Идиллия Пушкина ВлЗемля и мореВ» (источники, жанровая форма и поэтический смысл)

Кибальник С.А.

Стихотворение Пушкина ВлЗемля и море (Идиллия Мосха)В», согласно помете в беловом автографе (ПД 833, л. 2), было написано 8 февраля 1821 г. в Киеве:

Когда по синеве морей

Зефир скользит и тихо веет

В ветрила гордых кораблей

И челны на волнах лелеет,

5 Забот и дум слагая груз,

Тогда ленюсь я веселее

И забываю песни Муз:

Мне моря сладкий шум милее.

Когда же волны по брегам

10 Ревут, кипят и пеной плещут,

И гром гремит по небесам,

И молнии во мраке блещут,

Я удаляюсь от морей

В гостеприимные дубровы,

15 Земля мне кажется верней,

И жалок мне рыбак суровый:

Живет на утлом он челне,

Игралище слепой пучины,

А я в надежной тишине

20 Внимаю шум ручья долины. [i]

Непосредственный источник его считается давно и прочно выясненным. Это стихотворное переложение Н. Ф. Кошанским идиллии древнегреческого поэта Мосха (II в. до н. э.), озаглавленное ВлК спокойствиюВ»:

Когда Зефир подует нежно,

По морю синему в приятной тишине,

Я лени сладостной предавшися небрежно,

Пленяюсь морем безмятежно,

И Музы милые не милы больше мне.

Когда ж восстанут волны бурны,

И с тяжким ревом грозный ветр

Воздвигнет сонмы волн из недр,

И, пеной осребрясь, шумят моря лазурны:

Тогда, взглянув на кроткий луг,

И вместе на моря превратны,

Кляну их тАУ и клянет мой дух.

Люблю надежный дол, убежища приятны.

Лесочки мирные, долины ароматны,

И шопот кротких ив, и говор сосн вокруг.

О сколько бедствен тот, кто век живет средь моря,

Кому ладья всегдашний кров,

Кто часто с неудачей споря,

Забавой ставит рыбный лов.

А я возлягу здесь под явором шумящим,

Склонюсь главой своей к потокам вод журчащим:

Как нежен, сладостен для пастырей их шум,

Влекущий в тихий сон, не возмущая ум![ii]

То, что Пушкин следует за Кошанским, а не за каким-то иным переложением идиллии Мосха, [iii]
помимо сходства в некоторых образах, подтверждается еще и тем, что греческий оригинал выполнен от лица простого поселянина, а не поэта. [iv]
Отмечалось также, что такое истолкование оригинала, а также некоторые другие его детали Пушкин мог воспринять из комментария Кошанского к идиллии Мосха: ВлМожет быть сие небольшое произведение родилось в счастливое время прогулки по берегу моря, или реки, когда волны после бури утихали; или в приятную минуту размышления об участи, когда поэт сравнивал всегдашнее плавание по водам с тихою и беспечною жизнию на твердой земле, когда почувствовал всю цену спокойствия и почел себя счастливым, видя, что судьба не определила его искать пропитания на бурной стихии <тАж> Мысль (в первых двух стихах Мосха. тАУ С.К.) кажется следующая: когда зефир струит поверхность голубого моря, тогда дух мой, хотя робкий, стремится к плаванию, и Музы не пленяют меня столько, сколько тишина моряВ» (Кошанский. С. 241 тАУ 242; курсив мой тАУ С.К.). [v]

Не так давно стихотворение было детально сопоставлено с переводом Кошанского, проанализированы как случаи следования переводу-посреднику, так и отступления от него Пушкина и, кроме того, выявлен ряд реминисценций из поэзии Батюшкова и Жуковского, а также случаи использования поэтического языка карамзинистов.[vi]
Это делает возможным не только более детальный анализ соотношения ВлЗемли и моряВ» и его источников, но и решение вопроса о жанровой форме и о спектре поэтических смыслов, которые намечает художественная топика стихотворения.

Те слова (или части слов) в ВлЗемле и мореВ», которые имеют соответствия у Кошанского, выделены нами выше в текстах стихотворений (с некоторыми отличиями от того, как это сделано А.Р.Зарецким (ср.: Зарецкий. С. 340 тАУ 341). Напомним замеченные ранее другие реминисценции.В стихах 2 тАУ 3 это реминисценция из элегии Батюшкова ВлНа развалинах замка в ШвецииВ»: ВлО, вей, попутный ветр, вей тихими устами / В ветрила кораблей!В», в стихе 5-м тАУ из ВлБеседки музВ»: ВлПускай забот свинцовый грузВ»[vii]
, в стихе 10-м из ВлПевца в Беседе любителей русского словаВ»: ВлКак волны, пеной плещутВ» и в стихах 17-18 из элегии ВлВечерВ»: ВлИгралище стихий среди пучины пенной, / И ты, рыбарь, спешишь на брег уединенной! /Там, сети приклонив ко утлой ладиетАжВ» (Зарецкий. С. 342).

