Пути создания образа поэта в эссе З.Гиппиус ВлМой лунный другВ»

Ничипоров И. Б.

В обширном корпусе обращенных к личности и творчеству А.Блока художественных, мемуарных, биографических произведений эссе З.Гиппиус ВлМой лунный другВ» (1922) занимает видное место. За единичными воспоминаниями о Блоке, перипетиями литературной жизни рубежа веков здесь проступают облеченные в изящную художественную форму интуиции о тайне творческой личности, о коллизиях душевного и общественного бытия поэта порубежной эпохи.

Предпосланный эссе эпиграф из посвященного Гиппиус блоковского стихотворения ВлРожденные в года глухиетАжВ» (1914) играет роль своего рода образной и смысловой ВлнастройкиВ» для всего произведения. Голос поэта звучит в стихотворении как исповедь всего поколения Влстрашных лет РоссииВ», которое ощущает настоятельную потребность творить нравственный и исторический суд над собой через постижение коренных антиномий современного мирочувствия:

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы тАУ

Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота тАУ то гул набата

Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустотатАж[i]

В экспозиционных для эссе Гиппиус признаниях о намерении не столько проследить целостную канву пути Блока, сколько Влдать легкие тени наших встреч с нимВ»[ii], поразмышлять Влпочти исключительно о том Блоке, которого видели мои глазаВ»; в образно-ассоциативных прозрениях того, что Влдружба тАУ всегда лунная, и только любовь солнечнаяВ», в композиции произведения, представляющей пунктир небольших главок, тАУ отчетливо прорисовываются константы эссеистского жанра, тяготеющего к субъективации изобразительного ряда и структурной фрагментарности[iii].

Основная часть эссе открывается первым опытом ВлзаочногоВ» приближения к личности центрального героя посредством чтения письма О.Соловьевой, где говорилось о Блоке как ВлновоявленномтАж петербургском поэтеВ». Эти предварительные впечатления перетекают в изображение личного знакомства с Блоком, интересовавшегося в ту пору религиозно-философскими собраниями. Особую художественную весомость приобретают здесь и выведенный импрессионистскими штрихами, передаваемый едва уловимой поэтической интонацией фон этого общения (за окнами Влстоит зеленый, стеклянный свет предвесенний, уже немеркнущее небоВ»), и психологические самохарактеристики (Влтогда не думалось, а просто чувствовалосьВ»), и воссоздание личностного облика самого Блока. В подробностях его жестового, речевого поведения угадывается тот глубинный, болезненный разрыв ВлявленногоВ» и ВлнесказанногоВ», осмысление которого станет сквозным для всего произведения. Это и прислушивание к голосу Блока, который Влкак будто идет из глубокого-глубокого колодцаВ», к его обыкновению каждое слово произносить Влмедленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумьяВ».

В последующем запечатлении бесед с поэтом, в обобщающем парадоксальном суждении о том, что Влникакие мои разговоры с Блоком невозможно передатьВ», за антиномией ВлявленногоВ» и ВлнесказанногоВ» непроизвольно высвечиваются сущностные черты специфически символистского отношения к слову, накладывающие отпечаток на практику обыденного речевого взаимодействия: ВлМежду словами и около[iv] них лежало гораздо большетАж Каждое из его медленных, скупых слов казалось таким тяжелым, так оно было чем-то перегруженоВ». Авторское ВляВ» предстает, с одной стороны, глубоко причастным блоковскому автобиографическому мифу, поскольку Влотражения фактов в блоковской душе мне были известнее самих фактовВ». С другой же тАУ здесь разворачивается напряженный сюжет того внутреннего противостояния автора мистически-туманному ВлнесказанномуВ», которое обнаруживается как в стремлении Влпритянуть ВлнесказанноеВ» за уши и поставить его на землюВ», так и в Влинстинктивном желании, чтобы нашел он себе какую-нибудь защитуВ».

Эти частные наблюдения и даже попытки некоторого воздействия на внутренний склад главного героя выводят авторское сознание к восприятию трагедийной доминанты личностного бытия Блока, которая мотивируется здесь его онтологической незащищенностью Влот самого себя, от других людей, от жизни и от смертиВ», его драматичной, так и не состоявшейся, по убеждению Гиппиус, попыткой ВлвоплотитьсяВ» в жизнь, которая неизменно Влотвечала ему гримасамиВ», подобными той Влсветлой жути мертвого ПетербургаВ», что служит в эссе символическим фоном изображения поэта. Постигая границы и меру самоосознания творческой личности, автор не раз прибегает к использованию вопросительной, предположительной модальности, ибо возникающие здесь вопросы оказываются заведомо многомернее и содержательнее возможных однозначных ответов: ВлЗнал ли он сам об этом? Знал ли о трагичности своей и незащищенности?. Ведь Блока, я думаю, никогда не покидало сознаниетАж что он ничего не понимаеттАж Во всем для него, и в нем для всего тАУ недосказанность, неконченность, темностьВ».

