изречения. - 1998. – 367 с.

Ќазаќтыњ маќал-мєтелдері. Жинап ќ±растырѓан ¤тебай

Т±рманжанов. – Алматы, 1980. – 352 с.

Ќазаќтыњ маќал-мєтелдерi / Ќ±раст. Смайлова А.Т. – Алматы: Кµшпендiлер, 2001. – 272 с.

Ќ±рал±лы А. Ќазаќ дєст‰рлі мєдениетiнiњ энциклопедиялыќ сµздiгi.

- Алматы: Сµздiк-Словарь, 1997.–368 с.

ЛЭС / Гл.ред. В.Н.Ярцева – М.: Сов.энциклопедия, 1990. – 685 с.

Маќал-мєтелдер / Ред. алќасы З.Ахметов, Р.Бердiбаев т.б. – Алматы: Ѓылым, 1996. – 464 с.

Маќал-мєтелдер / Ќ±раст. О.Ќ±спанѓали±лы. – Алматы: Рауан, 1997. – 144 с.

Махмудов Х., Мусабаев Ѓ. Ќазаќша-орысша сµздiк. Казахско-русский словарь. – Алматы: ¤нер, 2001. – 544 с.

Ниязбеков М. Бiз ќалай туысамыз?– Алматы:¤нер,1992. – 48 с.

Новейший словарь иностранных слов и выражений. – М.: АСТ, Мн.: Харвест. - 2002. – 976 с.

Ожегов С.И. Словарь русского языка. Изд. 7-е, стереотипное. – М.: Советская энциклопедия, 1968. – 900 с.

Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка / Российская академия наук, Ин-т русского языка им. В.В.Виноградова. 4-е изд., доп. – М.: ООО «ИТИ Технологии», 2003. – 944 с.

Орысша-ќазаќша сµздiк / Жалпы ред. басќарѓан Н.Т.Сауранбаев. – М.: Шет тiлдер мен ±лт тiлдер сµздiктерiнiњ баспасы, 1954. – 935 с.

Пословицы. Поговорки. Загадки /Сост., авт. предисл. и коммент. А.Н.Мартынова, В.В.Митрофанова. – М.: Современник, 1986. – 512 с.

Русско-казахский словарь / Под ред. Г.Г.Мусабаева, Н.Т.Сауранбаева.

В 2-х т. – Алма-Ата: Главная редакция казахской советской энциклопедии, 1978. – Т. 1.- 576 с.

Севортян Э.В. Этимологический словарь тюркских языков (общетюркские и межтюркские основы на гласные).– М.: Наука,1974.– 767 с.

Синонимдер сµздiгi / Жауапты ред. Є.Болѓанбай±лы, С.Бизаќов. – Алматы: А.Байт±рсын±лы атындаѓы тiл бiлiмi институты, 2001. – 311 с.

Словарь русских народных говоров / Ред. Ф.П.Филин. – Л.: Наука, Лен. отделение, 1981. – Вып. 17. – 381 с.

Словарь русского языка / Под ред. А.П.Евгеньевой. В 4-х т. – М.: АН СССР, Ин-т рус.яз., 1982. -Т. 2.– 736 с.

Словарь синонимов русского языка. В 2-х томах / Гл.ред.

А.П.Евгеньева.– Л.: Наука, 1971. –Т. 2. – 856 с.

Словарь синонимов. Справочное пособие / Ред.А.П.Евгеньева. – М.:

Наука, 1977. – 648 с.

Словарь современного русского литературного языка. В 17-и т. М.Л.: Изд-во АН ССР, 1957. - Т. 6.– 1459 с.

Современный толковый словарь русского языка / Гл.ред.

Г.А.Кузнецов. – СПб.: Норинт, 2001. – 960 с.

Сµз маржаны / Ќ±раст. С.Ѓ.Бєтiбаева. – Алматы: Рауан, 1995. – 88 с.

Тажутов А. Ќазаќша-орысша ‰лкен сµздiк – Казахско-русский словарь. 10 томдыќ. – Алматы: Сµздiк-Словарь, - 1998. – Т.1.– 304 с.

Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н.Ушакова. В 4-х т. – М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1938. – Т. 2. –1039 с.

Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения /Под ред. Г.Н.Скляревской. РАН. Институт лингвистических исследований. – СПб.: Фолио-Пресс, 2000. – 700 с.

Фразеологический словарь русского языка /Под ред.

А.И.Молоткова.– Изд. 3-е, стереотип. – М.: Русский язык, 1978. – 543с.

Фразеологический словарь русского литературного языка конца ХVIII-XX в. / Под ред. А.И.Федорова. – Новосибирск: Наука, Сиб. отд-ние, 1991. – Т. 1. - 337 с.

Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2-х т. – 3-е изд.,стереотип. – М.: Русский язык, 1999. – Т. 1. – 624 с.; Т.2. – 560 с.

Шанский Н.М. и др. Краткий этимологический словарь русского языка. Пособие для учителей /Под ред. С.Г.Бархударова. Изд. 3-е, испр. и доп. – М.: Просвещение, 1975. – 543 с.

