| Значение и смысл русских паремий в свете когнитивной прагматики
Н. Ф. Алефиренко, Н. Н. Семененко
С развитием и утверждением идей и принципов антропоцентризма в языке паремии (афоризмы фольклорного происхождения) практически всеми исследователями трактуются как репрезентаторы национального менталитета и в связи с этим представляют особый интерес как средство выражения сущности концептуальной структуры этнокультурного сознания. Причина тому – не столько наличие у паремий безусловной ретранслирующей функции (передача культурно значимой информации от поколения к поколению), сколько их особый функциональный статус, позволяющий русским пословицам, поговоркам, загадкам и приметам с учётом их жанровой специфики стереотипизировать важнейшие для этнокультуры представления и оценки.
Когнитивно-прагматический подход к описанию ведущих семантических категорий паремий (значения, смысла, внутренней формы) сосредоточен на основной идее – выявлении механизмов кодирования культурно значимых смыслов посредством паремических образований. Данная задача определяется в соответствии со следующей гипотезой: значение паремий является планом содержания сложного языкового знака-текстемы и функционирует в качестве специфической формы выражения языкового сознания. Смысл народных афоризмов представляет собой результат речевой реализации их значений в сопряжённом взаимодействии с иной информацией (дискурсивной, ситуативной, энциклопедической, субъективно переосмысленной и т. д.). Для значения паремии важны в первую очередь те функционально-категориальные признаки, которые определяют отбор и компоновку лексических единиц, характеризующих денотаты исходной ситуации, а для смысла – концептуализация умозаключения, приводимого в паремии.
Таким образом, первым шагом в попытке определения когнитивно-прагматической сущности паремической семантики может стать выявление категориально значимых и функционально определяющих признаков значения жанровых разновидностей паремий: пословиц, поговорок, примет и загадок. Следует отметить, что каждый из перечисленных паремических жанров характеризуется наличием единого афористического значения, которое выражается в соответствии с рядом прагматических установок и когнитивных функций этноязыкового сознания:Паремический жанр Пословица Поговорка Примета Загадка
Пример Что Бог ни даст: либо выручит, либо выучит Что Бог ни даст: либо выручит, либо выучит [2, 5454] Сделал дядя на свою рожу глядя Сделал дядя на свою рожу глядя [9, 221221] Если кошка лезет в печку греться – к холоду Если кошка лезет в печку греться – к холоду [10, 261261] Шут в луже – борода – наружи (Редиска) Шут в луже – борода – наружи (Редиска) [13, 5454]
Формулировка афористического значения Формулировка афористического значенияФормулировка афористического значения ‘испытание судьбы полезно человеку при любом исходе’ ‘плохо/небрежно/некачественно’ ‘кошка предсказывает холода’ ‘редиска, растущая на грядке’
Прагматические установки Прагматические установкиПрагматические установки ‘терпи, извлекай уроки из ситуации’ ‘делай как следует’ ‘обращай внимание на поведение домашних животных’ ‘наблюдай за съедобными растениями’
Когнитивные функции стереотипизация умозаключения стереотипизация образной характеристики стереотипизация наблюдения/поведения логически-образная
Жанровая специфика значения обобщённость как снижение денотативной референции фразеологическая связанность свобода выражения лексического значения компонентов метафорическая переноминация компонентов
Дискурсивная обусловленность смысла зависит от степени обобщения значения и стереотипизации ситуации чрезвычайно высокая по причине несамостоятельности и неполноценности выражаемого суждения слабая, так как примета – самодостаточное речевое произведение отсутствует по причине диалогической природы загадки
