| Уральское городское просторечие: лингвокультурные типажи
И. В. Шалина
Включение в объект современной лингвистики человека в качестве «основного героя, проявляющего свои индивидуальные и типизированные черты, обусловленные местом и временем жизни, образованием и культурой, этнической и профессиональной принадлежностью» [Милославский, 50], способствовало разработке культурологических аспектов решения проблем языкового существования отдельной личности и различных лингвокультурных общностей. Объект лингвокультурологии – языковая личность как обобщенный носитель «культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций» [Карасик, 1966, 3], как член определенной лингвокультурной общности – наиболее ярко обнаруживает себя в коммуникативном взаимодействии. При этом лингвокультурологию интересует типизированность проявления стереотипных установок, поведенческих реакций, сходство мировоззренческих представлений и оценок в отношении тех или иных предметов, явлений, жизненных ситуаций. Очевидно, что внутри широкого круга людей, связанных общностью социокультурной биографии, разделяющих общую для всех них судьбу, являющихся «носителями одних и тех же идей и понятий, определенным образом связанных с реализацией этой судьбы», могут выделяться подгруппы, отличительными признаками которых являются не просто «вовлеченность… в определенную конфигурацию событий, но и тождественность ответов, одинаковый характер реакции на переживаемые события» [Мангейм, 31], а также ориентация на определенные ценности культуры и их защита. Указанные признаки могут служить основанием для объединения представителей данных подгрупп в лингвокультурные типажи.
Понятие «лингвокультурный типаж» неразрывно связано с понятием «языковая личность» [см., например: Караулов; Карасик, 1996, 2002; Лингвокультурные типажи]. Языковую личность, речевое поведение которой характеризуется национально-культурной спецификой, можно назвать национальной языковой личностью. Такой личности свойственны как индивидуальные, так и усвоенные в рамках этнокультурной общности черты. Устойчивость, константность, типизированность характеристик национальной языковой личности позволяет подойти к решению проблемы ее реконструкции, в процессе которой необходимо учитывать ценностные доминанты, а также черты национального характера. В современных исследованиях осмысляются культурные константы национальной языковой личности. Так, например, к константам внутренней жизни русской языковой личности относят тягу к совести, чести, защите собственного достоинства, любовь к родине, детям, родным, деревне, труду [см.: Лю Лицзюнь].
Лингвокультурный типаж выступает как одно из многообразных преломлений национальной языковой личности, которая в конкретной ситуации речевого взаимодействия предстает как личность коммуникативная. Это обобщенный тип с выраженными в речи перцептивно-образными, понятийно-дефиниционными характеристиками, ценностными предпочтениями и соответствующими знаковыми маркерами вербального и невербального поведения.
Ценностная составляющая лингвокультурного типажа дает возможность поставить вопрос о глубинных механизмах, регуляторах поведенческих реакций. Речь идет о так называемых архетипах, «врожденных предписаниях общего плана, побуждающих к активности или реагированию на ситуацию». Лингвокультурный типаж в этом случае рассматривается как «культурная оболочка архетипа», обусловливающего определенные эмоционально-чувственные реакции и более или менее типичные действия. Поскольку архетипы связаны с ценностями, то понять лингвокультурный типаж можно, если обратиться к сетке ценностей и ценностных предпочтений личности [см.: Дмитриева, 2006а, 69, 72–73].
Ценности входят в ядро любой культуры, являются ее стержневым элементом. Это «обобщенные, устойчивые представления о том, что отвечает каким-то потребностям, интересам, намерениям, целям, планам человека» [Гусейнов, Апресян, 228]; «изначальные, высшие принципы» [Петров, 28], которые заставляют людей действовать определенным образом, задавая типизированное поведение.
Ценности нередко трактуются как принципы, регулирующие жизнедеятельность больших социальных групп людей. Например, такие понятия, как соборность, жертвенность, социальная справедливость, могут получить общественно значимое звучание, стать основанием ценностных установок, определяющих сознательно выбираемые человеком (группой, гражданами) позиции. По сути, речь идет о концептах-идеях, которые, вербально закрепляясь, осуществляют функцию предписания для членов социума, о константах культуры – концептах, существующих постоянно или очень длительное время [см.: Степанов].