Нетрудно заметить, что наибольшее сходство с Кошанским приходится на те места, в которых определяется общая лирическая ситуация и сценарий стихотворения (стихи 1 тАУ 2, 6 тАУ 8, 9 тАУ 10, 13, 15, 19 тАУ 20). При более детальном изображении ее Пушкин уже опирается на поэтический язык Батюшкова, и, наконец, наиболее оригинален поэт в построении идеального плана стихотворения (хотя и здесь есть черты общего следования Мосху-Кошанскому). В целом, однако, по отношению к этому тексту пушкинское стихотворение есть скорее подражание-реконструкция, чем свободный перевод. Учитывая большую пространность текста Кошанского по сравнению с оригиналом и его очевидную стилистическую чуждость греческому первоисточнику, у Пушкина при воссоздании его Влдревней простой, широкой, свободнойВ» буколической природы (ХI, 221) не было другого выхода, кроме как попытаться реконструировать этот первоисточник. При этом он мог опираться лишь на простоту и естественность собственных идеальных представлений и на открытые Батюшковым способы реконструкции духа античной лирики средствами русского языка.

Тем не менее, первоочередное значение идиллии Мосха в переводе Кошанского как источника ВлЗемли и моряВ» не вызывает сомнений. Напротив, утверждение А.Р.Зарецкого об одновременной существенной зависимости стихотворения от ВлВечераВ» Батюшкова представляется преувеличением: ВлИ общая канва пушкинского текста, и отдельные словесные формулы отсылают к стихотворению Батюшкова ВлВечерВ» (1810). В нем обнаруживается та же исходная картина тАУ задумчивый поэт на берегу моря; затем, как и в ВлЗемле и мореВ», противопоставляются поэт и рыбакВ» (Зарецкий. С. 342 тАУ 343). Однако в действительности у Батюшкова поэт представлен вовсе не на берегу моря, и как исходная картина, так и развитие лирического сюжета у него совсем иные. Во всех четырех строфах этого Влподражания ПетраркеВ» последовательно описывается возвращение домой ВлпастушкиВ» (1-я), ВлоратаяВ» (2-я), ВлпастухаВ», гонящего Влстада <тАж> в домВ» и ВлрыбаряВ», спешащего Влна брег уединенныйВ» (3-я строфа, отозвавшаяся в ВлЗемле и мореВ» справедливо отмеченной, но единственной реминисценцией). Каждая из первых двух строф заканчивается рефреном о поэте, который, в противоположность им всем, Влодин в изгнанииВ» и Влс безмолвною тоскойВ» Влбеседует в ночи с задумчивой лунойВ». В финальной строфе на фоне догорающего заката и идущих Влв загонВ» волов лирический герой, по-прежнему Влсреди глубокой нощиВ» за поэтическим трудом; он призывает вдохновение, которое позволило бы ему вызвать Влтень ЛаурыВ».[viii]

Представляется не совсем основательной и попытка усмотреть в пушкинском стихотворении Влэлегизацию идиллииВ». Она, по мнению А.Р.Зарецкого, Влвозникает в тексте преимущественно вследствие двух моментов. С одной стороны, Пушкин ввел слова ВлЗабот и дум слагая грузВ», и этого намека на Влзаботы и думыВ» вполне достаточно, чтобы вызвать у читателя весь набор стандартных элегических ассоциаций. С другой стороны, у Пушкина оказался опущен заключительный пассаж о пастухах, который помешал бы восприятию текста идиллии в качестве автобиографического признанияВ» (Зарецкий. С. 343). [ix]

Однако, во-первых, упоминание Влзабот и думВ» отнюдь не противопоказано классической, не говоря уже о новоевропейской идиллии (ср., например, хотя бы известную ХХI идиллию Феокрита ВлРыбакиВ»), а, во-вторых, Влпассажа о пастухахВ» нет и у Кошанского. Единственное упоминание их в этом переводе: ВлКак нежен, сладостен для пастырей их шумВ» (а у Мосха нет даже и такого) [x]
- носит мимолетный характер и вовсе не препятствует восприятию его в качестве автобиографического признания.

В то же время Влавтобиографические признанияВ» отнюдь не являются прерогативой только элегии, но вполне на месте и в идиллии тАУ впрочем, не столько классической, сколько новоевропейской (не забудем, кстати сказать, что именно ВлидиллиейВ» настойчиво обозначал пьесу сам Пушкин). Впрочем, та новоевропейская традиция, которой следовал Пушкин, в свою очередь берет начало в таких нетрадиционных античных идиллиях, какой является данное стихотворение Мосха[xi]
. Не случайно современный исследователь полагает круг тем этого стихотворения вполне характерным для буколической поэзии: ВлЭто стихотворение стало как бы девизом буколики. Отныне круг ее тем тАУ восхваление скромной и тихой жизни, сентиментальная любовь и бегство от бурь природы и жизни тАУ твердо очерчен, и она никогда более из него не выйдетВ»[xii]
. Пушкин в ВлЗемле и мореВ», разумеется, из него выходит, но общую идиллическую ситуацию спокойного отдохновения Влв гостеприимных дубровахВ» он все же воспроизводит.