В плане комментариев к приведенной таблице следует отметить, что, во-первых, пословицы обладают такой разновидностью афористического значения, которая рядом исследователей определяется как обобщенное значение пословицы – единое паремическое значение, характеризующееся сниженной референцией денотатов слов-компонентов и отсутствием конкретных хронотопных «привязок» к субъекту, объекту, времени и месту действия. Характер обобщенного значения пословицы подробно описан в трудах З. К. Тарланова, который обращает внимание на «вселичность» и «панхроничность» (всевременную направленность) действий и состояний, выраженных в семантической структуре пословицы [15, 44]. Исходя из указанных признаков, необходимо упомянуть и процесс утраты текстом пословицы изначальной референции (отнесённости актуализированных в речи номинаций к объектам действительности) [см.: 14, 78–82]. Внутренняя референция лексических компонентов пословицы как специфическая способность к актуализации в составе прецедентного высказывания определённого набора семантических признаков позволяет пословичному суждению «дорастать» до статуса текстемы. Происходит это за счёт повышения дискурсивной активности высказывания, так как обобщенное значение более активно привлекает в свою структуру дополнительные семантические признаки под влиянием дискурса именно за счёт отсутствия выраженных хронотопных привязок. Например: а) Гостям два раза радуются: встречая и провожая; б) Гостям стол, а коням столб; в) Коли рады гостям, так встречайте их за воротами; г) На незваного гостя не припасена и ложка [8, 215] и т. д. В приведённых примерах компонент гости характеризуется как объект обобщённого характера, поскольку не указаны его индивидуальные характеристики, позволяющие восстановить детали исходной ситуации. Вместе с тем индивидуализация образа гостя противоречила бы основному принципу пословицы – обобщать и стереотипизировать ситуацию. Рекомендуемые для хозяев модели поведения не учитывают индивидуальных особенностей объекта, а формируют представление о правилах хорошего тона в рамках соблюдения личного интереса: а) ‘гостям надо радоваться, но и те должны знать, что злоупотреблять гостеприимством нельзя’; б) ‘гостя нужно прежде всего накормить’; в) ‘нужно быть последовательными и искренними в своём гостеприимстве’; г) ‘к желанным гостям следует готовиться’. Выражаемая таким образом прагматическая рекомендация и содержит ту показательную для характеристики этноязыкового сознания оценку ситуации, которую следует учитывать представителю социума.
Подтверждается данное положение и при попытке выявления дискурсивно обусловленного смысла пословицы – т. е. результата осмысления ситуации в её дискурсивном «преломлении». Например: В дверь постучали. К ним редко кто заходил. Так уже повелось: соседи не тревожили друг друга в эти дни… Федор Сазонович прижался к стене, будто искал спасения, затем прощально и как-то даже виновато улыбнулся своим и пошел к дверям.
– Пироги с капустой печете? Запах сытный. Прямо дух захватывает, – сказал худощавый человек с жиденькой, видать, недавно отросшей бородкой, переступая порог. – Обувку принимаете в ремонт?
– Пироги? Откуда, к черту, пироги у нас, когда в доме ни зернинки, ни мучинки! – И вдруг что-то осенило Федора Сазоновича: – Постой, постой, человече... Минуточку. Пироги... – Всматриваясь в незнакомое лицо, прокаленное ветром и солнцем, он пытался что-то припомнить. – Да вы заходите, присаживайтесь!..
– Сидеть нам некогда. На незваного гостя, вижу, не припасена ложка. Башмаки у меня того... Не чините?
Федор мучительно вспоминал. Осенний, прохладный вечер, брусок сливочного масла, коньяк, шпроты, пирог с капустой... Высокий седеющий полковник. И пароль: «Пироги с капустой»... «Запомни» – «Запомню». Они выпили на прощание. «До скорого. Гитлеру капут. Дай срок, Красная Армия вышвырнет его вон за государственные границы» [1]. В приведённом контексте повести А. И. Былинова «Улицы гнева» пословица звучит скорее как констатация трагической ситуации отчуждения людей, существенно отдаляясь от исходной прагматической рекомендации ‘готовиться к желанным гостям’. Акцент перемещается на семантику ‘незваного, лишнего, неприкаянного’, а компонент ложка формально привязан к образу пирога – символу мирной жизни на фоне военных событий. По сути дела, структурная часть пословицы – не припасена ложка – обретает контекстуально обусловленное значение ‘не узнали’. В результате, обобщённое значение пословицы способствует приращению дискурсивного смысла – ‘ненужных, забытых людей нигде не ждут’.