Искусно балансируя на грани внешнего и внутреннего раскрытия личности поэта, автор вводит в повествовательное поле эссе оригинальное и прописанное яркими красками контрастное портретирование Блока и Белого: в пластике жестовой, речевой детализации, в передаче особенностей их сугубо индивидуальных, но формировавшихся на общей почве ВлсоловьевстваВ» миросозерцаний. В мозаике эпизодов рельефно воссоздаются образы Влсерьезного, особенно-неподвижного Блока тАУ и всего извивающегося, всегда танцующего БориВ», Влскупых, тяжелых, глухих слов Блока тАУ и бесконечно льющихся, водопадных речей БориВ», блоковского тяготения к ВлнесказанномуВ» тАУ и свойственного Белому пристрастия к метафизике и философии. Подобные контрастные проявления двух незаурядных творческих личностей эпохи, Влсвязанных одной и той же тАУ неизвестной тАУ судьбойВ», отвечают осознанной для автора установке говорить Влне о литературе, только о людях и о их душах, еще вернее тАУ о их образахВ»; желанию вывести универсалии мирочувствия всего ВлблоковскогоВ» поколения творческой интеллигенции, заключенные, по Гиппиус, в совершенно особых ВлдетскостиВ», ВлбезволииВ», ВлненормальностиВ». Эти психологические черты косвенно сопрягаются здесь с жизнетворческими стратегиями младосимволизма, склонного, как полагает автор эссе, Влоправдывать и безволие, и невзрослость свою тАУ именно причастностью к Влискусству»», что в конечном итоге предопределило драматизм исторической судьбы этого поколения: ВлНе видели, что отходят от жизни, становятся просто забавниками, развлекателями толпы, все им за это снисходительно позволяющейВ».

Варьирующиеся ритмы повествования о Блоке оказываются в эссе Гиппиус имманентными смене различных периодов личностных отношений автора и героя. Щедрая, неторопливая описательность (ВлОсень на даче под Петербургом. Опушка леса, полянка над оврагомтАжВ») переходит в калейдоскоп отдельных, подчас выглядящих случайными эпизодов встреч, разговоров (ВлВот в таких пустяках являлся тогда Блок между намиВ»), уступает место перерыву в непосредственном общении (Влпомню БлокатАж не в нашей жизни тАУ а близ нееВ») и оборачивается потом новым узнаванием: ВлСнова ПетербургтАж идем друг к другу издалекаВ». В этой разнонаправленной динамике субъективных восприятий Блока автор стремится приблизиться к пониманию диалектики ВлпрежнегоВ» и ВлновогоВ» в духовном и творческом развитии поэта тАУ начиная с образного мира ВлСтихов о Прекрасной ДамеВ», сохранившего свое присутствие в драме ВлФаинаВ» и послужившего импульсом к прорастанию блоковской ВлнесказаннойВ» России. В живом диалоге с поэтом здесь зреют подходы к интерпретации его творческой эволюции, призванной соотнести логику блоковского самопознания и видение объективных закономерностей пройденного им пути:

ВлЯ говорю невольно:

тАУ Александр Александрович. Но ведь это же не Фаина. Ведь это опять Она.

тАУ Да.

Еще несколько страниц, конец, и я опять говорю, изумленно и уверенно:

тАУ И ведь Она, Прекрасная Дама, ведь Она тАУ Россия!

И опять он отвечает так же просто:

тАУ Да. РоссиятАж Может быть, Россия. ДаВ».

Важным творческим заданием становится для автора эссе нащупывание сложных взаимовлияний биографического, эстетического и социоисторического измерений в мироощущении Блока. Резкой ВлвспышкойВ» памяти освещаются его душевные состояния в период ожидаемого отцовства тАУ Влкогда он ждал своего ребенка, а больше всего в первые дни после его рожденияВ». Ключевым изобразительным средством становится у Гиппиус развернутая эпитетология, которая подчас выстраивается в градационные ряды, нацеленные на тончайшую нюансировку рисуемой картины: ВлВ эти годы, такие внешне шумные, порою суетливые, такие внутренне трудные, тяжелые и сосредоточенныетАжВ»; Вла вот полоса, когда я помню Блока простого, человечного, с небывало светлым лицомтАжВ»; Вллицо у него было растерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленноеВ». В символической трактовке Гиппиус едва ли не испуганная растерянность Блока перед перспективой будущего воспитания сына (ВлКак его теперьтАж МитькутАж воспитывать?.В») указывает на особые, неизбывные ВлбезответственностьВ» и ВлневзрослостьВ» в его натуре. Потеря же сына, драма несостоявшегося отцовства, так слабо сочетавшегося с возвышенным образом певца Прекрасной Дамы, расширительно воспринимается здесь как драма не обретенной Влкровной связи с жизньюВ», укорененности в земном бытии. Сквозь внешние жизненные потрясения просматриваются контуры внутреннего мира поэта, перепутья его эстетических исканий: ВлБлок тАУ отец семейства! Он поэт, он вечный рыцарь, и если действительно был ВлневзрослымВ», то не прекрасно ли это тАУ вечный юноша? Останься сын его жив, тАУ что дал бы он поэту? Кое-что это отняло бы скорее; замкнуло бы, пожалуй, в семейный кругтАж Блок сам инстинктивно чувствовал, что может дать ему ребенок и как ему это нужно. А мог он ему дать кровную связь с жизнью и ответственностьтАж В ребенке Блок почуял возможность прикоснуться к жизни с тихой лаской; возможность, что жизнь не ответит ему гримасой, как всегда. Не в отцовстве тут было дело: именно в новом чувстве ответственности, которое одно могло довершить его как человекаВ»[v].