Если же эта идиллическая ситуация воспроизводится с некоторым отличием, то это происходит не только у Пушкина, но и у самого Мосха. Классическая, феокритовская идиллия предполагала конструирование идиллического сельского идеала посредством сопоставления его с другими жизненными укладами и состояниями. У Пушкина Влидиллический мотив Влземли и моряВ» органически связывает две субстанциональные сферы, не акцентируя ценность только одной из них тАУ не возводя ВлнадежнуюВ» сушу в жизненный идеал, в идиллему тАУ в противовес ВлопасномуВ» морю, антиидиллемеВ». [xiii]
Однако, во-первых, такое общее приятие обеих стихий присутствует у самого Мосха. Во-вторых, предпочтение одного другому все же происходит, но только это не предпочтение ВлземлиВ» ВлморюВ», а предпочтение участи свободного человека рыбаку, прочно привязанному к одной из этих стихий нуждой. И в-третьих, если Влморе отвергается, но вовсе не выводится Влза скобкиВ» идиллического кругозораВ», то ВлземляВ», и с позиций такого видения, представляется в чем-то удобнее, спокойнее, щедрее, ВлприятнееВ».[xiv]

За счет чего же складывается такое впечатление? Не столько за счет того, что во второй части употреблено больше оценочных эпитетов (ВлгостеприимныеВ», ВлвернейВ», ВлнадежнойВ» - относящихся к суше, и ВлжалокВ», ВлутломВ», ВлслепойВ» - к морю) по сравнению с первой (ВлвеселееВ», ВлсладкийВ», ВлмилееВ») частью. Скорее сама эта особенность стихотворения объясняется тем, что во второй его части описано нынешнее, данное в соположении с прошлым, местонахождение и состояние души поэта. ВлтАжТематические перебивы, на которых построена вся идиллия Пушкина, тАУ справедливо отмечает А.Р.Зарецкий, - <тАж> оказываются вместе с тем и перебивами временных планов тАУ настоящего, недалекого прошлого и прошлого более отдаленногоВ». (Зарецкий. С. 345). Причем это нынешнее состояние души поэта заставляет его с сочувствием отнестись и к Влсуровому рыбакуВ», которого особенности его ремесла вынуждают часто становиться Влигралищем слепой пучиныВ», в мгновения ока могущей сменить свое состояние с описанного в первой части на изображенное в начале второй. Последнее сопоставление с рыбаком оттеняет имеющуюся у поэта свободу Влудалиться от морейВ» при приближении бури, которая и позволяет ему в конечном счете наслаждаться Влшумом ручья долиныВ», в то время, как рыбаком играет Влслепая пучинаВ».

По сравнению как с комментарием, так и с текстом Кошанского, лирический герой Пушкина в спокойную погоду наслаждается не ВлтишинойВ» моря (Влв приятной тишинеВ» - сказано в переводе Кошанского), а его Влсладким шумомВ». С этим образом, замыкающим первую часть стихотворения, отчетливо коррелирует образ Влшума ручья долиныВ», не случайно, конечно же, выдвинутый на самое финальное, ударное место в тексте. [xv]
Таким образом, вместо противопоставления у Пушкина мы действительно находим одинаковое приятие обоих состояний природы, которые в равной мере дают возможность человеку, сменив свое местоположение, наслаждаться жизнью в ее разных проявлениях (и, между прочим, позволяют даже при обоих состояниях природы наслаждаться шумом водоема).[xvi]
И, следовательно, настроение ВлЗемли и моряВ» как раз самое что ни на есть идиллическое[xvii]
.

Проявляется оно также и в том, что Пушкин вводит в стихотворение ряд моментов, которые станут для него в дальнейшем традиционными составляющими элементами его идеального плана. Легче всего он выявляется при детальном сопоставлении с текстом-посредником Кошанского, которое обнаруживает некоторые существенные мотивные различия. Главная тема стихотворения ВлК спокойствиюВ» верно отражена уже в самом заглавии этого перевода. Таковой, в сущности, является именно приверженность ВлбезмятежностиВ», ВлспокойствиюВ», которое дает автору как Влсинее мореВ» (но лишь в минуты Влприятной тишиныВ» на нем), так и деревенская природа, приверженность к которой, сочетающаяся с любовью к жилищу, декларирована гораздо более открыто (ВлЛюблю надежный дол, убежища приятнытАжВ»). Характерно и то, что у Кошанского пастухи (ВлпастыриВ») хотя и мимоходом, но упоминаются (ВлКак нежен, сладостен для пастырей их шумтАжВ»).

У Пушкина этого мотива нет совсем. Зато если в стихотворении ВлК спокойствиюВ» мотив ВлМузВ» выражен довольно слабо: ВлИ Музы милые не милы больше мнеВ» (что можно понять не только как обращение к поэтическому творчеству, но и как наслаждение поэзией великих предшественников), то пушкинская формула: ВлИ забываю песни МузВ» - возможность подобного истолкования исключает. Во второй части пушкинского стихотворения ничего не сказано об обращении к творчеству, однако по четко обозначенному контрасту с первой частью, в которой был представлен переход от поэтического творчества к мгновениям гедонистического отдохновения от него - в ней ясно обрисована обстановка, делающая возможным теперь, напротив, приход поэтического вдохновения. В этом отношении ВлЗемля и мореВ» как бы предвещает такие последующие поэтические размышления Пушкина на эту тему, как ВлПоэтВ» (ВлПока не требует поэтатАжВ») (1827), ВлОсеньВ» (1833). Характерно, что стих 14-й в измененном виде был впоследствии использован в первом из них именно для обрисовки того Влидеального ландшафтаВ», в который поэт ВлбежитВ» (ср. ВлЯ удаляюсьВ» ВлЗемли и моряВ») в моменты поэтического вдохновения: ВлНа берега пустынных волн, В широкошумные дубровыВ» (курсив мой. тАУ С.К.).