Несмотря на обнаруженную зависимость выражаемого пословицей смысла от дискурсивного окружения, единство её семантической структуры не подвергается сомнению. Действительно, концептуальная составляющая смысла (его логический коррелят) остаётся неизменной – пословица репрезентирует устойчивую инкорпорацию слота «Внезапность прихода» фрейма «Гости» и концепта «Чуждость», которая может соотноситься с реальной ситуацией и, в зависимости от контекста употребления, продуцировать дополнительные смыслы. При этом важно понимать, что осмысление той или иной ситуации (порождение смысла) представляет собой развёртывание (развитие), экспликацию сфокусированных в когнитивных единицах качественных признаков денотативно-событийного плана ситуации. Всякое же развёртывание качественных признаков предмета или ситуации есть их движение (приращение смысла по Б. А. Ларину) от своей концептуальной основы через образное представление, суждение к значению.
Таким образом, не только значение паремии реализуется в смысле, но и каждый новый смысл влияет на «кристаллизацию» значения и его закрепление за паремической формой. Кроме того, соотношение значение и смысла определяется тем, что: 1) значения существуют не сами по себе, а ради смысла; 2) сами подвергаются дальнейшему развитию, видоизменению, переосмыслению и даже преобразованию через посредство смысла ввиду их способности преобразовываться в смысл в составе предложения [ср.: 3, 173]. Подобное «вербалистическое» понимание соотношения значения и смысла в аспекте когнитивного описания паремической семантики позволяет говорить и о так называемых довербальных смыслах, генерирующих когнитивную структуру пословиц. Довербальные смыслы, или осмысленные кванты знания, выступают как источники формирования структуры значения пословицы в ходе каждого вербального акта, использующего паремии как прецедентные единицы. Возникающее при этом взаимодействие смыслов довербальных и дискурсивно обусловленных играет существенную роль в обобщении значения. Иначе говоря, с каждым новым употреблением пословица всё больше расширяет свой стереотипический потенциал, «оттачивая» и совершенствуя свою прецедентную форму.
Возвращаясь к проблеме проявления жанрового своеобразия в соотношении паремического значения и смысла, обратимся к поговоркам, для которых основной характеристикой выражаемого значения является спорность его афористического статуса. Так, в ходе рассмотрения дифференцирующих позиций жанров пословиц и поговорок В. М. Мокиенко отмечает, что основное отличие поговорки от пословицы как полноценного афористического жанра заключается прежде всего в её фразеологическом статусе, и в этом смысле поговорки объединяются с фразеологизмами и устойчивыми сравнениями [7, 172–173]. Г. Л. Пермяков и З. К. Тарланов в качестве ведущей особенности жанра поговорки отмечают её синтаксическую незавершённость и, соответственно, отсутствие в семантической структуре паремии выраженного умозаключения [15, 28–37; 11, 312–319]. Нам же хочется обратить внимание ещё на одно функционально-семантическое свойство поговорок: логически оправданное, стилистически выдержанное и последовательное совмещение свойств афоризма и фразеологизма. Не выражая законченного умозаключения, поговорки тем не менее характеризуются ситуативной основой значения. Подобно фраземам, в их традиционном понимании, они обладают выраженной фреймовой семантикой, т. е. соотнесённостью выражаемого значения с системно организованной фреймовой структурой, а именно с иерархически организованной структурой данных, которая представляет собой в семантике поговорки знания о какой-либо стереотипной ситуации.