Ценности как целепобудители, потребности, направленные на решение личностно значимых задач (например, здоровье, материальная обеспеченность, семья), получают индивидуальное осмысление. Соответственно разграничивают ценности на культурном уровне, т. е. разделяемые в обществе абстрактные идеи о том, что считается хорошим, правильным и желательным в этом обществе или социальной группе, и ценности на индивидуальном уровне, т. е. мотивы и установки, которыми человек руководствуется в своей деятельности [см.: Лебедева, 73–74].
Наиболее существенные для лингвокультуры ценности организуются в ценностную картину мира. Одним из возможных способов реконструкции ценностной картины мира могут служить оценочные суждения, соотносимые, например, с моральным кодексом культуры, а также установки в отношении той или иной ценности. Выявив наиболее существенные для данной культуры смыслы (ценностные доминанты), существующие как в коллективном, так и индивидуальном сознании [см.: Карасик, 1996], мы, по сути, можем охарактеризовать типизированного носителя лингвокультуры, который предстает как носитель предсказуемых ценностных установок, задающих оценочные и поведенческие реакции участников общения.
Каждая лингвокультура имеет свою персонологию (набор лингвокультурных типажей). Тот или иной типаж поддерживается, принимается или, напротив, отвергается членами лингвокультурной общности. Объективная реконструкция типажа может быть осуществлена на базе подхода извне и изнутри.
Взгляд извне отмечает появление того или иного типажа в меняющемся социокультурном контексте, фиксирует со стороны нормы и стереотипы речевого поведения, свойственные определенному этносу или социальной группе в определенный период. Так, В. И. Карасик описывает три социальных типажа в постсоветской России, которые становятся образцами при выборе одной из моделей поведения: 1) братан, 2) новый русский, 3) телевизионный ведущий [см.: Карасик, 2002]. Например, телевизионный ведущий ассоциируется с властью, отличается высокой степенью интеллекта, образован, этикетен, склонен к юмору и иронии, является элитарной языковой личностью, наследует определенные признаки модельной личности русского интеллигента, отличаясь, однако, от него некоторым моральным релятивизмом. Он воспринимается большинством носителей этнокультуры как представитель чуждой западной цивилизации [Там же, 14–15].
Взгляд изнутри, опирающийся на реальное речевое взаимодействие носителей лингвокультуры, дает возможность достоверно представить их собственные взгляды на происходящее, проинтерпретировать и обобщить их точку зрения, мнения и оценки как участников тех или иных событий.
Методика реконструкции типажа может основываться на разных исследовательских процедурах [см.: Дмитриева, 2006б]. Представляется, что одним из способов реконструкции типажа является семиотическая диагностика, позволяющая выявить знаковые маркеры коммуникативного поведения, выступающие как «яркие диагностические пятна» [см.: Николаева, 73] в речевых партиях коммуникантов.
Объектом нашего исследования является лингвокультура определенного социального слоя – носителей уральского городского просторечия. Хотя их речевой быт характеризуется общими признаками, нельзя говорить о существовании единого языкового коллектива. С учетом совокупности параметров (возраст, пол, уровень образования, род занятий, образ жизни) социолингвисты дифференцируют носителей просторечия-1 и просторечия-2 [см.: Крысин, 56–57]. Внутри каждой группы выделяются лингвокультурные типажи, в коммуникативном поведении которых находят отражение как общие для членов групп, так и специфические для группы культурные представления, ценностно значимые установки, оценочные и – шире – поведенческие реакции относительно мира, других людей и себя в этом мире. Вербальное и невербальное поведение, внешняя деятельность, ценностные ориентации и предпочтения носителей уральского городского просторечия позволяют судить в целом о специфике мироощущения, миропонимания и мирооценивания представителей данной лингвокультурной общности.