Таким образом, центральной темой второй части пушкинского подражания греческой идиллии становится уже не просто спокойствие, а благотворность для поэта душевного сосредоточения в минуты Влнадежной тишиныВ», являющейся важнейшим условием в том числе и поэтического творчества. В целом стихотворение входит, следовательно, в ряд таких пьес, как ВлИз письма к ГнедичуВ» (1821), ВлЧедаевуВ» (1821), в которых также выражен этот рано осознанный идеал поэта. В лично-биографическом плане ВлЗемля и мореВ» соответствует как переезду Пушкина из Крыма в Каменку и Киев, где он уже не был отвлечен красотами моря, а наслаждался, напротив, преимуществами мирной суши (вспомним упоминание ВлКаменки тенистойВ» в десятой главе ВлЕвгения ОнегинаВ») и где, по воспоминаниям семьи В.Л. Давыдова, гораздо более сосредоточенно работал. [xviii]

Другие аспекты идеального плана стихотворения вскрывают его Влсловесные перекличкиВ» с написанным немногим ранее ВлРедеет облаков летучая грядаВ»: ВлМне моря сладкий шум милееВ» - Влсладостно шумят полуденные волныВ», ВлЗабот и дум слагая грузтАж ленюсь я веселееВ» - ВлНад морем я влачил задумчивую леньВ» (Зарецкий. С. 343). Очевидно, что они объясняются наличием в обоих стихотворениях, условно говоря, ВлкрымскогоВ» плана и мотива воспоминания о море, который и там, и тут сополагается с Влкиевско-каменскимВ» планом настоящего. Стихотворение отражает настроение душевного мира и спокойствия, владевшее поэтом в Каменке и в Киеве в период тесного общения с семьей Раевских, и в то же время его восприятие моря, сложившееся во время пребывания в Крыму. Оно создано в момент одной из первых ВлразлукВ» Пушкина с морем и является, по всей видимости, первым в ряду стихотворений, в которых он пытался осмыслить свои взаимоотношения с ним (ср., например, ВлК морюВ» (1824)), и ни малейшим разрушением идиллической ситуации это здесь чревато не оказывается.

Вообще тема стихотворения достаточно часто встречается не только в идиллиях, но и, например, в поэзии Горация. Так, в сущности, именно эта тема составляет главное содержание знаменитого второго эпода римского поэта, неоднократно переводимого в пушкинское время.[xix]
Любопытно, что блаженный сельский удел у Горация неоднократно сопоставляется и с судьбой морехода: ВлНе опасаясь бурь морскихВ» (стих 6), ВлТогда не надо ни лукринских устриц мне, Ни губана, ни камбалы, Хотя б загнал их в воды моря нашего Восточный ветер с буреюВ» (стихи 49 тАУ 52). В целом все это стихотворение имеет у древнеримского поэта-философа саркастический смысл, вскрываемый в заключительных стихах: оказывается, все эти восхваления сельского удела вложены в уста ростовщика Альфия, который таким образом уговаривает сам себя прекратить давать деньги в рост, а купить на них поместье, однако снова не выдерживает. [xx]
Характерно, что русские поэты, например, М.В.Милонов и некоторые его предшественники в переводе этого эпода Горация опускали эту концовку, превращая таким образом стихотворение в искреннее, а не расходящееся с подлинными намерениями восхваление сельской жизни.[xxi]
Между прочим, сам Пушкин цитировал его знаменитую начальную строку: тАЬBeatus qui procul тАжтАЭ (XIII, 29) в своем письме к А.И.Тургеневу от 7-го мая 1821 г., а Кошанский ссылался на повсюду рассыпанные Влпохвалы сельской жизниВ» и воспоминания Вло тишине и беспечности деревенскойВ» у Горация и Вергилия в примечаниях к своему переводу (Кошанский С. 245).

Мотив восхвалений удела селянина, служащий лишь прикрытием для совсем иных намерений, вообще распространен у Горация. Так, в знаменитой посвятительной оде к Меценату, которую впоследствии Пушкин переводил (ВлЦарей потомок, МеценатВ» - 1833), сказано: ВлА купца, если он, бури неистовой / Устрашася, начнет пылко расхваливать / Мир родимых полей, - вновь за починкою / Видим мы корабля в страхе пред бедностьюВ».[xxii]
На этом фоне особенную значимость приобретает пушкинский мотив свободного следования своим адекватно осознаваемым стремлениям.