Подобная мучительная ВлвненаходимостьВ» поэта-символиста в отношении к явленному, воплощенному бытию Влмешает определять его обычными словамиВ» и актуализирует в эссе Гиппиус поэтику отрицаний в выстроенных по принципу Влот противногоВ» характеристиках: Влне эрудитВ», Влне философВ», Влне метафизикВ», Влвне многих интеллигентских группировокВ», своим обликом (Влбледный, тихий, каменный, как никогдаВ») ассоциирующийся с Влвечно пребывающим, вечно изменяющимся обликом Прекрасной ДамыВ». В призме указанных параллелей воспринимаются и общественно-политические искания Блока предреволюционного десятилетия, и его стихи о России как о Влвечно облик меняющей Прекрасной ДамеВ», в которых ощущалась Влдаже не любовь, а какая-то жертвенная в нее влюбленность, беспредельная нежностьВ».

Воссоздавая выразительный словесный портрет Блока Влочень скоро после революцииВ» (ВлЛицо у него было не просветленное; мгновеньями потерянное и недоуменноеВ»), Гиппиус сопрягает личностное с глобально-историческим и проводит парадоксальную, а потому облеченную в осторожно-вопросительную модальность параллель с прежним душевным состоянием поэта, ожидавшим появления сына: ВлМожет быть, и тут для Блока приоткрылась дверь надежды? Слишком поздно?В». В концепции Гиппиус утопическая надежда на революцию как на земное воплощение метафизического идеала до неузнаваемости сместила и деформировала водоразделы осознанной и стихийно-бессознательной сфер в творческом акте Блока: ВлСобственно, кощунство ВлДвенадцатиВ» ему нельзя было ставить в вину. Он не понимал кощунства. И главное, не понимал, что тут чего-то не понимает. Везде особенно остро чувствовал свое ВлничегонепониманьеВ» и был тонок, а вот где-то здесь, около религии, не чувствовал тАУ и был грубВ».

Знаменательная встреча с Блоком в трамвае, эта Влпоследняя встреча на землеВ», явившая роковое рассечение ВлличногоВ» и ВлобщественногоВ» в отношениях автора и героя эссе, запечатлена Гиппиус как одно из наиболее зримых воплощений его Влкоренной трагичностиВ», которая Влсделалась видимой для всехВ» и по силе и глубине своей не отменялась последующими прозрениями, но предопределяла скорый и неминуемый исход: ВлОн буквально задыхался; и задохнулсяВ».

Предложенный З.Гиппиус опыт эссеистского ВлпрочтенияВ» ряда важнейших аспектов личностной и творческой биографии Блока представляется ценным как в историческом, так и в методологическом планах. Пытливым и пристрастным взглядом современника и активнейшего участника культурной жизни Серебряного века здесь восприняты истоки драмы и Блока, и его поколения, и до некоторой степени всего символистского мировидения, по-своему реагировавшего на вызовы катастрофического времени. В россыпи частных наблюдений, эскизных зарисовок, подчас с нескрываемой субъективностью подбираемых эпитетов, деталей, речевых характеристик для Гиппиус оказываются чрезвычайно существенными поиск особого языка (Влоколо словВ»), приближенного к пониманию и раскрытию именно данной творческой личности; обнаружение объективно значимых сцеплений личностно-биографического плана с закономерностями эстетических поисков и отношений художника с историей.

Ва[i] Блок А.А. Избр. соч. М., 1988. С.449.

[ii] Гиппиус З. Мой лунный друг // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт. предисл. и коммент. В.Крейд. М., 1993. С.139 тАУ 170. Далее текст эссе приводится по данному изд.

[iii] Ничипоров И.Б. Жанр эссе // Ничипоров И.Б. ВлПоэзия темна, в словах невыразиматАжВ». Творчество И.А.Бунина и модернизм. М., 2003. С.203 тАУ 227.

[iv] Курсив в цитате принадлежит З.Гиппиус.

[v] Курсив в цитате принадлежит З.Гиппиус.

Вместе с этим смотрят:

"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"Донские рассказы" Михаила Шолохова

"Живопись слова" в японской поэзии

"Слово о полку Игореве" - золотое слово русской литературы

"Университетский роман" в британской литературе