Шанский Н.М., Боброва Т.А. Этимологический словарь русского языка. – М.: Прозерпина, 1994. – 400 с.

Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 18. (*matoga - *mekysька) – М.: Наука, 1992. – 255 с.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Абрамзон С.М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи.

- Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1971. - 403с.

Айсман В. (Eismann W. ) Русские фразеологизмы в иноязычном тексте. Выражение и описание обычаев при формировании стереотипа о «русских» в описаниях немецких путешественников в XVI – XVIII вв. // Фразеология в контексте культуры. - М.: «Языки русской культуры», 1999.-С.41- 51. Алгебра родства: Родство. Системы родства. Системы терминов родства. - СПб.: МАЭ РАН, 1995. - Вып. 1. - 279 с.

Алимбай Н., Муканов М.С., Аргынбаев Х. Традиционная культура жизнеобеспечения казахов. Очерки теории и истории.- Алматы: Гылым, 1998.- 234 с.

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка //

Апресян Ю.Д. Избранные труды. - М.:Школа «Языки русской культуры»,

1995. - Т.1.- 472с.

Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Вопросы языкознания. -1995.- №1.-С.37.

Арғынбаев Х.А. Қазақ халқындағы семья мен неке. - Алматы: Ғылым, 1973.328 б.

Арғынбаев Х.А. Қазақ отбасы: (Қазақ отбасының кешегісі мен бүгінгісі жайындағы ғылыми зерттеу еңбек). - Алматы: Қайнар, 1996.-288 б.

Аренов М. Этносоциальные отношения через призму общественного мнения // Казахстанская правда. - 1996. - 29 ноября. - С.4.

Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. - М.:Наука,1988.- 338с.

Арутюнова Н.Д. Истина – фон и коннотации // Логический анализ языка. Культурные концепты.- М.: Наука, 1991.-С.21-30.

Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. - М.: «Языки русской культуры», 1999.- 896с.

Аскольдов-Алексеев С.А. Концепт и слово // Русская словесность. - М., 1997. -С.267-279.

Ауэзов М. Путь Абая. Роман: В 2-х т. - Алма-Ата: Жазушы. - Т. 1. - 1977. - 608 с.

Ахан Б. «Жеті жарғы» - великое наследие биев // Объединенный научный журнал.- 2001.- № 6.- С.27-32.

Аюпова Л.Л. Языковая ситуация: социолингвистический аспект.- Уфа: Восточный университет, 2000.-155с.

Аязбекова С.Ш. Культурфилософский анализ музыки в картине мира казахов: Автореф. дис. …д-ра филос. наук. - Алматы, 1999. - 53 с.

Бабушкин А.П . Архитектоническая типология пресуппозиций в диалогическом тексте //Текст. Узоры ковра. Сборник статей научнометодического семинара «TEXTUS».- СПб., Ставрополь: Изд-во СГУ, 1999.Вып.4. - Ч.1.-С.39-41.

Байганина Н.М. Специфика поэтического языка Олжаса Сулейменова. Дис.

… канд. филол. наук.- СПб., 1991.-203 с.

Байганина Н.М. Термины родства в картине мира носителей современного казахского языка // Человек и Вселенная. - СПб., 2001. - №5.-С.88-93.

Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Лео Вайсгербер в когнитивной перспективе // Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. -1990. -№5.- Т.49.- С.452. Белл Р. Социолингвистика: Цели, методы и проблемы. - М.:Межд. отношения, 1980.-318 с.

Бикбулатов Н.В. Башкирская система родства. - М.:Наука, 1981.- 124с.

Богин Г.И. Проницаемость информационно-смысловой структуры текста, возникшего в рамках другого менталитета // Актуальные проблемы сопоставительного языкознания и межкультурные коммуникации. Материалы научной конференции. – Уфа: БГУ, 1999.- Ч.1.- С.15-17.

Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию: В 2-х т.- М.: Изд-во АН СССР. -Т.2. - 1963.- 391с.

Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика (курс лекций по английской филологии).- Тамбов: Изд-во Тамб. ун-та,2001.-123с.

Болдырев Н.Н. Концепт и значение слова // Методологические проблемы когнитивных исследований.- Воронеж: Изд-во ВГУ,2001. - С.25-36.

Борухов Б.Л. Зеркальная метафора в истории культуры // Логический анализ языка. Культурные концепты. - М.: Наука, 1991.-С.109-117.

Брагина Н.Г. Фрагмент лингвокультурологического лексикона (базовые понятия) // Фразеология в контексте культуры. - М.: «Языки русской культуры», 1999.- С.131-138.

Брутян Г.А. Язык и картина мира // Научные доклады высшей школы. Философские науки.- 1973. - №1.- С.108-111.

Брутян Г.А. Языковая картина мира и ее роль в познании // Методологические проблемы анализа языка. - Ереван: Изд-во Ереван. ун-та, 1976.- С.57-64.

Булатова А.Н., Исмагамбетова З.Н. Курс лекций по социологии. - Алматы: Данекер, 2000. - 284 с.