Помимо прямого, непосредственного смысла стихотворения и ряда дополнительных, лежащих в его подтексте оттенков, в нем также как бы мерцает, как потенциально возможный, и совсем иной, аллегорический смысл. Если Влуже в античности тенденциозное Влобщее местоВ» идиллии стало осознаваться как Влпохвала сельской жизниВ» и шире тАУ жизни, довольствующейся ВлнемногимВ», оградившей себя от вторжения стихийных сил: воинственного пыла, Влжажды наживыВ», любви, ревности и иных ВлгубительныхВ» страстей, [xxiii]
то и в ВлЗемле и мореВ» сопоставление, с одной стороны, спокойного, а с другой, бурного моря, а также надежной суши приобретает коннотации не только природных стихий. Этому в особенности способствует то обстоятельство, что в пушкинском описании бури на море только один образ: Влволны по брегам / Ревут, кипят и пеной плещутВ» - касается непосредственно моря. Причем и эта единственная деталь восходит к стихам 151 тАУ 152 стихотворной сатиры Батюшкова ВлПевец в Беседе любителей русского словаВ» (1813): ВлВ его устах стихи ревут, Как волны, пеной плещуттАжВ» (Зарецкий. С. 342) [xxiv]
- где сравнение относится не к описанию моря, а к характеристике манеры декламации чиновника Соколова. [xxv]
Другие две детали: ВлИ гром гремит по небесам, / И молнии во мраке блещутВ» - также нередко используются в качестве сравнений для изображения житейских бурь, а сопоставление с рыбаком или мореплавателем, застигнутым бурей в море, вообще было в литературе того времени наиболее тривиальной метафорой их.[xxvi]
Все это делает допустимым воспринимать ВлЗемлю и мореВ» также и как своего рода притчу о красоте тихих, сдержанных чувств в противоположность бурным страстям. Однако эти притчевые черты относятся к числу скорее потенциальных смыслов стихотворения, которые лежат в его подтексте и актуализируются только при определенных условиях.

Психологически все это могло соответствовать, например, оставшемуся безответным любовному увлечению Пушкиным Екатериной Раевской, которая была известна своей холодностью и надменностью. Красота безответного платоничесткого чувства могла внутренне противопоставляться поэтом разрушительности бурных любовных связей. В этом случае, может быть, не так уж и важно, что именно где-то около времени создания стихотворения поэт, возможно, узнал о помолвке Е.Н.Раевской с М.Ф. Орловым. [xxvii]
Могли, разумеется, быть и иные внутренние основания, нам неизвестные. [xxviii]

Не так давно вопрос об источнике ВлЗемли и моряВ» неожиданно было предложено пересмотреть: ВлКак показал в свое время Б.В.Томашевский, стихотворение восходит не столько непосредственно к Мосху, сколько к навеянному Мосхом стихотворению Лиотара (так! т. е. Леонара. тАУ С. К.) тАЬLe plaisirs du rivageтАЭ (так! т. е. тАЬLes plaisirs du rivageтАЭ. тАУ С. К.). Отсюда тАУ и неожиданная форма четырехстопного ямба, выделяющая текст из группы антологических стихотворенийтАжВ» [xxix]
Однако, во-первых, Б.В.Томашевский ничего такого не только не показал, но и не утверждал, а во-вторых, отличия пушкинского стихотворения от элегии Леонара намного значительнее, чем от перевода Кошанского.

Отнюдь не заявляя первоочередное значение Н.-Ж. Леонара по сравнению с Мосхом в переводе Кошанского, Томашевский писал следующее: ВлСтихи эти по выбору формы, необычной для передачи античного гекзаметра (четверостишия четырехстопного ямба), напоминают стихотворение Леонара тАЬLes plaisirs du rivageтАЭВ». И далее, приведя пятую строфу стихотворения и отметив, что ВлПушкин, зная подлинник, <тАж> в некоторых местах следовал емуВ», Томашевский констатировал, что в целом он Влдалеко отступал от Леонаровского переводаВ». [xxx]

Сопоставим же пушкинское стихотворение с текстом VI пьесы из четвертой книги ВлИдиллийВ» Леонара ВлLes plaisirs du rivageВ», в котором мы выделим курсивом строки, перекликающиеся с пушкинскими:

1 Assis sur la rive des mers,

Quand je sens lтАЩamoureux Zéphyre

Agiter doucement les airs

Et souffler sur lтАЩhumide empire,

5 Je suis des yeux les voyageurs,

A leur destin je porte envie:

Le souvenir de ma patrie

SтАЩéveille et fait couler mes pleurs.

9 Je tressaille au bruit de la rame

Qui frappe lтАЩécume des flots ;

JтАЩentends retentir dans mon âme

Le chant joyeux des matelots.

13 Un secret désir me tourmente

De mтАЩarracher à ces beaux lieux ,

Et dтАЩaller, sous le nouveaux cieux,

Porter ma fortune inconstante.