Фреймовая структура значения поговорки композиционна – она складывается из знания периферийных смыслов фраземообразующих компонентов, репрезентирующих отдельные концепты, и вполне способна к качественному изменению – преобразованию в структуру умозаключения. Например: а) И дубиной и грабиной [9, 203]–‘всеми доступными средствами’; б) На комара с обухом
[9, 304] – ‘чрезмерно осторожный’; в) Жить ни у края, ни у берега [9, 326] – ‘без определённого места в жизни’. Если отталкиваться от фреймовой основы приведённых в качестве примера поговорок и допустить возможность их использования в контексте рекомендательного высказывания, то вполне можно представить себе гипотетическую жанровую эволюцию данных паремий: а) И дубиной и грабиной – а бестолку – ‘сколько сил ни прикладывай, а судьбу не перехитришь’; На комара с обухом – а беды не миновал - ‘сколько ни осторожничай – ошибёшься’; Жить ни у края, ни у берега – не жалеть, не плакать – ‘кто ничего не имеет, тот ничего не потеряет’. Конечно же, подобные «принудительно созданные» провербиумы далеки от статуса пословиц прежде всего формально, поскольку пословица – это ещё и речевой шедевр, воплощенный в идеально отточенной форме, демонстрирующей высокий креативный потенциал фольклорного слова. Но при известной стилистической и фонетико-ритмической правке, а также с привлечением образных ассоциаций можно попытаться «создать» пословицу – гипотетическую производную поговорки: а) И дубиной и грабиной, а удачи ни с дробину; б) На комара с обухом – на волка с песнями; в) Жить ни у края, ни у берега – не знать ни потопа, ни ворога. Подобные достаточно смелые трансформации поговорки в пословицу, на наш взгляд, оправданы, чему способствуют и сопоставительными исследования динамики славянских и балтийских поговорок, на которые опирается В. М. Мокиенко в предположении об имевшей место в истории славянской паремии жанровой эволюции некоторых поговорок, когда «взаимодействие пословицы и поговорки… шло не по линии языковой экономии, а, наоборот, по пути развёртывания поговорки в пословицы, эксплицирования первой во вторую» [7, 176].
Таким образом, фразеологический статус значения поговорки не мешает ей выполнять афористическую функцию, о чём, кстати, свидетельствует и дискурсивный анализ её смысловых потенций. Так, в помещенной на сайте izvm.net «Большой Энциклопедической Карманной Книжке» статье, посвящённой комарам, поговорка На комара с обухом интерпретируется следующим образом: «Отвратительные животные, эти комары. Казалось бы, имеешь вместо носа шприц и неограниченный запас морфия, так будь добр и мил, как медсестра, делающая сороковой укол от бешенства в живот. Ан нет. Комар – хитер и подл. …Комары идут ромбом, и против лобовой атаки у человека практически нет шансов. Обычное зрелище – человек с топором, бегущий за комаром со звонким, веселым смехом. Но комар вынослив. Уже весь в синяках от ударов газетой и с рваной раной во лбу после попадания обухом топора, он продолжает с воплями носиться по квартире до прихода милиции, вызванной глуховатыми соседями». Прием алогизма, используемый в тексте, способствует буквализации внутренней формы поговорки в ходе создания образа человека с топором, бегущего за комаром со звонким, веселым смехом. При этом используется внутренняя абсурдность исходного для поговорки суждения о том, что ‘комара можно убить топором’. Репрезентируемый смысл, таким образом, сводится к выражению бесцельного и абсурдного действия и вполне соответствует исходной фреймовой модели поговорки.
Ещё один пример использования данной поговорки в художественном тексте взят из романа «Золото» Д. Н. Мамина-Сибиряка: –«Эх, Петр Васильич, Петр Васильич, – повторял он укоризненно. – И воровать-то не умеешь. Первое дело, велики у тебя весы: коромысло-то и обозначилось. Ха-ха... А ты купи маленькие вески, есть такие, в футляре. Нельзя же с безменом ходить по промыслам… Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль... Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбёшка вся тут и осталась. Так и твоё дело... Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами, как кур во щи» [5]. В приведённом контексте поговорка несколько раз разворачивается в умозаключение за счёт синтагматического взаимодействия с контекстом: « на комара с обухом » и1) «Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль...»; 2) «большая щука уйдет, а маленькая рыбёшка вся тут и осталась»; 3) «а ты влопаешься со своими весами, как кур во щи». Во всех трёх случаях выражается смысл – ‘пожалеешь в малом – потеряешь в большом’.