Бунеева Е.С. Концептологическая модель признака старшинства // Языковая личность: Культурные концепты: Сб. науч.тр. /ВГПУ, ПМПУ. - Волгоград, Архангельск: Перемена, 1996.- С.33-40.

Бурыкин А.А. Термины родства как объект лингвистического анализа: (круг проблем и аспекты исследования) // Алгебра родства. Родство, системы родства. Системы терминов родства. - СПб.: МАЭ РАН, 1998. Вып. 2.- С.76-88. Бычко А.К. Народная мудрость Руси: анализ философа. - К.: Выща шк. Издво при Киев. ун-те, 1988. - 200 с.

Вайнрайх У. Языковые контакты: Состояние и проблема исследования. - Киев: Вища школа, 1979.-263с.

Валиханов Ч. Избранные произведения / Отв. ред. А.Х.Маргулан.- М.: Наука, 1986. – 413с.

Васильев Л.М. Современная лингвистическая семантика.- М.:Высшая школа, 1990.-175с.

Васильев Л.М. Семантические категории как универсалии контрастивной лингвистики // Актуальные проблемы сопоставительного языкознания и межкультурные коммуникации. Материалы научной конференции. – Уфа:

БГУ, 1999.- Ч.1.- С.18-20.

Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ. /Отв. ред.

М.А.Кронгауз, вступит . ст. Е.В.Падучевой. - М.: Русские словари, 1996.- 416с.

Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Лингвострановедческая теория слова.- М.: Русский язык, 1980.-320 с.

Воробьев В.В. Лингвокультурология. Теория и методы. – М.: Изд-во Российского ун-та дружбы народов, 1997. – 331с.

Воробьев В.В. 1999: 125-126с.

Воротников Ю.Л. Картина мира и грамматика смыслов // Этническое и языковое самосознание: Материалы конференции (Москва, 13-15 декабря 1995 г.) / Отв. ред. В.П.Нерознак. - М., 1995.- С.27-28.

Габитов Т., Муталипов Ж., Кулсариева А. Культурология: Учебник для студентов вузов и колледжей / Перевод с каз. А.Шарабек.- Алматы: Раритет, 2001.-408с.

Гайдукова В. К вопросу о логическом анализе языка (на примере концептосферического поля власти) // Русский язык. -2000.- №15 (45).-

(http://www.relga.rsu.ru/n45/rus45.htm)

Гайсина Р.М. Сопоставительное описание лексических полей: (На материале разносистемных яз.): Учебное пособие по спецкурсу.- Уфа: БГУ, 1990.-68 с. Гак В.Г. Сравнительная типология французского и русского языков.Л.:Просвещение, 1976. - 286с.

Галимова А.К. Родильная и детская обрядность казахов Северо-Восточного казахстана // Обычаи и обряды казахов в прошлом и настоящем.- Алматы:

Гылым,2001. – С.267-275.

Гейвин Х. Когнитивная психология.–СПб.: Питер, 2003.-272 с.

Герасимов В.И., Петров В.В. На пути к когнитивной модели языка // Новое в зарубежной лингвистике.Вып. 23.- М.:Прогресс,1988. - С.5-11.

Гируцкий А.А. Белорусско-русский художественный билингвизм: типология и история, языковые процессы / Под ред. П.П.Шубы. - Минск: Изд-во Минск. ун-та, 1990.-175 с.

Горский Д.П. и др. Краткий словарь по логике /Под ред. Д.П.Горского.-М.: Просвещение, 1991. –208с.

Григоровский С. О родстве и свойстве. Виды и степени родства, исчисление степеней и значений родства и свойства, как препятствия к браку, по существующим указаниям.- СПб: Паровая скоропечатня Я.И.Либермана,

1898.-26 с.

Гудавичюс А.И. Принципы построения и содержания сопоставительной семасиологии (на материале русского и литовского языков): Автореф. дис. … д-ра филол. наук. - М., 1989.-37 с.

Гумбольдт В. фон. О различении строения человеческих языков и его влиянии на духовое развитие человечества // Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию.- М.: Прогресс, 1984.-С.37-299.

Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры.- М.: Прогресс, 1985.-451с.

Гуревич А.Я . Исторический синтез и Школа «Анналов». - М.:Индрик, 1993.327с.

Гуревич А.Я. Философия культуры. Учебник для высшей школы.- М.: Изд. NОTA BENE, 2001.- 352с.

Гурочкина А.Г. Понятия «скрипт» и «сценарий» и их роль в процессе восприятия и интерпретации текста // Сб.ст. Studia Linguistica – 9. Когнитивнопрагматические и художественные функции языка.- СПб.: Тригон, 2000.С.235-239.

Давлетбаева Р.Г. Лингвокультурологический словарь для школьников. Диалог языков и культур // Под ред. д.п.н. проф. Л.Г.Саяховой.- Уфа: Китап,2003.- 160с.

Двуязычие и взаимовлияние языков . Межвузовский сборник научных трудов / Отв. ред. М.М. Михайлов. - Чебоксары: ЧГУ, 1990.-107 с.