Для иллюстрации сказанного представим один показательный фрагмент диалогического взаимодействия двух коммуниканток – соседок, живущих на одной лестничной площадке. Они знакомы почти 50 лет, часто приходят в гости друг к другу, любят поговорить, обменяться новостями, впечатлениями. Обе женщины вспоминают измены мужей. Тема мужской неверности в просторечной культуре не является табуированной: грехи мужей охотно обсуждаются в «своем кругу», о чем свидетельствуют другие собранные нами тексты-разговоры. Обе информантки – выходцы из крестьянской среды. Ф. П. – 70 л., образование среднее специальное, бывшая медсестра; В. И. – 82 г., образование среднее специальное, бывшая работница фабрики «Уралобувь».
Ф. П. Помнишь / как твой-то гульнул?
В. И. Ну как не помню //
Ф. П. Сидела на кровати железной / есть перестала //
В. И. Съездил в дом отдыха // Женщина с Урала / двое детей имеет // Я потом к ним ездила / сказала ейному мужу // Толюнчик [муж В. И.] адрес знает / свидание было назначено // Я его опередила конечно / он не ожидал // Пришла / «Здрасьте» – «Здрасьте / Вы к кому?» // «Тут такие-то такие-то живут?» // Она значит детей из садика привела / муж с работы пришел // Все дома были / и я все высказала //
Ф. П. Нап…л ей / нет?
В. И. С двумя детьми // Толюнчик от меня ничё не скрыл // Он в Обуховский дом отдыха съездил // Сидит читает книгу / он был очень честный муженек // «Молодой человек / чё Вы скучаете? Пойдемте с нами» // «Мне и здесь хорошо» // Подсели двое / б...- ей / Подружки //
Ф. П. Вот соблазняют как / а все на мужиков говорят / а бабы соблазняют //
В. И. Но! Тары-бары-растабары // Русая такая / нахалка / двое детей // Напористая баба // Муж такой представительный / К Толюнчику на базу приходил // Высокий / красивый //
Ф. П. Плохо стоит?
В. И. Это просто распущенность //
Ф. П. Помню / сидит / на подушки навалилась / не ест / не пьет //
В. И. Дак я его любила // Я же ваще к нему вся вложёна была // Я и ухаживала / и нежила // Ну я их быстро развела //
Ф. П. Не наподдавал?
В. И. На коленки упал // «Пойдемте с нами» // Пошел / кустотерапию приняЏл // Двое детей / а такую подлячку сделать!
Ф. П. Как ты ей все высказала? Отматерила?
В. И. Не на русском языке / я на таком жаргоне разговаривала / а саму трясло //
Ф. П. Скипидару в жопу плеснуть //
В. И. Надо все вырезать тАм на свете // Поехал отдыхать // Ну потом у нас все наладилося / я это сгладила // А я потом сказала ему / «Я ходила в кино и ко мне вдовец / военный / в чине со звездочками / подсел // Я могла между прочим / больше возможностей» // (Воспроизводит слова мужа) «Правда?» // «Правда / у меня адрес есь / можем к нему сходить» // Конечно не было // «Я пристрою свою жись / я не распутная женщина / он вдовец» // Припугнула / прижал жопу / на коленки встал и прощения попросил // и 53(писят три) года живем //
Ф. П. А я / приехала деньги получать / мне доверенность оставил Володя [муж Ф. П.] // Приехала в бухгалтерию в день получки // «Дают деньги? – Дают / приезжайте» // Я приехала / а мне Клава [бухгалтер] грит / «Деньги я ему туда увезла» // «Как? Вот у меня доверенность / подписанная мужем» // Про себя думаю / Ах ты курва! // «Завтра поедете туда / и привезете мне от него деньги / и привезете по адресу / все расходы за ваш счет» // Молчит / на меня смотрит // Она думает / я девочка такая пришла // Как отшибла ее // А сама дожидаться не стала / шубу одела цигейковую / шапку меховую / сапоги коричневые // Оделась / и приезжаю в Шадринск (город в Свердловской обл. – И. Ш.) // (воспроизводит слова командированных вместе с мужем) «Он в гостинице не жил» / у кухонного работника» / Они там были четверо в командировке // Шепчутся / «В кафе» // Ой / бля // А я кафе-то проходила мимо / знаю где // Я туда захожу / сидят за столом четверо / и онА у него на коленях / молодая девка / блондинистая / сдобная / жопястая / титьки на это (показывает) и он // Подхожу / глаза вот такие // как из п…ды вывалился / не ожидал // Она мне / «Ты кто такая?» // «Жена» // Она на меня матькаться / еще чё-то рыпается // Ах ты! Я ее ухватила за волосы и давай тискать / до того у меня стоко злости / энергии // Его не стала трогать / там // Ее отлупила / и 15 суток // Как не стыдно / за женатым мужиком / двое детей / деньги пропивает / а мне надо двух дочерей кормить // Избуткала здорово / оформила бабешку на 15 суток // И он мне потом / «За чё ты ее посадила?» // Дак кольцо с пальца снимает // Я ушла вперед в гостиницу / не раздевалась / до утра просидела / не ревела / ничё // Пробороздила / кобелина такой // «За чё ты меня расцарапала?» // И он ходил в кепке потом // Вот такие дела…
Драматическая ситуация семейной измены в интерпретации носительниц городского просторечия позволяет реконструировать два антагонистических женских типажа: 1) защитница семейных устоев (заботница) и 2) разрушительница семейных устоев (разлучница). Анализ проводится с учетом фактора соблюдения / несоблюдения конвенционального ролевого поведения.