Таким образом, в контексте поговорка не просто реализует своё значение в прагматически обусловленном смысле, а выступает как своеобразная когнитивная база для построения полноценного умозаключения, основанного на выраженном в паремии стереотипе. Дискурсивное бытование поговорок вполне соответствует сути выражаемого ими смысла, который определяется мыслительными аспектами субъектно-объектных отношений. Специфика данных отношении может быть проиллюстрирована словами В. В. Колесова: «Смысл есть реализованный в содержательных формах слова концепт, данный в его отношении к предмету» [4, 137]. Применительно к поговорке как средству образной номинации стереотипной ситуации это высказывание можно интерпретировать следующим образом: выражаемый поговоркой смысл зависит от взаимодействия исходной оценки ситуации, заложенной в структуре фразеологического значения поговорки, и её событийного развёртывания в дискурсе. В любом случае очевидным остаётся высокая степень зависимости выражаемого поговоркой смысла от дискурсивной интенции.
Жанр приметы, семантика которой, в отличие от пословиц и поговорок, не зависит от явного переосмысления исходной ситуации, характеризуется несколько иным дискурсивным потенциалом. Ссылка на примету как авторитетное свидетельство о мироустройстве носит, как правило, буквальный характер. Соответственно, выражаемый паремией смысл зависит в первую очередь от когнитивного основания паремического значения. Немалую роль в этой прямой зависимости играет и стратегическая прагматическая функция приметы, которую Т. С. Садова определяет как функцию скрытого повеления [12, 77]. Данная функция обнаруживается не только у примет, непосредственно выражающих запрет или прямую рекомендацию:
Нельзя заготавливать детское бельё до рождения ребёнка – может долго не прожить [10, 286];
Если незамужней девушке выйти на улицу на растущую луну и простоять под балконом с двенадцати до часа ночи, то в течение полугода она благополучно выйдет замуж [10, 283]), – но и у других подвидов данного паремического жанра:
Примета-предсказание события (счастливого/несчастливого) –
Браслет из красной нитки – защита от сглаза [10, 200],
Видеть во сне ветряную мельницу – к сплетням [10, 207],
Среди дня резко клонит в сон – к новому знакомству [10, 101];
Примета-обучение ритуалу –
Бери деньги левой рукой, а отдавай правой – деньги будут водиться всегда [10, 345],
Если надеть украшение круглой формы, свидание с любимым пройдёт успешно [10, 345],
Нищенке подавай серебро, нищему – медь, иначе сам будешь нищим [10, 473] и т. д.
Реализация указанной функции осуществляется посредством догматизации высказывания: 1) в ходе использования категоричной формы (повелительной, запретительной, аксиоматичной); 2) за счёт реализации «презумпции скрытой связи» между ситуациями наблюдаемой и прогнозируемой [ср.: 17, 5]; 3) с помощью очевидно наблюдаемых событий, воплощенных в примете при посредстве буквальной внутренней формы. Соответственно, афористическое значение примет стереотипизируется как догма, регулирующая прогноз стандартных наблюдаемых ситуаций. При этом лексические компоненты приметы не теряют свободы выражения индивидуального значения. Так что же, помимо догматизма высказывания и ряда формальных признаков (лаконичность и воспроизводимость), делает примету афоризмом? Скорее всего, в данном случае применим аргумент о превалировании прогностической функции примет как основного утилитарного назначения данного паремического жанра. Приметы просто нужно знать для того, чтобы не ошибиться в интерпретации наблюдаемых явлений, не понести урон (материальный или моральный) и не пройти мимо удачи. Прагматический смысл приметы является своеобразным результатом обыденно-философского осмысления её значения.