Демьянков В.З. Когнитивная лингвистика как разновидность интер претационного подхода // Вопросы языкознания.-1994.-№4.-С.17-33. Денисова М.А. Лингвострановедческий словарь. Народное образование в СССР / Под ред. Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова. - М.: Русский язык, 1978.-277с.

Дмитрюк Н.В. Формы существования и функционирования языкового сознания в негомогенной лингвокультурной среде: Дис. … д-ра филол. наук.- М., 2000.-445 с.

Дорошенко А.В. Лексико-фразеологический фрагмент языка биржевой субкультуры // Фразеология в контексте культуры. - М.: «Языки русской культуры», 1999. - С.86-96.

Дубровская Л.А., Овчинникова И.Г., Пенягина Е.Б. Наивная и научная картина мира: возрастные изменения от 6 до 10 лет // Антропоцентрический подход к языку: Межвузовский сборник научных трудов - Пермь, 1998.- Ч.2.С.173-186.

Дыренкова Н. Брак, термины родства и «психические» запреты у кыргызов // Сборник этнографических материалов. -Л., 1927. -№ 2.-С.7-25.

Елизарова Г.В. Языковая картина мира как компонент ситуативного обучения // Сб.ст. Studia Linguistica – 7. Языковая картина мира в зеркале семантики, прагматики, текста и перевода. - СПб.: Тригон, 1998.- С.25-31.

Елизарова Г.В. Культурный компонент лексического значения и коммуникативная функция языка // Сб.ст. Studia Linguistica – 9. Когнитивнопрагматические и художественные функции языка.- СПб.: Тригон, 2000.-С.5663.

Жанпеисова Н.М. Репрезентация национальных концептосфер в картине мира казахско-русских билингвов: теоретические аспекты. – Алматы: ДОИВАБратство, 2003.- 195с.

Жанпеисова Н.М. Концепт мать/ана в казахской концептосфере:(опыт контрастивно-лингвокультурологического анализа в аспекте казахскорусского билингвизма).- Актобе:Изд.центр АУ им.С.Баишева,2003.- 140с.

Жубанов К. Из истории порядка слов в казахском предложении // Жұбанов Қ.

Қазақ тілі жөніндегі зерттеулер.- Алматы: Ғылым,1999.-581с.

Жұбанова М.Қ. Құдайберген Жұбанов ұлттық дидактика проблемалары хақында. Оқу құралы. – Алматы:Ғылым, 2002. – 82б.

Журинская М.А., Новиков А.И., Ярославцева Е.И. Энциклопедическое описание языков. Теоретические и прикладные аспекты / Отв.ред.

В.Н.Ярцева.- М.: Наука, 1986.-208 с.

Загидуллин Р.З. Языковая личность в парадигме межкультурной коммуникации // Русский язык в социально-культурном пространстве XXI века. Международная конференция МАПРЯЛ. - Алматы, 2001.- С.65-66.

Закирьянов К.З., Убийко В.И. Концептосфера в перспективе межкультурной коммуникации // Актуальные проблемы сопоставительного языкознания и межкультурные коммуникации. Материалы научной конференции. – Уфа:

БГУ, 1999.- Ч. 1.-С.28-30.

Закон о браке и семье в Республике Казахстан. - Алматы: Баспа, 1999.-80 с.

Залевская А.А. Введение в психолингвистику.- М.:Изд-во РГУ,1999.-382с.

Залевская А.А. Психолингвистический подход к проблеме концепта // Методологические проблемы когнитивной лингвистики. - Воронеж: Изд-во ВГУ, 2001.-С.36-44.

Зегет В. Элементарная логика /Пер.И.М.Морозовой; Под ред. и с предисл.Е.В.Кузиной. - М.: Высшая школа,1985.-256с.

Иванов Вяч. Вс., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. Древний период. - М.: Наука, 1965.-246 с.

Иванова С.В. Лингвокультурология и лингвокогнитология: сопряжение парадигм: Учебное пособие.-Уфа:РИО БашГУ, 2004.-152с.

Интерференция в русской речи казахов: (Проблемы казахско-русского двуязычия).- Алма-Ата: Наука, 1988.- 128с.

Кабакчи В.В . Неисследованный вид переводческой деятельности: внутренний перевод // Сб.ст. Studia Linguistica – 9. Когнитивно-прагматические и художественные функции языка. - СПб.: Тригон, 2000.- С.65-75.

Казахи / Ред. М.К. Козыбаев, Х.А. Аргынбаев, М.С. Муканов.-Алматы: Казахстан, 1995.-352 с.

Кайдаров А.Т. Культ слова у тюркских народов (На материале казахского языка) // Тюркология.- 1992.-№3.- С.-74-79.

Калышев А.Б. Семейная обрядность сельского населения Павлодарского Прииртышья // Обычаи и обряды казахов в прошлом и настоящем.- Алматы: Гылым, 2001. – С.131-142.

Камбарова Н.Н. Брак и семья при социализме (на примере КазССР): Автореф. дис. … канд. филос. наук. - Алма-Ата, 1966.-22с.