Согласно общекультурным нормам, поведение супругов должно базироваться на взаимной любви, уважении, честности, заботе, помощи. Все это определяет соответствующий репертуар семейных ролей. Женщина берет на себя функцию хранительницы домашнего очага, заботницы. Она несет ответственность за душевный покой и гармонию семейных отношений. Идеальные представления о добропорядочной замужней женщине стереотипизируются. В записанных нами диалогических текстах регулярно употребляются следующие номинации: хорошая хозяйка; верная жена; заботливая мать; терпеливый, добрый друг. Роль жены-заботницы является постоянной. В исследуемой лингвокультуре она доминирует, что находит отражение в ряде высказываний, извлеченных из этого и других диалогов на семейные темы: Я же ваще к нему вся вложёна была; Я и ухаживала / и нежила; Я перед ним [мужем] на цырлах бегала; Я ему всю жись посвятила…. В основе ролевого поведения женщины-заботницы лежит установка на зависимость от мужа и, следовательно, подчинение ему как главе семьи, кормильцу и добытчику. Она вербализуется, например, в социально маркированном характеризующем предикате быть вложённой, т. е., буквально, ‘помещенной внутрь домашней вселенной, духовного мира мужа и детей’. Таков семейный долг идеальной жены. Соответственно семья, дом, мир и лад в семье признаются носительницами просторечия коренными ценностями.
Отметим, что род и семья являются ключевыми понятиями русской традиционной культуры. Носители уральского просторечия, наследуя традиционную культуру, поддерживают эту ценностную константу, транслируя ее из поколения в поколение [см. об этом: Купина, Шалина; Шалина]. Поскольку защитницей семейно-нравственных устоев остается жена и мать (в традиционной культуре, базирующейся на христианском мировоззрении, этот взгляд абсолютизируется), измена замужней женщины воспринимается как двойное нарушение нравственных заповедей. Во-первых, это предательство по отношению к близким (Двое детей / а такую подлячку сделать). Просторечное оценочное формульное выражение сделать подлячку (литературный коррелят «подлость») указывает на низость поведения имеющей мужа и детей изменницы, достойной этического осуждения. Семантика безнравственного поддерживается родственными словами распутная, распущенность.
Во-вторых, это нарушение заповедей христианского миропорядка: «не прелюбодействуй», «усмиряй плоть», «не лги». Матримониальность (т. е. брачные отношения) наделяется сакральным статусом, подавляющим женскую сексуальность. Женщина-защитница исходит из презумпции нравственной чистоты, придерживается этической установки, определяющей неприятие поведения разлучницы: предосудительно иметь любовную связь с женатым, имеющим детей мужчиной. Эта установка может быть выведена из высказывания Ф. П. (Как не стыдно / за женатым мужиком / <…> а мне надо двух дочерей кормить). Нарушение гендерных ролевых обязанностей фиксируется с помощью универсальной этической формулы Как не стыдно. «Обвинительный вердикт», вынесенный разрушительнице семьи, суров и непреклонен: Скипидару в жопу плеснуть; Надо все вырезать тАм на свете.