Для подтверждения последнего положения обратимся к интересному «промежуточному» жанру сновидческих рассказов, трактуемых Т. С. Садовой как «дожанровое состояние» приметы. Например: «Мне снится какое-то помещение…, где компания знакомых мне людей и ещё какие-то неизвестные персонажи. Мы с другом выходим зачем-то на улицу, а возвращаемся в то же помещение, где были те же люди, но уже другая реальность. Сначала был какой-то безумный мир будущего, где непонятная техника, какие-то приборы… В этом мире было очень хорошо, интересно, ново. А потом я почему-то вышла из комнаты, причём без своего друга, но с папой. А когда мы вошли обратно, там всё изменилось кардинально. Серые стены, никакой мебели… И ходят повсюду какие-то “охранники” <…> И тут эти “охранники” повели нас с другом в маленькую комнату, где мучились люди, и мой папа был там. Я испугалась и проснулась <…> После этого сна у меня было много неожиданного и, главное, приятного.
Я хорошо сдала очень трудную сессию, потом были радости в семье и т. д. Может, мучение во сне для меня всегда оборачивается радостью в жизни?» [12, 360–361]. Подобные записи с элементами самоанализа показывают механизм саморефлексии, приводящий к обобщенным выводам относительно пережитых во сне ощущений. Трактовка образов, связываемых с последующими событиями, наблюдаемыми уже в реальной жизни – это своеобразное «нащупывание» значения, которое может быть закреплено за наблюдаемыми во сне образами переживания. В результате описанного личного опыта может родиться индивидуальная примета: Страдание и удивление во сне – к радостным событиям в семье.
Таким образом, многократное осмысление приводит к формированию значения, актуального для некоего коллектива (этнического, профессионального, социального и т. д.) как определённый духовный опыт в освоении законов мироздания на обыденном уровне его восприятия. Значение и смысл приметы находятся в отношениях, которые напоминают взаимопревращение сюжетного замысла и авторской идеи в художественном тексте, что ещё раз подтверждает предположение о категориальном статусе приметы как речевого произведения.
Для загадки проблема соотношения значения и смысла в аспекте когнитивной прагматики определяется прежде всего природой метафорического переосмысления её внутренней формы. Данное переосмысление может рассматриваться сразу с двух позиций, учитывающих две основные функции загадки – магическую и ритуально-игровую. Первая связана со стремлением человеческого сознания к преодолению хаоса как категории неосознаваемого и потому не поддающегося адекватной интерпретации. В. В. Топоров, характеризуя магическую функцию загадки, отмечает основные исходные предпосылки формирования загадки в ее «дофольклорном» периоде, «когда статус загадки определялся исключительно или по преимуществу религиозно-ритуальными данностями и стоящими за ними непосредственными потребностями…, которые составляли основное содержание бытия “мифопоэтического” человека, как оно осознавалось в опытах ранней рефлексии над смыслом бытия» [16, 10]. Сохраняя древний магический принцип построения образной номинации, фольклорная загадка меняет своё ведущее функциональное русло и обретает новую прагматическую функцию – дидактическую – при сохранении основной когнитивной – логически-образной. Трансформацию жанрового потенциала загадки при сохранении изначального когнитивного свойства убедительно иллюстрирует В. В. Мечковская: «В дальнейшем развитии языковой коммуникации и речевого мышления выдающуюся роль сыграли две черты катехизических мифов творения: во-первых, сама вопросно-ответная структура таких текстов и, во-вторых, то образное видение мира, которое и составляет суть загадки: ведь загадка, как известно, по-новому показывает знакомое – всегда неожиданно, иногда парадоксально. Поэтому загадки удивляют и радуют» [6, 242].