Каракуц Л.А. Язык и духовная конституция нации // Актуальные проблемы филологии. Материалы научно-практической конференции, посв. 40-летию Башгосуниверситета – Уфа: БГУ, 1997.-С.60-62.

Караулов Ю.Н. Общая и русская идеография / Отв.ред. С.Г.Бархударов. - М.: Наука, 1976.-355с.

Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность/ Отв.ред. Д.Н.Шмелев. - М.: Наука, 1987.-263 с.

Карлинский А.Е. Основы теории взаимодействия языков.- Алма-Ата: Гылым, 1990. – 180 с.

Кацнельсон С.Д. Содержание слова, значение и обозначение. -М.Л.:Наука, 1965. - 110с.

Кацнельсон С.Д. Типология языка и речевое мышление. - Л.: Наука, 1972. – 216 с.

Кильдибекова Т.А. Перспективы сопоставительного изучения лексической системы языков // Актуальные проблемы сопоставительного языкознания и межкультурные коммуникации. Материалы научной конференции – Уфа: БГУ, 1999.- Ч.1.-С.39-41.

Кильдибекова Т.А., Гафарова Г.В., Миниярова И.М. Новый подход к сопоставительному изучению лексики // Лингвокультурологические проблемы подготовки педагогических кадров для башкирских школ. Материалы респ. научно-практической конференции. – Уфа: БГУ, 1998. - С.68-71.

Кисляков Н.А. Очерки по истории семьи и брака у народов Средней Азии и Казахстана. - Л.: Наука, 1969.-239с.

Клоков В.Т. Интерференция элементов культуры в языке на новой территории // Вопросы романо-германского языкознания. Межвузовский сборник научных трудов.- Саратов: Изд-во Саратов.ун-та, 1995. -Вып.2.- С.2734.

Кобозева И.М. Лингвистическая семантика: Учеб. пособие. – М.: Едиториал УРСС, 2000. – 352 с.

Колшанский Г.В. Объективная картина мира в познании и языке. -М.: Наука, 1990.-108 с.

Комлев Н.Г. Компоненты содержательной структуры слова. – М.: Изд-во МГУ, 1969. – 192 с.

Копыленко М.М. Социальное и этническое в языке: (Очерк

взаимодействия) // Облик слова. Сборник статей /РАН Ин-т рус.яз.- М., 1997.С.354-359.

Копыленко М.М., Саина С.Г. Функционирование русского языка в различных слоях казахского населения.-Алма-Ата: Наука, 1982. – 111с.

Корнилов О.А. Языковые КМ как производные национальных менталитетов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.:ЧРО,2003. – 347с.

Косвен М.О. Очерки истории первобытной культуры.-2-е изд., испр.и доп.- М.: Изд-во АН СССР, 1957.-240с.

Косвен М.О. Семейная община и патронимия. - М.: Изд-во АН СССР, 1963. - 218с.

Кронгауз М.А. Семантика: Учебник для вузов. – М.: Изд-во РГГУ, 2001. – 399с.

Кубрякова Е.С. Об одном фрагменте концептуального анализа слова память // Логический анализ языка. Культурные концепты. - М.: Наука, 1991.С.85-91.

Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. - М.:Изд-во МГУ, 1996.-245с.

Лакофф Дж. Лингвистические гештальты // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 10. - М.: Прогресс, 1981. - С.350-368.

Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. - М.: Прогресс, 1988. – С.12 - 51.

Лауде-Циртаутас И. К вопросу о табу и эвфемизмах в казахском, киргизском и узбекском языках // Советская тюркология. – 1976. - №4. - С.72-86.

Лингвокультурологическое сопоставление. Межвузовский сборник научных трудов.- Алматы: АГУ им. Абая, 1999.- 140с.

Лихачев Д.С. Заметки и наблюдения. Из записных книжек разных лет. - Л.: Сов. писатель, 1989. - 608с.

Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка.- 1993.- №1.-Т.52. - С.3-9.

Лузенина И.Н. Языковая картина мира: К проблеме национальной специфики языка и мышления // Духовная сфера деятельности человека. - Саратов: Изд-во Сарат. пед. ин-та, 1996.-С.28-31.

Львова Э.Л., Октябрьская И.В., Сагалаев А.М., Усманова М.С. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири: Знак и ритуал / Отв. ред. И.Н.Гемуев. – Новосибирск: Наука. Сибирское отделение,1990. –208с.

Майоров А.П. Социальные аспекты взаимодействия языков в билингвистическом коммуникативном пространстве. – Уфа: Изд-во БГМУ, 1997. – 138с.

Майоров А.А. Социальный билингвизм и языковое пространство. – Уфа: БГУ, 1998. – 160 с.

Маковецкий Н.Е. Материалы для изучения юридических обычаев киргизов. - Омск, 1886.- Вып.1.- 82 с.

Максимов А.Н. Ограничения отношений между одним из супругов и родственниками другого // Этнографическое обозрение. -М.: Типография Императорского Московского Университета, 1908.- №№1-2. - С.1-77.