Защитница семейных устоев предстает как борец за семейное счастье. Показательно, что носительницы просторечия единодушны в осуждении нарушительницы норм культуры. «Максимализм» оценки непозволительного женского поведения находит выражение в использовании нецензурной лексики, которая в доверительном межличностном общении употребляется наряду с эвфемизмами принял кустотерапию; надо все вырезать тАм на свете. Обсценизмы служат для обозначения эмоционально-этической характеристики аморальных действий. Допустимость обсценного кода объясняется фрустрирующим характером ситуации: Как ты ей все высказала? Отматерила? – Не на русском языке / я на таком жаргоне разговаривала / а саму трясло. Переход на другой код осуществляется целенаправленно.
Диалогический материал позволяет описать коммуникативные практики, сопровождающие возвращение в семью неверного мужа. Это, например, широко распространенная в просторечной культуре практика выговаривания. Речеповеденческая формула «высказать кому-л. что-л.» представляет собой осознанную речевую реакцию на этически ненормативное положение дел. Она включает определенные культурные коннотации: ‘в надежде на понимание, собравшись с силами, сказать открыто в лицо мужу все, что наболело; оценить его поведение как этически непристойное, недопустимое и тем самым облегчить душу’.
Осознанная «куртуазная стратегия» [см: Седов], выбранная В. И. в начале разговора с разлучницей, трансформируется в инвективную. Метатекстовый комментарий коммуникантки позволяет говорить о том, что при выборе коммуникативного партнера она сознательно дифференцирует языковые коды (русский язык – жаргон). Использование кода спроецировано на прагматический результат. Именно поэтому разоблачение неверной жены наполнено нецензурной лексикой, усиливающей эффект воздействия (Я потом к ним ездила / сказала мужу // <…> я все высказала // <…> Не на русском языке / я на таком жаргоне разговаривала / а саму трясло). В данном случае коммуникативная практика выговаривания позволяет сформулировать этическую установку «Выскажись – и облегчи душу, а потом забудь и прости близкого человека».
Культурно специфичной следует признать практику рукоприкладства, которую коммуникантка оправдывает необходимостью (Я ее ухватила за волосы и давай тискать).
Складывающаяся в тексте парадигма разговорно-просторечных глаголов (наподдавать, избуткать, отлупить, ухватить (за волосы), тискать, пробороздить), включающая также единичные обсценные глагольные номинации, образно передает драматизм ситуации. Экспрессивы-интенсивы позволяют составить представление о степени эмоционального накала столкновения защитницы и разрушительницы семейных устоев. Плотность глагольного лексического ряда в небольшом пространстве диалога свидетельствует о допустимости рукоприкладства как способа защиты и справедливого возмездия. Гендерная специфика проявляется в способе рукоприкладства (ухватить за волосы и тискать либо пробороздить), который имплицитно толкуется защитницей как не наносящий ущерба здоровью, но позволяющий поставить обидчика на место. Этот способ универсализируется в просторечной культуре. Ср. показательный фрагмент мужского разговора (О. М. и М. – заводские рабочие, носители просторечия-2), воспроизводящего невербальное поведение ревнивой жены:
О. М. Она [жена общего знакомого] недолго думая … билет туда в Эмираты // Там узнала / где он завис с бабой // Той бабе волосы выдрала / мужика на самолет / и сюда //
М. А-а-а // (Смеются).
Для просторечной культуры отмечается демонстрация высокой степени эмоциональной раскованности в присутствии незнакомых людей. В приведенном диалоге собственный ролевой статус жены противопоставляется роли разлучницы (бабешка) и подкрепляется визуально воспринимаемыми сигналами престижности (шубу одела цигейковую / шапку меховую / сапоги коричневые). Последнее может служить примером своего рода проявления социально-личностного символизма. События, о которых рассказывают коммуникантки, происходят в советское время. Атрибуты «приличной» женской одежды демонстрируют высокий социальный, а также личностный статус женщины и, таким образом, выполняют идентифицирующую функцию.
Обращает на себя внимание привлечение в целях спасения семьи карательной практики «оформления на 15 суток» – ‘лишения свободы на краткий срок за антиобщественное поведение’. Известно, что в советской культуре регламентация основных сфер деятельности человека (в том числе и семейной) не исключала официального вмешательства в интимно-личностную жизнь граждан.