17 Mais quand le terrible Aquilon

Gronde sur lтАЩonde bondissante,

Que dans le liquide sillon

Roule la foudre étincelante,

21 Alors, je repose mes yeux

Sur les forêts, sur le rivage,

Sur les vallons silencieux

Qui sont à lтАЩabri de lтАЩorage;

25 Et je mтАЩécrie: heureux le sage

Qui rêve au fond de ces berceaux,

Et qui nтАЩentend sous leur feuillage

Que le murmure des ruisseaux! [xxxi]

Как нетрудно убедиться, Пушкин действительно Влдалеко отступалВ» от Леонара. Стихотворения эти различаются и тематически, ведь у Леонара вид спокойного моря рождает не настроение блаженной лени, а мысль о мореплавании, связанную с воспоминаниями о родине. Соответственно если у Пушкина объектом сопоставления оказывается рыбак, то у Леонара это ВлматросыВ», впрочем, лишь на мгновение всплывающие в сознании лирического героя: ВлJтАЩentends retentir dans mon âme / Le chant joyeux des matelots.В» Это же касается и отдельных образов. Внешне стихи 2 тАУ 3, 17 тАУ 20, 22тАУ23, 27тАУ28 несколько напоминают Пушкина. Однако если сопоставить соответствующие пушкинские строки с выше приведенными фрагментами из Кошанского и Батюшкова, то становится ясно, что они восходят именно к ним, а сходство с Леонаром имеет самый общий характер. Это же касается и пятой строфы, процитированной Томашевским: она нисколько не ближе к ВлЗемле и мореВ», чем соответствующие строки из перевода Кошанского: ВлКогда ж восстанут волны бурны, / И с тяжким ревом грозный ветр / Воздвигнет сонмы вод из недр, / И, пеной осребрясь, шумят моря лазурнытАжВ»

Скорее всего некоторое общее сходство текстов объясняется тем, что французский поэт сам подражал в своей идиллии классическому образцу этого жанра у Мосха, [xxxii]
соединив мотивы греческого поэта с автобиографическими мотивами сентиментальных воспоминаний о далекой родине и стремления к возвращению на нее (родившись и выросши в Гваделупе, бывшей в то время французской колонией, Леонар провел большую часть жизни во Франции и в Бельгии).[xxxiii]

Впрочем, одна вероятная реминисценция из Леонара у Пушкина действительно есть. Стихотворением французского поэта, возможно, навеяны два заключительных стиха ВлЗемли и моряВ». Строки ВлА я в надежной тишине / Внимаю шум ручья долиныВ», по всей видимости, резюмируют стихи 23 тАУ 28 французского поэта. С одной стороны, они соединяют в единый образ Влручья долиныВ» два разрозненных образа Леонара: тАЬSur les vallons silencieuxтАЭ и тАЬEt qui nтАЩentend sous leur feuillage / Que le murmure des ruisseaux!тАЭ. С другой стороны, Влв надежной тишинеВ» как бы суммирует несколько аналогичных деталей Леонара: Влà lтАЩabridelтАЩorageВ», ВлaufonddecesberceauxВ», ВлsousleurfeuillageВ».[xxxiv]
Частичным воздействием Леонара можно было бы объяснить и первоначальное заглавие пушкинской пьесы ВлМорской берегВ» в одном из автографов (ПД 833, л. 1 об.) (у Леонара в буквальном переводе тАУ ВлНаслаждения морского берегаВ»). Однако и в этом автографе имеется подзаголовок тАУ ВлИдиллия МосхаВ», да и вообще первоначальное заглавие могло прийти на ум Пушкину просто как наиболее естественное обозначение темы.[xxxv]

Таким образом, в целом нет никаких оснований, чтобы считать тАЬLes plaisirs du rivageтАЭ основным или равноценным ВлЦветам греческой поэзииВ» Кошанского источником ВлЗемли и моряВ». Впрочем, и одним из дополнительных его источников он может считаться только гипотетически. Вообще идиллии Леонара воплощали в новоевропейской литературе тип восходящей к Геснеру пространной, ролевой или субъективной и нередко дидактической идиллии. [xxxvi]
тАЬLes plaisirs du rivageтАЭ входит в четвертую, последнюю книгу ВлИдиллийВ» Леонара и относится, следовательно, к числу его поздних ВлчувствительныхВ» и ВлмеланхоличныхВ» идиллий. [xxxvii]
В русской поэзии эту жанровую форму развивал один из литературных противников пушкинского круга поэтов В.И.Панаев, [xxxviii]
чьи идиллии вызывали у Пушкина насмешливую реакцию.

Пушкин противопоставлял Влгеснеровской, чопорной и манернойВ» буколической природе Влдревнюю простую, широкую, свободнуютАжВ» (Х1, 221). Самому поэту были ближе идиллии и в особенности фрагменты идиллий А.Шенье Влво вкусе древнихВ», которые, кстати сказать, и восходили в классической поэзии не столько к Феокриту, сколько к произведениям, вроде привлекшего внимание Пушкина стихотворения Мосха. Между прочим, в издании Шенье 1819 г. в разделе ВлФрагменты идиллийВ» Пушкин мог прочитать его перевод эпиграммы Мосха на пашущего Эрота; еще два подражания идиллиям Биона и Мосха включены в раздел ВлЭлегийВ». [xxxix]
У Шенье был замысел целого ряда идиллий на темы моря, который он осуществил лишь частично [xl]
(к нему, в частности, относится тАЬLa jeune TarentineтАЭ, которую в 1822 г. перевел Н.И.Гнедич, [xli]
а Пушкин по этому поводу сетовал на него: ВлГнедич у меня перебивает лавочкуВ» (Х111, 56). Именно свою ориентацию на этот ВллирическийВ», субъективный тип идиллии, выдержанной в духе простоты и естественности древних, поэт недвусмысленно выразил, включив ВлЗемлю и мореВ» в несобранный цикл Влэпиграммы во вкусе древнихВ», а впоследствии поместив ее в своих ВлСтихотворенияхВ» (СПб., 1826) в разделе ВлПодражания древнимВ».[xlii]