Манакин В.Н. Языковые картины мира в перспективах контрастивной лингвистики // Язык и культура. Вторая международная конференция.

Доклады / Составитель С.Б.Бураго. – Киев, 1993. – С.77-83.

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения / Под ред В.Адоратского. - М.:Партиздат, фка книги «Красный пролетарий», 1937. -Т. XVI.- Ч. 1. - 559с.

Маслова В.А. Введение в лингвокультурологию: Учебное пособие. - М.: Наследие, 1997.-207с.

Маслова В.А. Лингвокультурология: Учебное пособие для студентов высш.учебных заведений. - М: Академия, 2001.- 208с.

Межкультурная коммуникация: к проблеме формирования толерантной языковой личности в системе вузовского и школьного лингвистического образования: Материалы Всероссийской научно-практической конференции.- Уфа: БГУ, 2001.-Ч.1.- 192с.; Ч.2.- 194с.

Мельникова А.А. Язык и национальный характер. Взаимосвязь структуры языка и ментальности. – СПб.: Речь, 2003. – 320с.

Мережковский 1990: 406с.

Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика: Пособие для студентов гуманит. вузов и учащихся лицеев. - 2-е изд., испр.- М.: Аспект Пресс, 1996.-207с. Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике.Вып. 23. - М.:Прогресс, 1988. – С.281-309.

Михайлов М.М. Двуязычие: Принципы и проблемы. - Чебоксары: ЧГУ, 1969.136с.

Моисеев А.И. Термины родства в современном русском языке //

Филологические науки.- 1963.- № 3. – С. 120- 132.

Морковкин В.В. Идеографические словари.-М.:Изд-во МГУ,1970.-72с.

Муравьев В.Л. Проблемы возникновения этнографических лакун (пособие по курсу типологии русского и французского языков). –Владимир:

Влад.гос.пед.ин-т, 1980. – 106 с.

Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы: Представления об этнической номинации и этничности XVI – начала XVIII века.- СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.- 400с.

Никитин М.В. Лексическое значение слова. - М.: Наука, 1983. – 127с. Никитина С.Е. О концептуальном анализе в народной культуре // Логический анализ языка. Культурные концепты.- М.: Наука, 1991.-С.117-123.

Нильсен Е.А. Лексико-семантическое поле как элемент картины мира // Сб.ст. Studia Linguistica – 9. Когнитивно-прагматические и художественные функции языка.- СПб.: Тригон, 2000.-С.368-371.

Обычаи и обряды казахов в прошлом и настоящем. Сборник статей. Алматы: НИЦ « Ѓылым», 2001.- 428с.

Опарина Е.С. Лексические коллокации и их внутрифреймовые модусы // Фразеология в контексте культуры.- М.: «Языки русской культуры», 1999. - С.139-144.

Павиленис Р.И. Проблема смысла: Современный логико-философский анализ языка. -М.: Мысль, 1983.-286 с.

Павловская А.В. Этнические стереотипы в свете межкультурной коммуникации // Вестник МГУ.- Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация.- 1998.- С.84-108.

Падучева Е.В. Феномен Анны Вежбицкой // Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. Пер.с англ. / Отв. ред. М.А.Кронгауз. - М.: Русские словари, 1996.- С.5-32.

Питина С.А. Концепты мифологического мышления как составляющая концептосферы национальной картины мира. – Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 2002. – 191с.

Покровская Л.А. Термины родства в тюркских языках // Историческое развитие лексики тюркских языков.- М.: Изд-во АН СССР, 1961.- С.11-81. Покровский М.М. Избранные работы по языкознанию. - М.: Изд-во АН СССР, 1959.-382 с.

Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию.Избранные работы. - М.: Наука, 1968. - 376 с.

Попов В.А. Системы терминов родства как источник информации для социокультурных реконструкций // Социальная антропология на пороге XXI века:Тезисы и материалы конференции.20-21 ноября 1997 г.- М., 1998. - С.138139.

Попова З.Д., Стернин И.А. Очерки по когнитивной лингвистике. – Воронеж: Истоки, 2001. – 192 с.

Постовалова В.И. Лингвокультурология в свете антропологической парадигмы (к проблеме оснований и границ современной фразеологии) // Фразеология в контексте культуры. - М.: «Языки русской культуры», 1999.С.25-33.

Потапова И.А. Термины родства и свойства в русском языке второй половины XVIII века: (По данным Курганского областного архива) // Земля Курганская: прошлое и настоящее. Краеведческий сборник/ Отв.ред. Н.Ф.Емельянов.-Курган, 1992.- Вып. 4.-С.128-131.

Потебня А.А. Эстетика и поэтика. - М.: Искусство, 1976. – 614с.

Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. - М.: Просвещение, 1977.

-Т.4. – 406 с.

Потебня А.А. Мысль и язык. – Киев: СИНТО, 1993. – 189с.

Принципы описания языков мира / Отв. ред. В.Н. Ярцева,

Б.А. Серебренников. - М.: Наука, 1976. – 343с.