По нашим данным, поведенческая реакция может осуществляться в широком диапазоне: от капсуляции, ухода в личностное пространство (Сидела на кровати железной / есть перестала/) до активных «боевых» действий (Я его опередила конечно / он не ожидал). Установка на сохранение семьи любой ценой служит оправданием грубости, напористости, вторжения в чужое личностное пространство.
Лингвокультурный типаж разрушительницы семьи (разлучницы) воспринимается на фоне групп характеризаторов внешнего вида и манеры поведения. Подчеркиваются визуальные признаки сексуальности (в данном случае – возраст, цвет волос, фигура: молодая девка; русая такая; блондинистая; сдобная; жопястая; титьки на это). Речевая манера характеризуется посредством предикатов нахалка; напористая, указывающих на агрессивность, наглость, сексуальную и коммуникативную активность разлучницы, которая не ценит семейного благополучия, предпочитает сиюминутные удовольствия на стороне и поэтому становится разрушительницей собственной семьи.
Роли разрушительницы и соблазнительницы совмещаются. Эти роли предполагают наличие определенных имиджевых маркеров, а также типовых моделей женского поведения. Разлучница использует воздействующие на мужчину речеповеденческие формулы привлечения внимания, побуждения к флирту – экспозиции особых интимных отношений: Сидит читает книгу <…> // «Молодой человек / чё Вы скучаете? Пойдемте с нами» // «Мне и здесь хорошо» // Подсели двое / б...- ей; Тары-бары-растабары; Я туда захожу / сидят за столом четверо / и она у него на коленях.
Лингвокультурный типаж защитницы семьи, по нашим наблюдениям, базируется на архетипе мудрой жены. Например, налаживание привычного порядка вещей обеспечивается продуманными личными усилиями жены по строительству пошатнувшегося мира и лада (Ну потом у нас все наладилося / я это сгладила). Ее дальновидная «дипломатия» проявляется в деликатности, сдержанности, понимании мужской психологии (Его не стала трогать там), а также в манипулировании мужским сознанием (припугнула). Повышение в социокультурном ранге героя выдуманной романтической истории (вдовец / военный в чине со звездочками) и утверждение собственного статуса (идентифицирующая формула Я не распутная женщина) помогают достичь сиюминутного прагматического результата (прижал жопу) и долгосрочного жизненного результата, связанного с сохранением семьи и восстановлением ролевого взаимодействия в соответствии с нормами культуры (на коленки встал и прощения попросил // И 53 (писят три) года живем).
Мудрость женщины-защитницы проявляется и в этических установках на терпение и прощение. «Акт прощения – акт ментальный, духовный, требующий подчас самоотверженности и великодушия <…> Простить – значит избавиться от ненависти, от желания возмездия и мести, от желания зла тому, кто причинил зло» [Гжегорчикова, 562]. Очевидно, что органичная для христианского мировосприятия способность претерпевать страдания и прощать даже за самые тяжелые провинности нарушителей и разрушителей семьи не утрачена и сегодня.
Подводя итоги, подчеркнем, что реконструкция лингвокультурных типажей способствует проникновению вглубь лингвокультуры. Типаж предстает как обобщенный, типизированный образ, получающий семиотическую определенность. Конфликтный характер коммуникативного события ярко обнажает константные для лингвокультуры представления, доминантные установки, поведенческие реакции, находящие воплощение в речевом взаимодействии коммуникантов.
Анализ позволяет вывести базовые установки носительницы просторечия, способствующие сохранению семейного лада: «Семья – это главная ценность»; «Жена зависит от мужа, подчиняется ему как главе семьи и кормильцу»; «Супруги должны помнить о семейном долге»; «Непозволительно разрушать чужую семью»; «С женатым мужчиной нельзя вступать в интимные отношения – это стыдно»; «Не пристало отцу и мужу забывать о детях, которых нужно кормить»; «Необходимо выговориться, высказать наболевшее, а потом простить близкого человека».