Значение загадки носит обобщённый характер и формируется в ходе корреляции периферийных сем слов-компонентов в соответствии с когнитивной моделью высказывания, которая актуализирует в полевой структуре значения слова-отгадки определенные семы. Таким образом, значение загадки – это семантическое выражение обобщенно-переосмысленного образа предмета номинации. Например: Черненька, маленька, всё поле обегала, у царя пообедала (Перец) [13, 81]. Метафорическая номинация отгадки осуществляется за счёт создания образа, ведущими семантическим признаками которого обозначены: ‘цвет’ – черненька и ‘размер’ – маленька. Периферийные семантические признаки, связанные с событийным фоном паремии, не столько «подсказывают», сколько расширяют представление о денотате путём актуализации его периферийных признаков: ‘растёт в поле’ – всё поле обегала и ‘кладётся в блюда всеми’ – у царя пообедала.
Значение загадки непосредственно зависит от внутренней формы высказывания, представленной обобщённым образом «совмещённых» в своих отдельных семантических признаках денотатов загадки и отгадки. Именно чёткость и безусловная метафорическая яркость, «выпуклость» внутренней формы позволяет загадке функционировать не только в качестве головоломки, но прежде всего в качестве фольклорного афоризма. Афористичность значения загадки обусловлена не только «отточенностью» формы, характерной для народных афоризмов, но и высокой значимость каждого лексического компонента загадки для её структуры в целом. Действительно, в загадке каждое слово «на вес золота», в ней нет случайных или лишних элементов. Кроме того, афористическая ценность загадки измеряется не только и не столько её воспроизводимостью и прецедентностью, сколько принципом развития образного мышления, который она «пропагандирует». Эта дидактическая ценность загадки активно используется в современном образовательном дискурсе.
Взаимодействие значения и смысла загадки характеризуется заметной спецификой на фоне остальных паремических жанров, поскольку сама двухчастная структура паремии подразумевает деление её семантической структуры на смыслопорождающую (отгадка) и переосмысленную (загадка). Подобная композиция вполне соответствует категориальному статусу загадки, которая может толковаться как речевое произведение, рождающееся в условиях определённой прагматики коммуникативного акта (игровая ситуация) и под влиянием внутренней интенции – смыслового потенциала переосмысленного образа. Последний заключён в концептуальном выражении смысла, выражаемого метафорическим образом, причём данная концептуализация неизбежна – смысл буквально рождается в ходе применения загадки. Например: Сидит на ложке свесив ножки (Лапша) [13, 81] – в загадке создаётся антропоморфный образ, сущность которого вполне традиционна для данного паремического жанра. Соотнесение представлений об элементах неживой природы с представлениями о человеческой морфологии характерно и для пословиц и поговорок, широко применяющих олицетворяющую метафору. Но для загадки антропоморфность образов носит ещё и прототипически мифологический характер. Так, В. В. Мечковская отмечает общечеловеческий принцип космогонического мифотворения – преодоление хаоса через использование частей тела божества [6]. Таким образом, мир обретает не только разумность устройства, но и наделяется фрагментами души в каждом своём проявлении. «Очеловечивание» мира – это одна из стратегических когнитивно-прагматических функций загадки. Возвращаясь же к антропоморфному образу в вышеприведённом примере, следует отметить, что смысл, приближающий загадку к отгадке, рождается, действительно, под воздействием смыслопорождающего концепта «Человек», что и позволяет переосмысленному образу обрести художественную завершённость и чёткость. Фреймовая основа загадки, представляющая собой взаимодействие слота «Приборы» фрейма «Трапеза» с концептом «Пища», в условиях подобной метафорической репрезентации реализуется как сценарий (скрипт).