Рахилина Е.В. Когнитивный анализ предметных имен: семантика и сочетаемость. – М.: Русские словари, 2000. – 416с.

Решетов А.М. Об употреблении вокативных терминов родства в повседневном быту русских (по воспоминаниям и наблюдениям) //

Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира /Отв. ред. Б.А. Серебренников.- М.:Наука, 1988. –212с.

Рыжкова Е.В. О метафоре как средстве представления знаний // Сб.ст. Studia Linguistica – 9. Когнитивно–прагматические и художественные функции языка. - СПб.: Тригон, 2000.- С.393-397.

Рябцева Н.К. «Вопрос»: прототипическое значение концепта // Логический анализ языка. Культурные концепты. - М.: Наука, 1991.-С.72-77.

Сагалаев А.М., Октябрьская И.В. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири: Пространство и время. Вещный мир / Отв. ред. И.Н.Гемуев. – Новосибирск: Наука. Сибирское отделение,1988. –224с.

Самойлович А. Запретные слова в языке казак-киргизской замужней женщины // Живая старина.- 1915.- Вып. 3.- С.161-168.

Сарыбаева М.Ш. Система обозначения родства в английском, русском и казахском языках: Автореф. дис. …канд. филол. наук. - Алма-Ата, 1991.-31с. Сахаров В.П. О запрещении браков в родстве. Опыт исследования из области брачного права Православной церкви. Вып. 1. О родстве и его видах.- Екатеринослав: Товарищество «Печатня С.П.Яковлева», 1899. -167с.

Саяхова Л.Г . Язык и культура. Учебное пособие по спецкурсу /Отв.ред. проф. Л.Г.Саяхова.- Уфа: БГУ, 1995.-168с.

Свинцов В.Л. Логика. - М.: Высшая школа, 1987. – 286 с.

Семантика и категоризация / Отв. ред. Ю.А. Шрейдер. - М.: Наука, 1991. - 168 с.

Семантическая общность национальных языковых систем. -Воронеж:

Изд-во Ворон. ун-та, 1986.-184 с.

Семантическая специфика национальных языковых систем. -Воронеж:

Изд-во Ворон. ун-та, 1985.-164 с.

Семья. Социально-психологические и этические проблемы: Справочник /В.И. Зацепин (рук. авт. кол.), Л.М. Бучинская, И.Н. Гавриленко и др.- К.:

Политиздат Украины, 1989.-255 с.

Сергеева Л.А. Проблемы оценочной семантики. – М.: Изд-во МГОУ, 2003. – 140 с.

Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. - М.: Политиздат, 1992. – 543с.

Сорокин Ю.А. Антропоцентризм VS антропофилия: доводы в пользу второго понятия // Фразеология в контексте культуры.- М.: «Языки русской культуры», 1999.-С.52-57.

Сорокин Ю.А., Марковина И.Ю. Культура и ее этнопсихолингвистическая ценность // Этнопсихолингвистика/ Отв.ред. и автор предисл. Ю.А.Сорокин. – М.: Наука, 1988.-С.5-18.

Соселия Э.Г. Общие вопросы анализа систем терминов родства // Известия АН ГрузССР. Серия языка и лит. - 1977.- № 1.-С.126-139.

Социология. Учебное пособие / Г.А.Гриненко, В.Б.Коробов, К.Н.Хабибуллин и др. - СПб.: ВПТШ МВД РФ, 1994. - 245с.

Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования.- М.: Школа « Языки русской культуры», 1997. - 824с.

Стернин И.А. Лексическое значение слова в речи. – Воронеж, 1985.

Стернин И.А. Коммуникативное поведение в структуре национальной культуры // Этнокультурная специфика языкового сознания / Отв.ред. Н.В.Уфимцева. – М.: РАН, Ин-т языкознания, 1996. – С.97-112.

Сулейменов О.О. Эссе, публицистика. Стихи, поэмы. Аз и Я. – Алма-Ата: Жазушы,1990.- 592с.

Сулейменова Э.Д. Понятие смысла в современной лингвистике. -Алма-Ата: Мектеп, 1989.-160 с.

Сулейменова Э.Д. Казахский и русский языки: основы контрастивной лингвистики.- 2-е изд.- Алматы: Демеу, 1996.-208 с.

Сулименко Н.Е. Современный русский язык (слово в курсе лексикологии). – СПБ: СПГПУ, 2004. - 268 с.

Тарасов Е.Ф. Язык как средство трансляции культуры // Фразеология в контексте культуры.-М.:«Языки русской культуры»,1999.- С.34-37.

Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц / Отв. ред. А.А.Уфимцева. – М.: Наука, 1986. – 143 с.

Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. –286с.

Телия В.Н. Первоочередные задачи и методологические проблемы исследования фразеологического состава языка в контексте культуры // Фразеология в контексте культуры. - М.: «Языки русской культуры», 1999.С.13-24.

Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация: (Учебное пособие). - М.: Слово/Slovo, 2000.-624 с.

Тимошинов В.И. Культурология: Казахстан - Евразия - Восток - Запад:

Учебное пособие.- Алматы, Гылым, 2001.- 400 с.