Отметим также, что просторечная культура сохраняет общехристианские нравственные установки, нередко определяющие выбор речевого поведения в драматически острой ситуации.
Базовые культурные установки вступают в оппозицию с установками, направленными на разрушение семьи: «Женщина может на время пренебречь семейным долгом»; «Не стыдно вступать в интимные отношения с женатым мужчиной»; «Можно скрыть от мужа любовную связь». Согласно нашим данным, эти установки в просторечной культуре не абсолютизируются, носят ситуативный характер.
Установки выступают как регуляторы коммуникативного поведения. При столкновении противоположных типажей актуализируется система установок, направленных на созидание/разрушение семьи.
Разговоры в очередной раз подтверждают существование национально-культурной константы: именно женщина является носительницей и хранительницей нравственных начал в семье. Женщина – разрушительница нравственных устоев семьи – аномия. Матримониальность сакрализуется. Полная семья – норма. Одобряется активное речевое поведение женщины, направленное на сохранение семейного лада и стабилизацию внутрисемейных норм. Налаживание привычного семейного порядка совместными усилиями предпочитается мнимой гармонии, «худому миру». Инвентарь допустимых средств регламентации поведения мужа и разлучницы разнообразен: инвектива, рукоприкладство, опора на государственные нормы семейной жизни, ложь во спасение семьи. Оправдание этически недопустимым с точки зрения общей культуры средствам защитница семьи находит в опоре на cуществующие внутри просторечной культуры поведенческие стереотипы, которые, в свою очередь, базируются на глубоко укоренившихся в сознании социальных архетипах.
Список литературы
1. Гжегорчикова Р. О. раскаянии, покаянии и других актах, связанных с чувством вины // Сокровенные смыслы : Слово. Текст. Культура : сб. ст. в честь Н. Д. Арутюновой. М., 2004. С. 556–563.
2. Гусейнов А. А., Апресян Р. Г. Этика : учебник. М., 1998.
3. Дмитриева О. А. Лингвокультурный типаж и архетип // Человек в коммуникации : концепт, жанр, дискурс : сб. науч. тр. Волгоград, 2006а.
4. Дмитриева О. А. Паспорт лингвокультурного типажа «декабрист» // Языковая картина мира : лингвистический и культурологический аспекты. Бийск, 2006б.
5. Карасик В. И. Культурные доминанты в языке // Языковая личность: культурные концепты. Волгоград ; Архангельск, 1996.
6. Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. Волгоград, 2002.
7. Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.
8. Крысин Л. П. Просторечие // Современный русский язык: Социальная и функциональная дифференциация. М., 2003а.
9. Купина Н. А., Шалина И. В. Современное просторечие: взгляд изнутри // Русский язык в научном освещении. 2004. № 1. С. 23–62.
10. Мангейм К. Проблема поколений // Новое лит. обозрение. 1998. № 30.
11. Милославский И. Г. О соотношении целей и содержания обучения русскому языку в школе // Рус. яз. в шк. 2006. № 5. С. 46–50.
12. Лебедева Н. М. Базовые ценности русских на рубеже ХХI в. // Психол. журн. 2000. Т. 21, № 3. С. 73–87.
13. Лингвокультурные типажи: Аксиологическая лингвистика: лингвокультурные типажи. Волгоград, 2005.
14. Лю Лицзюнь Герой рассказов В. Шукшина как национальная языковая личность : автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб., 2009.
15. Николаева Т. М. «Социолингвистический портрет» и методы его описания // Русский язык и современность. Проблемы и перспективы развития русистики : докл. всесоюз. науч. конф. М., 1991. Ч. 2.
16. Петров А. В. Пересечение понятий «добро» и «зло» в этике и праве // Наука, общество, человек : Вестн. Урал. отд-ния РАН. 2008. № 3. С. 28–31.
17. Седов К. Ф. Жанры речи в становлении дискурсивного мышления языковой личности // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург, 1999.
18. Степанов Ю. С. Константы : словарь русской культуры: опыт исследования. М., 1997.
19. Шалина И. В. Групповая идентичность в зеркале уральской просторечной традиции (по материалам письменных текстов носителей просторечия-2) // Славянские языки: аспекты исследования : сб. науч. ст. Минск, 2009.
|