Зато знакомство со сборником, изданным лицейским учителем Пушкина, судя по всему, не только вдохновило поэта на ВлЗемлю и мореВ» и ВлРедеет облаков летучая грядаВ», [xliii]
но сказалось и в следующей шутке из письма к Л.С.Пушкину от конца февраля тАУ начала марта 1825 г.: ВлКланяйся моему другу Воейкову. Над или под Морем и землею должно было поставить Идиллия Мосха тАУ От этого я бы не удавился тАУ а Бион старик при своем остался бтАжВ» (XIII, 146). В ней оказались аккумулированы почти все сведения о Мосхе и Бионе, которые Пушкин мог почерпнуть у Кошанского: 1) что некоторые произведения Биона приписывались Мосху и наоборот; 2) что Бион был старше Мосха; 3) что Бион покончил жизнь самоубийством (правда, Пушкин в этой фразе отождествляет себя с Мосхом и, следовательно, слова Вля бы не удавилсятАжВ» могут считаться отзвуком этого обстоятельства только при условии весьма свободного обращения Пушкина с фактами тАУ которое, впрочем, вполне уместно в шутке).

Так, на страницах ВлЦветов греческой поэзииВ», соседствующих с переводом Кошанского из Мосха, упоминается о том, что некоторые произведения Биона, в частности, идиллия, обращенная к Гесперу, которой Пушкин подражал в своей элегии ВлРедеет облаков летучая грядаВ», приписывались Мосху (Кошанский. С. 97). Пушкин в пародийной форме обыгрывает этот факт, а также разницу в возрасте между собой и своим издателем, примерно соответствовавшую разнице в возрасте между Бионом и Мосхом, как она была представлена в приписывавшемся Мосху известном ВлПлаче о БионеВ», написанном на смерть греческого идиллика и также переведенном Кошанским. В ВлЦветах греческой поэзииВ», целиком посвященных жизни и творениям именно этих двух греческих стихотворцев, на это указывается неоднократно: Мосх Влбыл современником и учеником Биона, которому в честь написал идиллию под именем ВлНадгробная песнь БионуВ» (Кошанский. С. 323 тАУ 326, 126). [xliv]
Непосредственно пассаж насчет Влстарика БионаВ» мог быть отзвуком следующей фразы Кошанского: ВлМосх в юности своей видел старика ФеокритаВ». Пушкин легко мог в своем сознании сконтаминировать ее с утверждением, что Мосх Влбыл современником и учеником БионаВ» (Кошанский. С. 127, 126). Так скорее всего и появился Влстарик БионВ».

В контексте всего выше сказанного сожаление Пушкина о том, что при публикации ВлЗемли и моряВ» не был указан ее греческий источник, могло объясняться не только его нежеланием, чтобы кто-то из читателей воспринял его как претендующее на полную оригинальность стихотворение, но и опасением, что его примут за подражание Леонару или какому-то другому европейскому поэту (названная тема была довольно распространенной).

Итак, ВлЗемля и мореВ» - это все же действительно подражание Мосху-Кошанскому (хотя и отчасти переведенное на поэтический язык Батюшкова и вообще карамзинистов) и вполне идиллия (хотя и, разумеется, не древнего, а новоевропейского типа, в духе Влфрагментов идиллийВ» А. Шенье), причем идиллия не столько Мосха, сколько самого Пушкина. То есть это Влчисто пушкинскаяВ» [xlv]
пьеса, свободно и ясно формулирующая идеальный план бытия поэта, полная приятия мира в его самых разнообразных проявлениях и являющаяся квинтэссенцией многих других пушкинских мотивов, развитых впоследствии. Более того, это еще и выраженная в формах Влпредметного мышленияВ» (С.Л.Франк) своеобразная притча о красоте тихих, сдержанных чувств в противоположность бурным страстям, о том, как, пользуясь своей свободой, сохранить гармонические отношения с природой в самых разных ее состояниях и как обрести внутреннюю гармонию, просто оставаясь самим собой.

[i]
Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. II (2). С. 162. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской. Принадлежащим мне курсивом в тексте выделены слова (или части слов), имеющие соответствия в приведенном ниже тексте Н.Ф. Кошанского.

[ii]
Цветы греческой поэзии, изданные Н.Ф. Кошанским. М., 1811. С. 341 тАУ 342. Далее ссылки на это издание в тексте с пометой ВлКошанскийВ» (курсивом) и с указанием номера страницы в скобках. Впервые источник указан Л. Н. Майковым (Пушкин А.С. Сочинения. СПб.: Академия наук, 1899. Под ред. Л.Н. Майкова. Т. 1. С. 186 - 187 тАУ примеч.) и тАУ в гипотетической форме тАУ П. Черняевым (А. С. Пушкин как любитель античного мира и переводчик древне-классических поэтов. Казань, 1899. С. 50 тАУ 51).