Сценарная репрезентация фрейма характеризуется определённой связной последовательностью событий – в загадке данные события представлены в «закольцованной» структуре, когда исходное событие сливается с чередой последующих и предыдущих, образуя непрерывную цепь состояний и качеств денотата:
а) Потел, потел, в дыму закоптел (Хлеб) [13, 155];
б) Харитонова жена под тыном шла, семьсот рублей нашла; ветер подул, все рубахи раздул (Курица) [13, 123];
в) Три брата, – один говорит: «Я полежу»; другой говорит: «Я посижу»; Третий говорит: «Я пошатаюсь» (Камень, вода, трава) [13, 179]. Взаимодействие значения и смысла можно представить следующим образом:
а) ‘пропитанный дымом’ – ‘хлеб – это то, что должно быть горячим – из печи’;
б) ‘ходит под забором, опустив голову, перья развеваются’ – ‘курица – это птица, что ходит по двору, опустив голову’;
в) ‘три однородных сущности: одна неподвижна, другая помещается в ёмкость, третья колеблется по вертикали’ – ‘природные реалии имеют каждая свою сущность – камень – это то, что само не движется, вода – это то, что принимает форму сосуда, а трава – это то, что растёт само по себе’.
Таким образом, рассмотренные паремические жанры обнаруживают различные способы взаимодействия значения и смысла, что обусловлено их когнитивно-прагматическими характеристиками. Значение пословиц и примет характеризуется как обобщённо-афористическое, при этом пословицы, в отличие от примет, обнаруживают высокую дискурсивную активность с «приращением» дополнительных смыслов, а приметы (как и загадки) характеризуются взаимодействием значения и смысла под влиянием внутренней паремической интенции. Соответственно, в аспекте выявленной взаимообусловленности значения и смысла категориальный статус примет и загадок может определяться как статус речевого произведения, а пословицы и поговорки определяются как речевые высказывания.
Список литературы
1. Былинов А. И. Улицы гнева [Электронный ресурс]. URL: militera.lib.ru/prose/ russian/bylinov_ai
2. Даль В. И. [Даль] Пословицы русского народа // Русский народ. Пословицы, загадки и сказки. М. : ОЛМА Медиа Групп, 2007.
3. Звегинцев В. А. Язык и лингвистическая теория. М. : Эдиториал УРСС, 2001.
4. Колесов В. В. Философия русского слова. СПб. : ЮНА, 2002.
5. Мамин-Сибиряк Д. Н. Золото [Электронный ресурс]. URL: http://prochtu.ru
6. Мечковская Н. Б. Язык и религия: лекции по филологии и истории религий. М. : Изд-во ГРАНД, 1998.
7. Мокиенко В. М. Проблемы славянской паремиологии // Славянская фразеология и паремиология в XXI веке. Минск : Змицер Колас, 2010. 308 с.
8. Мокиенко В. М. Большой словарь русских пословиц / В. М. Мокиенко, Т. Г. Никитина, Е. К. Николаева. М. : ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2010. 1024 с.
9. Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. [БСпог] Большой словарь русских поговорок. М. : ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2008.
10. Никитина Т. Г. Большой словарь примет / Т. Г. Никитина, Е. И. Рогалёва, Н. Н. Иванова. М. : АСТ: Астрель, 2009.
11. Пермяков Г. Л. К вопросу о структуре паремиологического фонда // Языковая природа афоризма : очерки и извлечения / сост., общ. ред., предисл. и вступ. ст. Е. Е. Иванова. Могилёв : МГУ им. А. А. Кулешова, 2001.
12. Садова Т. С. Народная примета как текст и проблемы лингвистики фольклорного текста : дис. … д-ра филол. наук. М., 2006.
13. Садовников Д. Н. Загадки русского народа: сборник загадок, вопросов, притч и задач / вст. ст. В. П. Аникина. М. : Изд-во МГУ, 1960.
14. Семененко Н. Н., Шипицына Г. М. Русская пословица: функции, семантика, системность. Белгород : Изд-во БелГУ, 2005.
15. Тарланов З. К. Русские пословицы: синтаксис и поэтика. Петрозаводск : Изд-во ПГУ, 1999.
16. Топоров В. Н. Из наблюдений за загадкой // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст. М. : Индрик, 1994. Т. 1.
17. Харченко В. К. Лингвистика народной приметы / В. К. Харченко, Е. Е. Тонкова. Белгород : Изд-во ОАО «Белгородская областная типография», 2008.
|