Толстой Н.И. Язык и народная культура: (Очерки по славянской мифологии и этнолингвистика). – Изд. 2-ое, испр. – М.: Индрик, 1995. – 512 с.

Толстой Н.И. Этнолингвистика в кругу гуманитарных дисциплин // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология / Под ред. В.П.Нерознака. – М.: Academia, 1997. – С.306-315.

Трубачев О.Н. История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя.-М.:Изд-во АН СССР, 1959.-212 с. Урысон Е.В. Языковая картина мира VS обиходные представления (модель восприятия в русском языке) // Вопросы языкознания. -1998. -№2.-С.3-21.

Уфимцева А.А. Лексическое значение: [Принцип семиологического отписания лексики]/Отв.ред. Ю.С.Степанов. - М.: Наука, 1986.-240с. Филин Ф.П. Современное общественное развитие и проблема двуязычия // Проблемы двуязычия и многоязычия /Редкол. П.А.Азимов и др. - М.:Наука, 1972.- С.13-25.

Филлмор Ч. Основные проблемы лексической семантики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 12. - М.: Прогресс, 1983. - С.74-122.

Филлмор Ч. Фреймы и семантика понимания // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. - М.: Прогресс, 1988. - С.52-92.

Философский энциклопедический словарь. - М.: Советская энциклопедия, 1983. – 840 с.

Фрумкина Р.М. Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология? // Язык и наука конца 20 века: Сб.ст. - М.: РГГУ, 1995.- С.74-117.

Хасанов Б.Х. Казахско-русское художественно-литературное двуязычие: Социально-лингвистический аспект. - Алма-Ата: Наука, 1987. - 200 с.

Хасанов Б.Х. Национальные языки, двуязычие и многоязычие. Поиски и перспективы.- Алма-Ата: Казахстан,1989.-136с.

Хасанов Б.Х. Казахско-русское двуязычие: Социально-лингвистический аспект. - Алма-Ата: Рауан, 1990. - 192 с.

Хасанұлы Б. Ана тілі – ата мұра (Қазақ тілінің жер жүзі тілдері жүйесіндегі алатын орны). -Алматы: Жазушы, 1992.-272 б.

Хизбуллина Д.И. Языковая номинация и понятие «картины мира» в лингвистике // Лингвокультурологические проблемы подготовки педагогических кадров для башкирских школ.- Уфа: БГУ, 1998.-С.64-68. Худяков А.А. В поисках семантики // Сб.ст. Studia Linguictica - 9. Когнитивнопрагматические и художественные функции языка. - СПб.: Тригон, 2000.-С.3041.

Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской модели мира /Отв. ред. В.Н.Топоров. – М.: Наука, 1990.- 207с.

Черных П.Я. Очерк русской исторической лексикологии. Древнерусский период. - М.: Изд-во МГУ, 1956.- С.30-91.

Шаклеин В.М. Этноязыковое видение мира как составляющая лингвокультурной ситуации // Вестник МГУ. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация.- 2000. - №1. - С.73-88.

Шарапова И.М. О различии в семантике терминов родства // Ученые записки Рязанского пед.института. -Рязань, 1959. -Т. 25.-С.425-427.

Шафиков С.Г. Типология лексических систем и лексико-семантических универсалий. – Уфа: БГУ, 2000. – 260 с.

Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира. Материалы к словарю. – М.:

Языки славянской культуры, 2002. – 224с.

Шаханова Н.Ж. Семантико-семиотический анализ традиционной культуры казахов (философско-культурологический аспект): Автореф.дис. … д-ра филос. наук.- Алматы, 1999.- 52с.

Шахнарович А.М. Двуязычие: язык, культура, социализация личности // Функционирование языков в многонациональном обществе. Сборник научных трудов. – М., 1991. – С. 253-261.

Штернеманн Р. и др. Введение в контрастивную лингвистику // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 25. - М.: Прогресс, 1989. – С.147-149. Щепанская Т.Б. Термины родства в группировках хиппи //Алгебра родства.- СПб.: МАЭ РАН, 1995.- Вып. 1. -С.247-259.

Этнические контакты и языковые изменения /РАН. Ин-т лингв. исслед. Отв.ред. Ю.К.Кузьменко. – СПб.:Наука, 1995.- 235с.

Язык и культура: Учебное пособие / Под ред. Л.Г.Саяховой. – Уфа:

Башкирск. ун-т, 1995. – 170 с.

Яковлева Е.А. Восточная орнаментика русской речи многонациональной Уфы // Научное наследие башкирских ученых-эмигрантов и вопросы современности («Вторые Валидовские чтения»): Язык и литература. Тезисы конференции/Башк. ун-т. – Уфа: БГУ, 1995.- С.78-80.

Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). - М.: Гнозис, 1994.-344 с.

Жанпеисова Назия Маденовна

Когнитивно-лингвокультурологический анализ картины мира казахско-русских билингвов : Учебное пособие по спецкурсу. – 2006. –232 с.

Компьютерный набор – Оракова А.Ш.