[iii]
Как явствует из библиографического указателя Е.В.Свиясова ВлАнтичная поэзия в русских переводах ХУ111-ХХ вв. (СПб., 1998. С. 74), к 1821 г. был опубликован лишь один перевод этого стихотворения: Куницкий П. Мосхова идиллия (ВлКогда средь тишины приятной, безмятежнойтАжВ») // Украинский вестник. 1816. Ч. 1. № 3 (Март). С. 349 тАУ 351. Однако этот перевод не обнаруживает особого сходства с пушкинским переложением. Мог быть доступен Пушкину также и перевод К.П. Масальского, опубликованный только в 1825 году (Северные Цветы на 1825 год. СПб., 1825. С. 278 тАУ 279), но датированный самим переводчиком при публикации 1820-м годом. Однако предположение об этом переводе как об основном источнике пушкинского стихотворения, однажды высказанное печатно (Лернер Н. Разъяснение о происхождении стихотворения А. С. Пушкина ВлЗемля и мореВ»: (Библиографическая попытка) // РА. 1899. № 11. С. 451), было снято самим Н. О. Лернером, убежденным комментарием в издании под редакцией Л. Н. Майкова (Пушкин А.С. Сочинения. СПб.: Академия наук, 1899. Т. 1. Примеч. С. 186 тАУ 187) во влиянии перевода Кошанского. См.: Лернер Н. Еще о стихах Пушкина ВлЗемля и мореВ» // РА. 1899. № 12. С. 612.

[iv]
Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.; Л., 1941. С. 133-134. Слово ВлМузыВ» во втором стихе Мосха появляется только у Кошанского, потому что почти во всех рукописях Мосха здесь стоит не имеющее смысла и требующее поэтому конъектуры μοισα; большинство филологов-классиков придерживаются чтения μοι γα мойга (Влмне земля <не мила>В», а Кошанский избрал вариант μουσα (ВлмузаВ»). Этой экзегезы нет ни у К.Масальского, ни в появившемся вскоре после пушкинского переводе М. Загорского, но она присутствует также (возможно, не без влияния Кошанского) в переводе П.Куницкого. См. Приложения к настоящей статье.

[v]
Отмечено Д.П.Якубовичем (Там же). Зависимость пушкинского стихотворения от переложения Кошанского еще заметнее, если обратиться к его черновым вариантам. В процессе работы над стихотворением Пушкин убрал другие близкие к переводу Кошанского места, например: ВлЯ внемлю шуму смирных вод / Под темным явором долиныВ». Правда, сходный вариант находим и у П.Куницкого: ВлА я под явором возлягу сеннолистным, / Склоню спокойно слух к потокам тихим, чистымВ».

[vi]
Зарецкий А.Р. Об идиллии Пушкина ВлЗемля и мореВ» // Университетский Пушкинский сборник. М.: МГУ, 1999. С. 340 тАУ 346. Далее ссылки на это издание в тексте с пометой ВлЗарецкийВ» (курсивом) и с указанием номера страницы в скобках.

[vii]
Элиаш Н. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина // Пушкин и его современники. Пг., 1914. Вып. 19 тАУ 20. С. 32.

[viii]
Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений (Б-ка поэта. Большая сер. 2-е изд.). М.; Л., 1964. С. 114 тАУ 115.

[ix]
Показательно, что сам исследователь все же признает: Влтема ВлЗемли и моряВ» отнюдь не элегична: речь идет не о гнетущих переживаниях, а об избавлении от нихВ». (С. 345)

[x]
Греческое Влτ`ον тАЩάγριονВ» означает ВлселянинаВ», а не ВлпастухаВ». Именно так передано это слово как в современном переводе М.Е.Грабарь-Пассек, так и в предшествующем пушкинскому переводе К.П.Масальского (Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. Пер. и коммент. М.Е.Грабарь-Пассек. М., 1958. С. 167; Северные Цветы на 1825 г. С.278 тАУ 279).

[xi]
Тем не менее, стихотворение это обыкновенно печаталось в составе древнегреческих идиллий. Это же жанровое обозначение сохраняет и Кошанский, озаглавивший свой комментарий к нему как ВлНечто о пятой идиллииВ» (С. 241 тАУ 247). У него же отмечен и тот факт, что как ВлбуколикаВ» это стихотворение обозначено и в одной из рукописей Мосха. См.: Кошанский. С. 241.

[xii]
Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. С. 220. В то же время идиллия эта рассматривается комментатором этого издания как своего рода прообраз новоевропейской идиллии: ВлЭто тАУ уже та искусственная, идиллическая в нашем смысле слова ситуация, которая в новой европейской литературе развилась в пасторальВ» (Там же. С. 314).

[xiii]
Вершинина Н.Л. Проблема вариативности идиллической жанровой традиции в стихотворении Пушкина ВлЗемля и мореВ» // Болдинские чтения. Нижний Новгород, 1995. С. 84 тАУ 85.

[xiv]
Там же. С. 85.

[xv]
Как точно заметил А.Р.Зарецкий, Влв тАЬЗемле и моретАЭ слово ВлшумВ» наделено устойчивыми положительными коннотациями (ср. ВлПогасло дневное светилотАжВ»), тогда как у Кошанского противопоставляется приятный шум ручья и неприятный шум бури,

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання